Глава II Церковный театр Московской Руси

Стремление повторять определенное действие в известной схожести с оригиналом всегда приводит, как известно, к театру. Этого закона «драматического становления» не могла избегнуть и Византийская церковь, несмотря на свои беспощадные (в особенности после ереси драматизатора Ария) гонения не только на театр, но даже на малейшую драматическую примесь к церковной службе.

«Сами демоны внушили людям склонность к изобретению театральных представлений, — писал Тертуллиан в начале III столетия и тут же молился: “Боже милосердный! избавь служителей Твоих от пожеланий участвовать в столь гибельных увеселениях”». «Прошу всех вас о том, — вторит Тертуллиану Иоанн Златоуст полтора столетия спустя, — чтобы и сами вы избегали гибельного пребывания на зрелищах и посещающих отвлекали от них». При этом Златоуст доходит до поистине чудовищной апологии темницы по сравнению с театром! «Я желал бы, — говорит он, — чтобы ты встретился с человеком, который идет со зрелища, и с другим, который выходит из темницы: ты увидел бы, как душа первого возмущена, неспокойна, поистине точно связана, и как душа последнего спокойна, свободна, возвышенна».

Театр насмеялся над своими византийскими гонителями, не менее, чем над римскими; и если последних он принудил со временем к санкции мистериальной драмы, то первых он скоро привел не только к подлинной драматизации церковной службы, но и к традиции настоящего театрального представления, какими по {50} иронии судьбы — суждено было стать так называемому «Пещному действу» и «Шествию на осляти в Вербное воскресенье» (или «Действу цветения»).

Вторжение театрального начала в церковную службу тем более естественно, что, как учит нас проф. М. А. Рейснер в своем труде «Государство», — «человек, выступающий в качестве предсказателя или жреца, подобно актеру, изменяет свое поведение согласно плану и образам, которые рисует ему религиозный законодатель», причем «не только его внешнее поведение, движения и жесты, но и его внутреннее настроение, чувство и воля наперед предопределены рядом подробных предписаний, которые дают в общем не менее определенную роль, чем дает это драматург в своей пьесе». По учению же Ницше, к «искусству перед свидетелями» надо причислить и «монолог — искусство, выражающее веру в Бога и лирику молитвы, так как для благочестивого еще нет полного одиночества».

Уже дю Мериль в своей книге «Латинские корни современного театра» сделал попытку истолковать все действие священной обедни, как «литургическую мистерию, которой для настоящей драмы-мистерии не хватает лишь драматического намерения».

«Всмотритесь в католическую церковь и ее службу, — восклицает К. Ф. Тиандер в своем “Очерке истории театра в Западной Европе и в России”, — разве в ней мало драматических элементов? Священники, переговаривающиеся между собой (диалог), клиросники, поющие, читающие, жестикулирующие и т. д.».

Не меньше, если не больше такого рода элементов и в православной церковной службе, ибо самое устройство православного храма до мелочей напоминает устройство древнегреческой сцены.

В самом деле! И там и здесь мы видим декоративную стену (иконостас), соответствующую греческой «схенэ», у которой, как и в иконостасе православного храма, три двери. В древнегреческом театре средняя дверь назначалась для выхода царей; в иконостасе она именуется «Царскими вратами». Перед декоративной стеной греческого театра в {51} позднейшую эпоху появляется возвышение — «проскениум», куда выносится действие, где речитатив исполнителей перекликается с возгласами и песнями хора; в православном храме эта площадка называется амвоном, и на ней совершается значительная часть богослужебного действия. Трем актерам древнегреческой трагедии соответствуют три священнослужителя в православном храме: протагонист — иерей (священник), диакон — девтерагонист и чтец (псаломщик) — тритагонист. Важная роль хора, наличность элементов пластики, в движениях священнослужителей (поклоны, коленопреклонения, воздевания рук, каждения, медленные и ускоренные движения по храму в определенных направлениях и т. п.), речитативный характер возгласов и чтений — все это, по выражению профессора А. Белецкого (см. его «Старинный театр в России»), сообщает богослужению оттенок театральности, которую, кажется А. Белецкому, стоит только усилить, чтобы получился настоящий театр.

