В которой Влад бежит, а поезд «Сапсан» набирает скорость 3 страница

За забором хохотали местные. Они не скрывали своих лиц и голосов, что ж, Леха хотя бы на нас не подумает. Он подошел, оценил наш видок и этих за забором:

– Брысь отсюда, пока не поймал!

– Ой, боюсь! – вякнул мелкий.

«Кеды» (сегодня он был в сапогах) с вызовом уставился на Леху.

– А повежливее нельзя? Мы вообще ничего не делали, сами испугались. Что тут у вас взрывают пионеры, а?

Его компания покатилась со смеху. Леха буркнул нам что‑то вроде: «Говорил, не связывайтесь с местными» – и побежал, увлекая за собой остальных. В спину нам еще долго гоготала эта компания. Я хотел бежать их лупить прямо сейчас, но Кит благоразумно меня остановил. Вот ведь привязались!

– За нас никто не подпишется, – неожиданно сказал Кит уже в столовке. Я и забыть успел про этих местных, а он… Хотя вру, конечно, не забыл, просто думал в тот момент о другом.

– А если подпишется, – говорю, – сильно об этом пожалеет. Они отмороженные какие‑то, эти местные. Давай колись, что придумал. Только не забудь, что нам у Лехи отмечаться каждые полчаса.

– А мы ненадолго отойдем. Отметимся, сбегаем и вернемся, как раз через полчаса. – Он оттопырил карман и потихоньку показал мне фитилек от петарды. А я, понятное дело, кивнул и показал ему точно такой же фитилек.

– Они думали, у нас петард не найдется! – добавил я, и на душе стало легче.

В разведку послали Сашку. Его задачей было сидеть на заборе и обозревать окрестности с безопасного расстояния. Как только близко появятся наши друзья, Сашка звонит нам, и мы бежим к ним навстречу, стараясь уложиться в лимитные полчаса. Но то ли батарея у него села, то ли местные не попадались на глаза, мы ждали Сашкиного звонка, наверное, до обеда. Пока не надоело. Да, все это время мы каждые полчаса бегали к Лехе отмечаться. Я надеялся, что скоро ему самому надоест, но Леха – кремень, так и не сказал «довольно». В общем, дело шло к обеду, а Сашка все не звонил, и ничего хорошего это не предвещало.

Мы выждали еще полчасика, в сто первый раз показались Лехе и рванули к забору наперегонки. Сашки там не было.

– Купаться пошел, – оптимистично решил Кит, но через забор, конечно, полез. Я – за ним. Подтянулся, спрыгнул, пробежал вперед несколько шагов и почти сразу заметил Сашку.

У развалюхи (так я про себя назвал дом, где мы побили стекла) торчала его светлая макушка, а вокруг… Ну да, те четверо. Кит сообразил быстрее меня, осалил по плечу типа: «Не тормози!» – и побежал вперед. Мы летели Сашке на выручку, а у развалюхи уже начиналась драка: один дернул его за нос, другой сделал подсечку…

– Чего ему на заборе не сиделось… – ворчал Кит, прибавляя шагу. – Эй, там! Четверо на одного! Нас подождать не хотите?

И тут произошло странное. То ли шпана не узнала нас издалека, то ли правда испугалась (один – это вам не трое! Хотя двоих нас они уже били), но, пнув напоследок Сашку, вся четверка дала стрекача.

Если Кита это удивило, то виду он не подал. С криком: «Бей их!» – он в два прыжка настиг последнего, сделал ему подсечку, но останавливаться не стал, помчался за остальными, на ходу поджигая петарду.

Шпана ловко сиганула через забор развалюхи, я подумал: «Уйдут!» – и тоже поджег петарду. Пока возился, двое успели скрыться на участке за ботвой, а третий уже лез к ним через забор. Кит ловко столкнул его, метнул петарду в спину убегающим и, спрыгнув, стал месить ногами мелкого, кажется. Я перемахнул через забор, попал мелкому на спину, зачем‑то извинился и поискал глазами остальных. В глубине огорода шевельнулся какой‑то куст. Я метнул петарду туда и, подхватив Кита, который увлекся поединком с мелким, полез обратно через забор.

