Корни национального сознания

Исходным книжным рынком была Европа — географически обширный, но малочисленный круг читателей на латыни. Этот ры­нок был насыщен примерно за 150 лет. <...> Но основная масса человечества была (и остается) одноязычной. Из логики капита­лизма следовало, что после насыщения элитного латиноязычного рынка привлекательным станет потенциально огромный рынок од­ноязычной массы. <...> В 1520—1540 гг. на немецком языке было опубликовано в три раза больше книг, чем за предыдущие два­дцать лет — удивительный сдвиг, в котором ключевую роль сыг­рал Лютер. В 1522—1546 гг. вышло 430 изданий (полных или час­тичных) его переводов библии.

За ним быстро последовали другие, открыв колоссальную рели­гиозную пропагандистскую войну/ которая свирепствовала по всей Европе в течение последовавшего столетия. В этой титанической "битве за умы" протестантизм был преимущественно наступавшей стороной, прежде всего потому, что он умел использовать созда­ваемый капитализмом книжный рынок, в то время как контрре­формация защищала цитадель латыни. Реакцию на волну печатной подрывной деятельности символизирует ватиканский Index Libro-rum Prohibitorum — новый вид каталога, не имеющий протестант­ского эквивалента. Лучшим образом ментальность осады иллюст­рирует панический запрет Франсуа I в 1535 г. на печатание лю­бых книг в его королевстве — под страхом казни через повеше­ние! <...>

Коалиция протестантизма и печатного капитализма, использо­вавшего дешевые массовые издания, быстро создала широкую чи­тающую публику, включавшую также купцов и женщин, обычно не знавших латыни, и одновременно мобилизовала ее для полити­ко-религиозных целей. Как и следовало ожидать, не только цер­ковь была потрясена до основ. То же самое землетрясение поро­дило первые в Европе нединастийные негородские государства — Нидерландскую республику и Содружество пуритан. <...>

Существенное значение имеет взаимодействие неизбежности, технологии и капитализма. В Европе и других частях света в до-печатный период многообразие разговорных языков было огромно — столь огромно, что если печатный капитализм попытался бы воспользоваться потенциалом рынка каждого устного языка, он остался бы мелким капитализмом. Но разнообразные диалекты поддавались — в определенных пределах — слиянию в гораздо меньшее число печатных языков. <...> Капитализм больше чем что-либо другое способствовал "сборке" родственных диалектов в механически воспроизводимые печатные языки, пригодные для распространения посредством рынка.

Печатные языки заложили основу национального сознания в трех четких формах. Во-первых, и главным образом, они создали унифицированные поля обмена и коммуникаций, менее обширные, чем на латыни, но шире, чем на разговорных диалектах. Говорив­шие на разных формах французских, английских и испанских диа­лектов и не понимавшие друг друга в разговоре теперь стали по­нимать — благодаря печати и бумаге. Постепенно они осознавали, что их языковое поле включает сотни тысяч и даже миллионы лю­дей, но только эти сотни тысяч или миллионы. Эти читатели, связанные общим печатным языком, образовали в своей светской, партикулярной, видимой невидимости зародыш национально-воображаемого общества.

Во-вторых, печатный капитализм придал новую фиксированность языку, что в конечном счете помогло создать образ древно­сти, имеющий центральное значение для представления о нации. Язык перестал подвергаться индивидуализирующим и неосознанно модернизирующим привычкам монастырских переписчиков. <...>

В-третьих, печатный капитализм создал языки власти, отлич­ные от прежних административных наречий. Некоторые диалекты неизбежно были "ближе" к печатному языку и определили его ко­нечную форму. Другие ассимилировались печатным языком и ли­шились своего статуса прежде всего потому, что они не преуспели (или недостаточно преуспели) в отстаивании своей печатной фор­мы. Северо-западный немецкий стал нижненемецким — разговор­ным, но не стандартным языком, потому что он в отличие от раз­говорного чешского в Богемии поддавался ассимиляции.<...>

Сказанное выше мы можем свести к обобщению, что конвер­генция капитализма и печатной технологии в контексте фатально­го многообразия человеческого языка создала возможности для возникновения новой формы воображаемой общности, которая по своим базовым элементам подготовила почву для современной на­ции. Потенциальные пределы этих общностей были внутренне ог­раниченными, но в то же время имели лишь случайную связь с существовавшими политическими границами. <...>