Соглашаясь, в общем, с почтенным автором, я позволю себе тут же заметить, что, если вникнуть в сущность данной аналогии, никакого такого «усиления» элемента театральности вовсе не требуется, т. к. самое стремление повторять определенное действие в схожести с оригиналом всегда приводит, как я уже дал понять, к самому «настоящему» театру.

Образцами такого настоящего «богослужебного» театра, в православной церкви, служат многие обряды, в ней совершаемые, из коих мы остановим внимание на особенно эффектных, театрально-«разработанных» и излюбленных в древности православным народом; таковыми являются так называемые «Пещное действо» и «Шествие на осляти в Вербное воскресенье».

«Пещное действо»

Так называемое «Пещное действо», совершавшееся 37 декабря, т. е. в последнее воскресенье перед Рождеством Христовым, является инсценировкой повествования из {52} Книги пророка Даниила (гл. III, стих. 1 – 94) о трех иудейских отроках — Анании, Азарии и Мисаиле, — брошенных царем Навуходоносором в раскаленную печь, за нежелание примкнуть к идолопоклонникам, и чудесно спасенных милостью Божьей, в виде Ангела Господня.

Наши первоначальные сведения о том, каким способом — на заграничный лад — спускали вниз из-под купола храма подобного Ангела Господня, восходят к 1437 г., а именно ко времени посещения суздальским епископом Авраамием Флоренции и виденной там мистерии, рассказ о коей имел, несомненно, влияние на технику русского представления «Пещного действа».

«Схождение его (т. е. Ангела Господня), — повествует епископ Авраамий, — было такое: в тылу ему на портех среди хребта наряжено два колеса мала, и отнюдь не видима суть высоты ради, и те колесы тех дву вервей держащеся, и по них третиею тончайшею вервию людни сверху спущаху и кверху возношаху, тии же люди к верху устроением ничем невидими суть, и дивно есть чудное то строение видением… От отца огнь пойде с великим шумом и гремением беспрестанно к прежереченным трем вервем на средину помосту того, где Пророцы стояше, а назад верху той же огнь возвращашеся, и придко к низу прихождаше от верхней, то обращашеся, от ударения ж того вся церковь искрами наполняшеся, Ангел же иде к самому верху, радуяся, помовая рукама семо и овамо и крилома движима просто и чисто видети, яко емулетящу, огнь же больше начнет от верхнего того места исходити по всей церкви той, и сыпатись великим и страшным гремением и невжигаемые свеща в церкви тоя много от великого того огня зажгутся».

Для совершения «Пещного действа», — как это ни кажется противоречивым театральному заданию, — не только не пользовались иконостасом, как неким «задником», уже готовым и вместе с тем дающим основное настроение, а наоборот: некоторые иконы с висящими перед ними паникадилами вовсе убирались из храма, вместе с архиерейским амвоном, на месте которого ставилась так называемая «халдейская пещь», в виде круглой деревянной ширмы, украшенной обычно резьбой и позолотой. В частности (весьма для нас замечательной), такая «пещь», хранящаяся в {54} Новгородском Софийском соборе, сделана из липового дерева и имеет в вышину 3 ¹/₄, а в диаметре 2 ³/₄ аршина, состоит из 12‑ти столбиков, утвержденных на круглом деревянном основании и продолжающихся во всю высоту «пещи». Между столбиками внизу поставлено по одному резному человеку, в одежде, с поднятыми руками; на руках и на головах их утвержден круг из брусьев, шириною побольше четверти аршина; на брусьях поставлены продольные доски, числом 10, оканчивающиеся вверху полукружием: на каждой доске по три резных святых, в круглых и продолговатых рамках. В сохранившихся надписях разбирают имена «Гедна (Гедеон?), Соломон, Илия, Иоанн и Николае» Об этой «пещи» (которая в описи, составленной в половине XVII в., определена, как «пещь дровяна решетчата») в летописи 1553 г. говорится, что архиепископ {55} Макарий «постави в Соборной церкви Св. Софии в Великом Новгороде амбон, весьма чуден и всякие лепоты исполнен: святых на нем от верха в три ряда тридесять».