Вся погоня не заняла и минуты. Сашка еще сидел на земле, а мы уже были на полпути к нему, когда бабахнуло: почти одновременно у забора и в кустах. С безопасного расстояния ругательства шпаны казались просто музыкой.

Хлопнула дверь, я обернулся. На порог опять вышла женщина, та, что и в прошлый раз. Я думал, она будет искать раненых, но шпану как ветром сдуло: только что в огороде бурлила жизнь, а тут раз – и никого…

– По кустам попрятались. – Кит тоже заметил. – Значит, обошлось без увечий. Случись что, сразу бы к мамочке побежали.

Женщина стояла на пороге и бубнила под нос. А в огороде даже кусты не шевелились. Хоть мы и были уже далеко, мне казалось, что она смотрит прямо на нас.

 

Глава V

Контуженая

 

Некоторые говорят: «Я не верю во всю эту мистику‑шмистику, не видел привидений и сглазов не боюсь. Меня нельзя сглазить, раз я в это не верю». Ерунду говорят. Незнание законов не освобождает от ответственности. Особенно законов природы. Я вот в физике не силен, но бутерброду по фиг: у меня он падает маслом вниз так же, как у профессоров физфака. Или вот кирпич. Ну теоретически, если кто‑то добрый столкнет его мне на голову с крыши, то кирпичу будет все равно, знаю я физику или нет, верю в нее или считаю мракобесием. А главное – так всегда было. И задолго до рождения Ньютона предметы и люди падали с высоты, вот в чем штука. Даже когда ученых сжигали на кострах, земля все равно вертелась. Но это я так, от расстройства.

К вечеру у меня жутко разболелся живот. Еле дошел до палаты, плюхнулся на кровать и тихо корчился. Леха дал мне таблетку, но легче не становилось. В животе как будто поселился единорог и рвался на волю, пробивая себе путь рогом. Я отчего‑то вспоминал рассказ Сашки про того парня, которого нашли с распоротым животом: ни человек ножом, ни животное, а как будто рвали руками. Вот что‑то похожее я тогда чувствовал.

В глазах было темно, а на лбу – мокро. Краем уха я слышал, как в палате бурлит жизнь: кто‑то за чем‑то приходил, кто‑то зачем‑то уходил, все норовили поделиться со мной новостями, как будто все в порядке. Наверное, час я так пролежал, пока Леха не сообразил вызвать «Скорую». Синее расплывчатое пятно с дыркой вместо лица мужским голосом сказало: «Аппендицит», – а дальше начался мрак.

Трястись по колдобинам в «Скорой» с болью в животе – то еще удовольствие. Я пересчитывал кочки и бугорки, по которым проезжала машина, уговаривал себя, что это «лежачий полицейский», а значит, дорога уже асфальтовая и скоро приедем. Но мы все ехали и ехали, а живот мой все рвали на части. Я в красках представлял себе того парня в лесу, и казалось, что я уже выгляжу похоже. Синее пятно впереди иногда оглядывалось на меня, показывая дырку вместо лица. Оно что‑то бубнило, и я даже ему отвечал. А сам только считал ухабы и мысленно просил меня пристрелить. Отчего‑то казалось, что если попрошу вслух, мне не откажут.

Потом мы все‑таки приехали, мне даже стало легче от того, что больше не трясет. Еще помню – лифта ждали долго и лифтерша (противное розовое пятно) возмущалась, что ее отвлекли от чая. Она склонилась надо мной так низко, я даже почувствовал, как щекочутся ярко‑рыжие волосы.

– Не знаю его. Из лагеря, что ли?

– Бу‑бу‑бу, – ответил синее пятно‑врач. Я тогда подумал, что он говорит, как другие врачи пишут – не разобрать. Значит, матерый. Вылечит.

– Ну да, из лагеря. Контуженую трогать – других дураков нет. Когда вы ее уже подожжете?

– Бу!