Подобные описанной «пещи» были раньше в Московском Успенском и в Вологодском соборах.

Над такой «пещью», окруженною зажженными свечами, прицеплялось за железный крюк (на котором обыкновенно висело паникадило) пергаментное или кожаное изображение Ангела Господня, двусторонне раскрашенное, спускавшееся и поднимавшееся на веревке, проведенной в алтарь. Изображения эти вырезывались обычно из двух кож, которые потом склеивались; в приходо-расходных книгах Вологодского архиерейского дома, под 1637 г. декабря 8‑го, значится: «Куплены две кожи под Архангелов образ, что над пещным действом… Да из тех же кож выкроен и сшит и склеен образец под архангелов образ».

В отношении костюмировки участников «Пещного действа» известно, что она, несмотря на всю примитивность данного «действа», являла довольно-таки сложное и даже вычурное убранство лицедеев; так, «халдеи» (первое упоминание, о которых, кстати заметить, мы находим в приходо-расходной книге Новгородского архиепископского дома под 1548 годом) были наряжены в короткополое платье (называвшееся «юпами»), сшитое из красного сукна, с оплечьями из выбойки, и в конические шапки, раскрашенные и позлащенные (называвшиеся «туриками»), сделанные из дерева или кожи, с опушкой из заячьего меха или даже горностая, что, по-видимому, было в зависимости от богатства прихода. Интересно отметить, что Олеарию эти «халдеи» напоминали своим красным костюмом западноевропейских «масленичных шутов». Отроки Анания, Азария и Мисаил были обычно одеты в белые полотняные стихари с оплечьями и перерукавьями из цветной бархатен, с «источниками» из крашенины и такими же подпушками, причем на головах их были надеты венцы с медными литыми… крестами (анахронизм!). Из театральных атрибутов «Пещного действа» следует упомянуть еще, кроме плоской фигуры двусторонне разрисованного Ангела Господня, еще «убрусцы по выям», т. е. полотенцы, которыми связывались пленные отроки, позолоченные «пальмы» в руках «халдеев», которыми они гораздо «примеривались», понукая отроков, и железные трубки для выдувания на огонь «плавун-травы» (Lycopodium clavatum).

В постановке этого первого извне заимствованного действа русские сразу же проявили такую любовь к внешне зрелищному, что очень скоро превзошли в театральности {56} его самих греков. Об этом мы можем верно заключить, напр., из «Dialogue adversus haeresus» архиепископа Симеона Солунского (ум. в 1430 г.), где имеется между прочим прямое указание, во-первых, что греческий обряд «Пещного действа» совершался вообще с гораздо большей простотой, во-вторых, что столь живописные в русском действе «халдеи» совсем не принимали в нем участия у греков, и, в‑третьих, что Ангела Господня в греческом действе только подразумевали, отнюдь не спуская подобия его сверху, ради вящего «coup de théâtre».

Кроме отроков Анании, Азарии и Мисаила, в «Пещном действе» участвовал и их учитель, который облачал отроков, связывал их и все время сопутствовал им; его играл старший певчий или дьяк. Роль халдеев исполняли посторонние лица по найму, быть может, взрослые певчие или скоморохи. Кроме того, участвовали еще поддьяки, т. е. причетники, а пономарь или какой-нибудь вдовий поп должен был «сидеть на печи», т. е. разводить там огонь. Конечно, при пещном действе присутствовало все духовенство и масса народу.

Отроки с учителем и халдеи участвовали уже в субботней вечерне, в костюмах и с пальмами и свечами в руках. Но сама драма происходит во время заутрени. Тут учитель подходит к святителю и говорит: «Благослови, Владыко, отроков на уреченное место представити», на что святитель, благословляя его, скажет: «Благословен Бог наш, изволивый тако». Затем учитель связывает отрокам руки и отдает их халдеям, приводящим их к печи. Тогда происходит такой разговор:

 

Первый халдей. Дети царевы!