– Верь не верь, а что ни лето, так ребят из лагеря к нам везут с острым животом, а то и чем похуже. Эй, пионер! – Она похлопала меня по щекам. – Признавайся, трогал Контуженую? Эту… Марьпалну? Яблоки небось воровал, да?

Я сказал, что не знаю никакой Марьпалны, и яблоки еще зеленые. Лифтерша довольно хмыкнула:

– Что ж вас вожатые‑то не учат, что с местными связываться нельзя!

– Бубубу, – возразил доктор.

– И ничего не выдумываю! Отчего, по‑вашему, ее хибару до сих пор не снесли? Торчит, как бельмо, в элитном поселке. Думаете, ей вариантов не предлагали? Предлагали, да предлагатели быстро кончились. Вы травму спросите, сколько у них агентов‑шмагентов перебывало? Я тот год только и возила, что на второй этаж.

Тут мы, наконец, приехали. Рыжие волосы лифтерши уплыли, по глазам резанул свет ламп. Откуда‑то из‑за головы женский голос крикнул: «Острый живот приехал!» Звучало по‑дурацки, но я в тот момент был совершенно согласен с формулировкой. А потом почти сразу меня отпустило.

Я видел странный сон. Как будто бегу по перелеску с Лехой, Китом и всеми нашими на зарядку. И вижу в кустах ноги. Подхожу, а там тот парень с распоротым животом. Лежит, смотрит, как живой, и ни тени боли на его лице. «Ты, – говорит, – зря с Контуженой связался. – А голос, как у лифтерши. – Берегись теперь». Я говорю: «Не знаю я никакой Контуженой, мы в поселке только с парнями дрались». А тут Леха подходит, берет меня за руку и ворчит, оттаскивая: «Сколько раз говорить, не связывайся с местными».

Проснулся я уже утром. Живот побаливал, но терпимо. Открыл глаза – никого. Палата на четверых, и я один. Окно рядом. Я глянул: ничего себе, мы вчера проехали! А мне казалось, петляли целый час! За окном торчали одинаковые крыши таунхаусов и покосившийся домик, в котором мы били стекла. Даже забор лагеря было видать. Надо же! Совсем рядом.

Я смотрел на ботву в огороде и ситцевую юбку (верхняя половина склонилась над грядкой). В голову стучалось что‑то важное, но я плохо соображал. Вспомнил лифтершу и ее: «Не трогай Контуженую», – и гадал, не приснилась ли? Парень‑то с распоротым животом понятно, что приснился. Когда у самого болит живот, хоть вой, и не такое приснится. А вот лифтерша и какая‑то Контуженая, чей дом, как бельмо в элитном поселке… Не шучу, я на эту Контуженую смотрел целый час, а до меня все не доходило. Мне было легко после вчерашнего и тяжело после наркоза. Голова не хотела думать о плохом, но голос лифтерши упорно стоял в ушах, а цветастый зад Контуженой маячил перед глазами.

Я однажды палец порезал, сильно, до кости. Смотрю и думаю: «Так не бывает». Отрицание – защитный механизм стариков и смертников. Вроде и вот оно, а я не верю. И тогда, глядя в окно, я чувствовал что‑то похожее.

 

Глава VI

Сосед

 

Первые дни в больнице я почти не помню, все время спал. Иногда открывал глаза, потому что приходил доктор или сестра опять совала под мышку градусник. Иногда я просыпался просто так, но за окном была ночь, и приходилось засыпать опять.

День на четвертый палату стали осаждать родители и Леха с ребятами. Ко мне еще никого не пускали. Санитарка бегала с записками туда‑сюда и медленно зверела. Мать писала, что они будут рядом до моей выписки, уже сняли квартиру в таунхаусе почти у меня под окнами. Кит ограничился лаконичным «выздоравливай». Только Лехе хватило ума передать мне рюкзак со шмотками, зубной щеткой, телефоном и всем необходимым.

Я радостно копался в рюкзаке, а санитарка еще стояла над душой, ей надо было убедиться, что мне не прислали ничего съедобного. В куче барахла нашелся бумажный пакет, хорошенько замотанный скотчем. В рюкзак я такого не клал, но мало ли… Было жутко любопытно, и пакет я, конечно, вскрыл.