Второй халдей. Царевы!

Первый. Видите ли сию пещь, огнем горящу и вельми распаляему?

Второй. А сия пещь изготовлена вам на мучение.

Анания. Видим мы пещь сию, но не ужасаемся, есть бо Бог наш на небеси, Ему же мы служим, Той силен изъята нас от пещи сея.

Азария. И от рук ваших избавить нас.

Мисаил. А сия пещь будет не нам на мучение, но вам на обличение.

 

Затем отроки поют: «И потщися на помощь нашу, яко можеши хозяй», преклоняются перед святителем и получают от него свои свечи. Учитель развязывает их поочередно. Халдеи ведут новый диалог:

 

Первый халдей. Товарищ!

Второй халдей. Чево!

Первый. Это дети царевы?

Второй. Царевы.

Первый. Нашего царя повеления не слушают?

Второй. Не слушают.

Первый. А златому телу не поклоняются?

Второй. Не поклоняются.

Первый. И вкинем их в пещь?

Второй. И начнем их жечь.

 

Потом халдеи вводят отроков в печь и затворяют в печи дверь. Протодьякон, певчие и отроки начинают седьмую песнь, в то время как горн под печью начинает «раздымать», и «начнут халдеи ходити около пещи, и угрожают того, кто под пещию раздымает горн, а промеж собой сходят, примериваются пальмами и мечут травою на пещь и под пещь», а по московскому уставу — также «на пещников и на люди», вообще «палят зело около пещи». По окончании песни отроки поют: «Иже обрете о пещи халдействей». Протодьякон с своего места кричит: «Ангел же Господень сниде купно с Азарииною чадью в пещь, и отъять пламень огненный от пещи, и сотвори среде пещи яко дух хладен и шумящ». При последних словах ключарь спускает ангела в пещь. Отроки повторяют «Ангел же Господень» и поклоняются ему до земли. Халдеи говорят между собой:

 

Первый халдей. Товарищ!

Второй халдей. Чево?

Первый. Видишь ли?

Второй. Вижу.

Первый. Было три, стало четыре, а четвертый грозен и страшен зело, образом уподобися Сыну Божиему.

Второй. Как он прилетел, да и нас победил?

(При этом они стояли «с унылыми опущенными головами».)

Протодиакон. Тогда тии трие, яко единеми усты пояху и благословяху, и славяху Бога, в пещи глаголюще: Господа пойте и превозносите Его вовеки.

Отроки, крестясь и положив по три поклона, брали ангела — Анания за правое крыло, Мисаил за левое, а Азария — за правую ногу и трижды ходили кругом в пещи.

{57} Протодиакон. Благословен еси, Господи Боже, Отец наших препетый и превозносимый вовеки.

Отроки повторяли то же.

 

Затем шла 8 песнь канона. Наконец, при словах протодьякона «благословите трие отроцы», ангел снова с громом спускался в пещь, отчего халдеи падали на колени, а отроки пели тот же стих и обходили пещь еще раз. Когда песнопение оканчивалось, первый халдей с поклонами говорил архиерею: «Владыко, благослови Ананию кликати».

 

Епископ (благословлял его рукою).

Первый халдей (сняв шапку). Анания, гряди вон из пещи.

Второй халдей. Чего стал, поворачивайся, не имеет вас ни огонь, ни поломя, ни смола, ни сера.

Первый халдей. Мы чаяли — вас сожгли, а мы сами сгорели. (Они вели Анания к архиерейскому месту.) — Гряди, царев сын.

 

Так выходили из пещи все три отрока и с халдеями направлялись в алтарь. Далее многолетствовали царю, и этим чин оканчивался.