Сперва на пододеяльник посыпалась грязь. Я прицыкнул на нехорошее предчувствие и дорвал бумагу. На одеяло вывалился кусок глины. Повертев это в руках, я все‑таки разглядел в куске человечка с хорошим пучком волос на голове. Волосы мягкие, точно не синтетика. В животе у куклы была ямка, будто след от иглы…

Не дав мне толком осознать, что это вообще такое, санитарка начала брезгливо стряхивать глиняную крошку с моего одеяла. На человечка она смотрела так, будто мне прислали живую змею.

– Гадость какая! Нашли куда поделки передавать, здесь послеоперационное отделение, а не санаторий! Дай сюда, выкину! – Она так требовательно протянула руку и так это сказала, что я дал. Завернул обратно в пакет с дурацкими котятами и дал. Сейчас и писать такое боязно, а тогда просто вложил пакет в протянутую руку и спросил, когда можно будет поесть. Санитарка пробубнила что‑то невнятное, сунула мой пакет в карман и вышла.

В рюкзаке нашелся телефон, я успел по нему соскучиться. Битый час ковырялся в настройках просто так, потому что мне это нравилось. Потом поочередно врубал игрушки, уже старые, давно надоевшие, но тогда мне жутко нравилось в них играть. Соскучился. Меня никто не трогал, и я сам не заметил, как уснул.

Свет ламп щипал глаза, я видел только его и потолок. Сам, кажется, лежал на столе. Рядом цокали по полу каблуки, до меня доносились голоса:

– Вот хирургам‑то подарочек от волков!

– От волков? Откуда у нас волки?

– Ну может, кабан какой… Или собака так озверела. Проснется – расскажет.

– Там грязи – полная рана, просто битком. Сепсис там, а не проснется.

Разговаривали женщины, судя по голосам, немолодые. Кажется, они обсуждали меня, но причем тут собака, волк и какой‑то сепсис? Живот болел немилосердно. Я пытался спросить: «Что со мной?» – но не услышал собственных слов.

– Будет труп, опять скажут: «Врачи виноваты».

– Нам‑то что?

– За державу обидно.

Я подумал, раз эти две – не врачи, мое дело совсем плохо. Боль в животе резанула так, что хотелось орать, но я физически не мог издать ни звука, даже мычать не мог. Судя по разговору, я точно в больнице, и меня покусала какая‑то собака. Но это чушь, я же помню, как сюда попал. А почему так больно и что эти две несут?

– Ладно, мне еще этаж мыть. Убирай.

Громыхнуло жестяное ведро, и лампочки на потолке сдвинулись. Вперед, вперед и вперед. Я понял, что меня куда‑то везут, хотя по‑прежнему ничего не видел вокруг, кроме этих лампочек. Даже не видел, кто везет. Хотел спросить, и опять не смог даже открыть рот. Свет вспыхнул перед лицом, тотчас погас, и стало темно и холодно. Ужасно болел живот.

Меня как будто парализовало. Хотелось вскочить, завопить, а я не мог даже пошевельнуться. Меня окружала темнота, и мелкие щипки холода продирались сквозь кожу, заглушая боль. Я продрог. В морг меня отправили, что ли? Очень похоже: здесь холодно, и я не могу пошевелиться. Мама! Как там называется это состояние, когда человек кажется мертвым, а сам вполне себе живой? Живой, а его хоронят?

Я пытался уговаривать себя, что такое было только в глубоком Средневековье, с его средневековой медициной и такой же диагностикой. В современности это просто невозможно, но факты – упрямая вещь. Я в холодном темном месте, и я не могу говорить и двигаться!

Осознав это, я стал дергаться изо всех сил, ну то есть пытаться, и орать тоже. У меня было чувство, что я хочу вырваться из собственного тела, которое стало чужим и тяжелым. Каменные руки и каменые ноги не хотели слушаться, но мерзли, отчаянно мерзли, как живые. Я напряг связки, выдавил из себя какой‑то мычащий звук, и сразу открыл глаза.

За окном шел дождь. Уличный фонарь подсвечивал капли и белые бугры подушек на пустых кроватях. На одной шевельнулась тень… Ничего, просто ветка за окном. Холод не проходил. Изнутри меня как будто разрывали тысячи мелких ледышек. Я дотянулся и стащил одеяло с соседней кровати. Темное, колючее, без пододеяльника, но кого это волнует, когда такой дубак. Я закутался в два одеяла и попробовал уснуть, но не смог. Я отчаянно мерз, как будто лежу в сугробе, а не в теплой больнице. А за окном сверкнула молния.

Обычно я не боюсь гроз, но тут в голову полезла всякая ерунда. Молния ведь может ударить, куда ей вздумается. Внизу, в одном из таунхаусов мои родители. А я здесь, может быть, я не зря оказался один в пустой палате. Если рассказы про ведьму – правда, то точно не зря. Пока я один, сюда может ударить молния, и случайные люди не пострадают. Только неслучайные. Только я. Ведьмы, они ведь умеют управлять стихией.

Громыхнуло так, что задребезжали стекла. Я плотнее закутался (холод не проходил) и вслух зубубнил дурацкую присказку: «Огонь‑вода, не тронь меня». Это, кажется, осам говорят, но я другой не знаю. Молния за окном сверкнула ближе. Я ведь не боюсь гроз. Совсем не боюсь… Холодно. Я сидел на кровати (все равно не уснуть), кутался, стучал зубами, бубнил свой нехитрый заговор. А в углу напротив застонали.

Я так вздрогнул, что в животе кольнуло. От этого вырвался непрошеный вопль и потревожил моего соседа в углу. Он опять застонал, и я разглядел кое‑как, на какой кровати он лежит. Свет фонаря с улицы туда почти не попадал, вот я и не увидел сразу. Наверное, его привезли, пока я спал. В темноте был виден только белый пододеяльник и темные волосы на подушке.

– Вы как там? Я вас не видел. Медсестру позвать?

Сосед что‑то промычал, потом четко сказал: «Кукла!» – и захрипел, как в кино. Я не знал, что живые люди так могут. Конечно, вскочил (боль в животе опять резанула, но ходить было можно), подбежал к нему. Парень как парень. Лехе нашему ровесник. Закрыт одеялом до подбородка и весь утыкан капельницами. Надо, наверное, позвать медсестру. Я уже развернулся, а он сказал:

– Стой! Не уходи, а то она меня достанет.

– Кто? Да я просто медсестру позову…

– Нет никакой медсестры. Не уходи, слышишь?

Я подумал, что парень бредит, мне под наркозом и не такое виделось. Решил не спорить и потихоньку попятился к дверям, бормоча: «Конечно‑конечно».

– Стой! – взревел мой сосед. В этот момент я уже дернул ручку двери, и мне стало по‑настоящему страшно.

Дверь была заперта. Я дернул, потянул, толкнул, дернул‑потянул‑толкнул, дернулпотянултолкнул… Дверь была как будто замурована, она вообще не двигалась. Не шаталась, не ходила ходуном, когда дергаешь ручку. Она стояла намертво, куском дерева, вросшим в стену, а этот на кровати еще громче орал:

– Не уходи!

Я подумал, что на такие вопли медсестры должны сбежаться сами, и прислушался. Где ты, где, долгожданный стук каблуков по коридору, появись, пока я не сошел с ума в компании буйного!

– Ты еще здесь?

Молния за окном сверкнула совсем близко. В коридоре было тихо‑тихо, я прислонил ухо к замочной скважине и услышал белый шум. Как в телефонной трубке. Что ж такое? Отчаявшись, я разбежался и долбанул в дверь плечом. Боль моментально отозвалась в животе, а уж потом в ключице, но чертова дверь так и не шелохнулась.

Я забарабанил в нее кулаками и завопил почему‑то:

– Я здесь! – Как будто кто‑то меня искал. Ах да, сосед.

Он даже успокоился, услышав мои вопли. Шумно выдохнул, шевельнулся…

– Эй, мы заперты. И медсестру не дозовешься… Апокалипсис прям.