«Пещное действо» проникло потом и в другие богослужения и слилось со святочными игрищами. Именно: на праздник Рождества отроки и халдеи провожали митрополита к вечерне и заутрене и обратно «по тому ж чину», и действовали «вся опричи (т. е. кроме пещного действа), а на обедни такожде, якож и на пещное действо». С другой же стороны, халдеи слились с рождественскими ряжеными. Так, по свидетельству Флетчера, халдеи в течение двенадцати дней бегали по городу, переодетые в шутовское платье и делали смешные шутки. А по словам Олеария, халдеями «были известные беспутные люди, которые ежегодно получали от патриарха дозволение, в течение 8‑ми дней перед Рождеством Христовым и вплоть до праздника Трех святых царей (Богоявленья), бегать по улицам города с особого рода потешным огнем, поджигать им бороды людей и в особенности потешаться над крестьянами. В наше время такие халдеи подожгли у одного мужика воз сена, и когда этот бедняга хотел было оказать им сопротивление, то они сожгли ему бороду и {58} волосы на голове… Халдеи эти одевались, как масленичные шуты или штукари, на головах носили деревянные раскрашенные шляпы и бороды свои обмазывали медом… Но так как эти забавники причиняли уже чересчур большие неудовольствия и даже вред своими потехами крестьянам, вообще простому народу, а иногда и беременным женщинам, то бывший патриарх окончательно запретил эту глупую игру и беганье по городу в шутовском наряде».

О чрезвычайной популярности этого предрождественского театрального обряда нашей православной церкви лучше всего свидетельствует термин «халдей», ставший таким же распространенным ругательством в старину, как в наше время «халда», употребляемое для оскорбления женщины, под каковыми словами понимаются, согласно Толковому словарю В. Даля, — грубые, беспутные, нахрапистые, наглые люди, крикуны-горлодеры и праздношатающиеся.

{59} «Шествие на осляти в Вербное воскресенье»

Незадолго до Своей кончины, повествует нам Евангелие, Иисус Христос, по дороге в Иерусалим, приблизившись к горе Елеонской, послал двух из Своих учеников в селение, находившееся прямо перед ними. «“Входя в него, — сказал им Иисус, — тотчас найдете привязанного молодого осла, на которого никто из людей не садился; отвязавши, его приведите! И если кто скажет вам: "Что вы это делаете?", отвечайте, что он надобен Господу; и тотчас пошлете его сюда”. Они пошли и нашли молодого осла, привязанного у ворот на улице, и отвязали его И некоторые из стоявших там говорили им: что делаете? зачем отвязываете осленка? Они отвечали им, как повелел Иисус и те отпустили их. И привели осленка к Иисусу, и возложили на него одежды свои: Иисус сел на него. Многие же постилали одежды свои по дороге, а другие резали ветви с дерев и постилали по дороге. И предшествовавшие и сопровождавшие восклицали: “Осанна! благословен грядый во имя Господне! Благословенно грядущее во имя Господа царство отца нашего Давида! Осанна в вышних!” И вошел Иисус в Иерусалим и в храм; и осмотрен все, как время уже было позднее, вышел в Вифанию с двенадцатью» — (Еванг. от Марка, гл. 11).

Все это повествование в наиболее полной редакции, изложенное апостолом Марком, было довольно точно и подробно разыгрываемо в Москве, в Вербное воскресенье, под названием «Действо цветоносия, или Шествие на осляти». В этом действии участвовал сам патриарх, со всем причтом, а также царь всея Руси, царевич и бояре.

{60} Историк русского театра проф. Б. В. Варнеке, уделяя не более десяти строк этому «действу», находит, что драматический элемент в нем «совершенно ничтожен», с чем, я полагаю, никак нельзя согласиться, если только отойти от того узкого понятия «театра» и «драматического искусства», какое было присуще устаревшему ныне историку Б. В. Варнеке, придерживавшемуся чисто формального воззрения на театр и видевшего его только там, где его… вывеска. На самом деле театр, в широком и бесспорном смысле этого слова, был определенно налицо в этом церковном обряде, где патриарх «разыгрывал роль “Иисуса Христа”», ближайшее к нему духовенство — его «учеников», белая лошадь, в попоне с длинными ушами, изображала «осла», а ветки нашей северной вербы — «пальмовые ветви».