Он шевельнулся странно, мне показалось, что он махнул рукой. За окном опять сверкнула молния. И этот еще… Чем я‑то могу помочь? Ему и воды, наверное, нельзя, если он после операции.

– Что с вами?

Он, казалось, меня не слышал. Лежал и что‑то бубнил в потолок, от наркоза еще не отошел, точно. Я стоял, прислонившись к двери, одним ухом слушая тишину в коридоре, а другим – соседа. Слов было толком не разобрать, я выхватил только: «лес», «ведьма», «хана». А потом он распахнул глаза, блестящие в темноте, и совершенно четко произнес:

– Береги куклу.

Я опять подумал, что он бредит, и он, будто подтверждая мои слова, забубнил так монотонно, будто рэп читает: «Глина, волосы – чушь, глина, волосы…»

На меня опять накатил холод, за окном громыхнул гром. Молния сверкнула прямо в окна и осветила лицо моего соседа. Зрачков у него не было.

Наверное, мне показалось тогда, но подойти посмотреть я уже не решился. С криком я вскочил на свою кровать и подобрал ноги, как будто от мышки спасаюсь, глупо. Тогда я шумно опрокинул тумбочку (ну явись же, медсестра, хоть на грохот падающей мебели!) и стал отвинчивать ножку – какое‑никакое оружие. Меня продирала дрожь, то ли от холода, то ли от происходящего. Ножка поддавалась плохо, засаленная годами, она выскальзывала из рук. Я взял полотенце, и пошло веселее.

Сосед все еще бубнил про глину и волосы, а я наконец‑то отвинтил ножку. Винт из нее торчал тоненький и длинный – то, что надо. Заточить бы еще… На пробу я ткнул ножкой в ладонь и взвыл, не рассчитав удара. Кровь моментально залила простыни, я намотал полотенце на руку, чтобы остановить. Жесткое, вафельное, оно больно впивалось в рану. Свободной рукой я сжимал ножку от тумбочки. Холод, продиравший меня до костей, казалось, усилился. Я смотрел на соседа, не зная толком, чего от него ждать. Казалось, если он захочет, легко встанет и доберется до меня. Но он только нервно мотал головой, как будто потерял меня из виду. И все бубнил свое: «Глина‑волосы‑чушь». Я сидел и потихоньку пальцем пробовал остроту винта на ножке тумбочки. Так и уснул с этой ножкой.

 

Глава VII

Больница

 

Проснулся я от телефонного звонка. Мать радостно сообщила, что молния ночью повредила трансформатор, и весь поселок теперь без электричества. «Телик не посмотришь, ноут надолго не включишь, делать нечего, идем к тебе телефоны заряжать. Готов?» Шуточки у нее иногда, не соскучишься. Я сказал, что готов и чтобы они поторапливались, потому что… На этом месте я проснулся окончательно. Распахнул глаза и сам испугался собственных рук. Та, что держала телефон, замотана вафельным полотенцем с просочившимся пятном крови. Другая – еще сжимает ножку табуретки винтом наружу. Как я во сне не поранился – чудо… А кровать в дальнем углу была пустой.

Огляделся – никого, я один в палате. Похоже, моего соседа увезли ночью, а я не слышал. Санитары, наверное, долго ржали над моим видом.

– Что‑то случилось? – Ах да, мать на связи.

– Нет, – говорю, – нормально все. Приходите скорее, у меня тут скукота.

Это я, конечно, соврал, чтобы не пугать раньше времени. Придут – сами увидят, что меня тут держат взаперти… Я отключился и быстро подскочил к двери: если ночью здесь кто‑то был, может быть, он не запер дверь, когда уходил? Нет такого порядка, чтобы пациентов под замок, мы не в психушке. И туалета в палате тоже нет. Еще я ужасно хотел есть, пить и одеяло потолще: мерз как цуцик, пальцев на ногах не чувствовал. Завернулся в одеяло, какое было, пошлепал к двери, толкнул, дернул. Дверь по‑прежнему была заперта. Что за ерунда?

Я стал стучаться и вопить, но, когда замолкал и прислушивался, коридор отвечал мне белым шумом. Разве такое бывает? Чтобы в длиннющем больничном коридоре не было ни души, ни шороха, ни писка. Ночью дежурная медсестра, допустим, спала, а сейчас белый день, а больница не подает никаких признаков жизни. Да ко мне уже почти сутки никто не подходил! Ночные санитары, забравшие соседа, – не в счет. Если он вообще был, сосед. Я не видел, как его привозили, как увозили. Приснился, может?

С перепугу я так вмазал в дверь ногой, что живот разболелся. Я стоял, согнувшись от боли, наверное, пять минут, и успел кое‑что придумать. Странно, что раньше не догадался.

Я вытряхнул из рюкзака барахло, нашел нож и просто скрутил пластину допотопного больничного замка. Сломать личинку оказалось сложнее (молотка‑то нет!), пришлось долбить ножкой табуретки. Упрямая личинка поддалась не с первого раза. Я так по ней грохотал, что на шум уже должна была сбежаться вся больница, но никто не пришел. Когда я выломал, наконец, личинку, сдвинул ножом язычок и вышел, в коридоре было так же тихо.

Дежурной медсестры за столом не было. За приоткрытой дверью кухни никто не мельтешил и не гремел кастрюлями, даже вода в туалете не шумела. Туалет я навестил первым делом. Потом вернулся в коридор. У двери кухни стояли холодильники с двусмысленной надписью «для пациентов», я, конечно, полез. Можно – нельзя, мне никто не сказал, так что ж теперь, сидеть голодным? Наверняка мать еще вчера передала мне что‑то съедобное.

В холодильнике почти ничего не было. Одинокое яблоко, явно давно забытое и бумажный пакет с накарябанной карандашом моей фамилией. Старательно не думая, куда делись все пациенты вместе с продуктами, я вытащил пакет, развернул…

На руки мне выпал кусок сухой глины с приклеенными волосами. Дурацкая поделка! Я ж ее вчера в руках держал, дал санитарке выкинуть. Наверное, перепутала, сунула в холодильник. Вот и поели. Я стал звонить матери, чтобы поесть принесла, вдруг забудет. Последние дни все кувырком… Куклу я автоматически сунул в карман треников.

Трубку не брали. Ну да, у них же электричество вырубило! Телефон небось разрядился…

Я рассеянно прошел по коридору. Сунулся в ординаторскую (никого), на лестницу выглянул, но не стал спускаться, боялся пропустить мать. Заглядывать в палаты я откровенно побоялся: сейчас сунусь, а там пусто. Я один на всем этаже, с чего вдруг? И доктор не приходил уже сутки, разве так бывает?

Первый час я бродил по коридору туда‑сюда, иногда выглядывая на лестницу: не идет ли мать? И хоть бы кто‑нибудь протопал или хоть лифт зашумел – тихо. От нечего делать я нажал кнопку вызова лифта. Вместо звука работающего механизма раздался резкий звонок: ну да, больничные лифты управляются изнутри. Сейчас кто‑то познакомится с лифтершей… Но и лифтерша ко мне не торопилась. Из шахты не доносилось ни звука, что за чертовщина! В конце концов я вышел на лестницу, спустился в холл. Диван, пальма в кадке. Куча бахил в углу. И опять никого. Дернул входную дверь – заперто.

Тут меня переклинило, я начал дергать все двери подряд: «для персонала», «ординаторская», «главврач»… Некоторые были заперты, другие поддавались и открывали пустоту. В комнатах не просто никого не было, там не было жизни. Я не сразу понял, отчего мне так показалось, а сейчас дошло. Открытые шкафы, тумбочки, – все в комнатах пустовало. Ни бумаг на столе, ни курток на вешалке, ни частокола папок в шкафу за стеклом. Все ушли, а я остался, вот как выглядели комнаты. В открытой кабине лифта стоял одинокий стул. Я угнал ее на свой этаж и пошел ломиться в палаты: неужели я здесь правда один?!