Одно из ранних описаний этого церковно-театрального представления принадлежит датскому герцогу и относится к 1603 году. Вот дословно это описание:

«Из Кремля во храм был настлан новый помост из новых досок; по обеим сторонам его стояли друг возле друга множество стрельцов и горожан; кроме того, кругом везде большие толпы народа. Когда все приведено было в порядок и шествие тронулось, то зазвонили во все колокола. Четверо человек несли в храм вызолоченное и завешенное красным сукном седло для патриарха. У конца Кремлевского моста стояли на каждой стороне по три священника, с позолоченными кадилами, и кадили всему народу. Потом медленно ехала колесница в две лошади и при ней несколько поддерживавших ее людей. На ней стояло красивое дерево со множеством сучьев и веток, которые все были усажены маленькими яблочками и смоквами, а чтоб не качалось дерево, его крепко утверждали досками и брусьями. Под ветками дерева стояли шесть маленьких мальчиков с непокрытыми головами и в белых ризах, точно священники. Они пели на своем языке “Осанна сыну Давидову, благословен грядый во имя Господне”. И делали то же, что и евреи, при входе Иисуса Христа. За колесницею шло рядом множество молодых князей и бояр, нарядно одетых, у каждого была в руках верба. За ними следовали два священника с двумя хоругвями на длинных древках, а потом длинная вереница священников, одетых {61} в белые ризы, с красными, отчасти желтыми, оплечьями из камки, атласа либо тафты; на головах у них были скуфьи, а в руках вербы, и все они пели. За ними шло множество черного духовенства, два священника с рапидами, два священника с золотыми чашами. Далее длинный ряд священников, в нарядных ризах, с иконами. Перед патриархом и царем несли золотое кадило».

Это живописное описание нуждается в существенном дополнении, упущенном датским герцогом, а именно: когда «зазвонили во все колокола», наступил тот многознаменательный театральный момент, когда, согласно ремарке одной из средневековых мистерий, «adventavit asinus pulher et fortissimus», т. е. «появляется осел, красивый и сильный».

Но так как в наших северных широтах подобного осла большей частью не находилось, то его «представляла» белая лошадь, замаскированная белым покрывалом (вроде теперешних «похоронных попон») с намордником и длинными, наподобие ослиных, ушами.

Духовенство выходило к этой ряженой «ослом» лошади, устанавливало лесенку, ведущую к ней, и по ее ступенькам патриарх всходил на «осла» и усаживался на него боком (вроде амазонки), держа в правой руке крест, а в левой — Евангелие. Этого ряженого «осла» вел под уздцы сам царь, в шапке Мономаха, или ближний его боярин.

Момент, предшествующий посадке патриарха на «осла» или заменяющего патриарха архиерея, осложнялся диалогической сценой: патриарх или архиерей говорил протопопу и ключарю, которые подходили к нему и целовали руку с поклонами, чтобы они привели ему осла. Они шли за ослом, а диакон несколько раз читал: «И абие послеть е семо, идоста же и обретостажребя, привязано надверехвне, на распутие и отрешиста е, и неци от стоящих ту глаголаху има»; при этом патриарший боярин говорил им: «Что‑де ета, отрешающе жребя». Диакон продолжал: «Они же реста им» — и протопоп с ключарем отвечали: «Господь его требует». Осла вели к Лобному месту, и диакон продолжал Евангелие: «И приведоста жребя к Иисусове, возложиша на не ризы своя», что также исполнялось «и всяде на не».

Тут патриарх или архиерей, его заменяющий, садился на «осла» и начиналась процессия, называвшаяся «Шествие на осляти».

«Во время этой процессии, — отмечает В. Всеволодский-Гернгросс, — народ, по образу жителей Иерусалима, постилал патриарху по пути одежды и бросал ветви. В 1620 – 1630‑х годах это делали люди наемные; постилальники одевались в красное; свои красные кафтаны они с себя снимали и, постепенно перебегая, с передвижением процессии, постилали их на землю (стлали также и разные сукна); числом их бывало до пятидесяти.

Такая процессия, по одним сведениям, первоначально обходила лишь Кремль, а по другим, во все время своего существования направлялась от Кремля к Василию Блаженному, где совершалась краткая служба, и затем обратно».