Большинство палат было заперто, но те, куда я попал, встретили меня тишиной. Даже кровати были не везде. Что же случилось, куда все девались и почему оставили меня? Я прогулялся еще по этажам (везде было заперто) и спустился в холл дожидаться мать. Вообще, ей давно уже пора было появиться, тут всего‑то сто метров пройти. Но мало ли какие дела могут задержать в доме без электричества. Электричество! Наверное, молния зацепила и больницу, вот и пришлось в срочном порядке всех эвакуировать! В темноте небось не прооперируешь… А почему меня забыли?

Казалось, это чей‑то дурацкий розыгрыш или сон. Я даже ущипнул себя: сколько можно спать‑то?! Ладно, сейчас мать придет… Я глянул на телефон: с момента, когда звонила мать, прошло уже часа четыре. Долго же она собирается! Набрал ее номер, послушал, что аппарат абонента выключен, и вспомнил про чертову молнию. А если что‑то случилось? Мне тогда казалось, что случиться может все, что угодно. Я сидел один в абсолютно пустой больнице, не зная, почему и как это получилось, а мать все не шла. Несколько раз я поднимался в свою палату, чтобы посмотреть из окна на таунхаусы, не видно ли где родителей? Домишки стояли тесно, такие одинаковые, и на балконы никто не выходил.

Я переоделся в уличное (все равно здесь не останусь), собрал рюкзак и снова спустился в холл, дожидаться мать. Я мог бы пойти к ним сам, но понятия не имел, где конкретно обосновались родители. Эти домишки такие одинаковые! К тому же я боялся разминуться с матерью. Я уселся с ногами на диван, показав язык невидимой санитарке (даже мечтал, чтобы она выскочила и дала мне по шее), положил под голову рюкзак и опять уснул.

Проснулся от того, что луна за стеклянными дверями больно бьет в глаза. На улице была глубокая ночь, где‑то в деревне лаяли собаки. Несколько секунд я привыкал к темноте, потом разглядел на стене выключатель, щелкнул… Света не было. Ну да, поэтому все и уехали, оставив меня здесь. Садовые фонарики на улице, подзаряженные за день солнышком, ничего толком не освещали, только светили в лицо, создавая еще больший мрак.

Я достал телефон, чтобы подсветить: двенадцать пропущенных вызовов! Надо же так крепко уснуть! Все были от матери. Она ведь собиралась ко мне, а почему не пришла? Случилось что? Ладно, если звонила, значит телефон у нее заряжен. Я набрал мать и опять услышал про «аппарат абонента выключен». Сердце заколотилось так, что его звук отдавался в телефонной трубке. Что за… И тут я услышал шаги.

Кто‑то легкий, женщина или ребенок, бодро бежал вниз по лестнице, перескакивая ступеньки. Я нырнул за диван и тут же подумал: «Вот глупость, это наверняка мать ищет меня по всей больнице!» Ну и что, что я лежал у самого входа: во‑первых, темно, а во‑вторых, мимо спящего легко пройти, не заметив. Но выбрался я не сразу. Вскакивать и кричать: «Мам, я здесь», – было отчего‑то боязно. Я осторожно высунулся и стал смотреть на дверь черной лестницы, кто бы там ни был, мимо меня не пройдет.

И тут меня накрыл приступ кашля. В горле свербило так, что я боялся выплюнуть легкие. Кашель мой эхом разносился по пустой больнице, перебивая шум шагов. Еще я подумал, что, кто бы там ни был на лестнице, теперь он меня точно заметит. А раскашлялся я не на шутку, аж слезы выступили. В какой‑то момент мне показалось, что меня держат за горло: воздуха не хватало.

Я хрипел, а шаги приближались. Вот сейчас откроется дверь… Дверь действительно хлопнула, но не та, на которую я смотрел. Не помню, чтобы здесь был еще один выход… Если мать (а это, скорее всего, она) опять меня не найдет, мне несдобровать. Я, наконец, прокашлялся, подхватил рюкзак и побежал к лестнице, подсвечивая дорогу телефоном. Видно было прекрасно, даже песчинки на серой напольной плитке. Я потянул дверь на кондовой дребезжащей пружине и оказался на черной лестнице.