Сказав, что современный мир — это "мир наций", мы обозначаем одновременно реальность и стремление. Национализм сегодня представляет собой легитимизирующий принцип политики и создания государств, никакой другой принцип не пользуется сопоставимой лояльностью человечества. Даже федерации — это всегда федерации наций. И в то же время немногие государства сегодня являются нациями-государствами в строгом смысле термина. Население большинства государств не просто этнически смешано, так как в них имеются значительные меньшинства и глубокие различия, но и сами границы этих государств нечасто совпадают с территорией расселения этнических популяций. Более того, внутри этих государств имеются и этнии и нации: с одной стороны, такие полноценные нации, как Каталония, Шотландия или Фландрия, и с другой — этнические группы, как галисийцы в Испании или сорбы в Восточной Германии. Между ними располагаются те этнии, которые стремятся стать настоящими нациями с собственным государством или без него. Так, курды Ирака и Ирана стремятся преобразовать свою этнию в нацию, даже если она не будет независимым государством, то же самое делают нага, друзы, сикхи, тигре, моро, а в Европе — уэльсцы, окситанцы, корсиканцы, бретонцы, эльзасцы и, возможно, сицилийцы. Другие этнические общности готовы оставаться таковыми, но хотят расширить свое влияние и привилегии в рамках большей политической общности или нации-государства. В первую очередь здесь можно вспомнить о белых этниях или этнических фрагментах в США, а также черной и пуэрториканской общинах в той же Америке.
Таким образом, возникает смешанная и запутанная картина: с одной стороны, трудно провести четкую линию между этниями и нациями, но с другой — сила националистических устремлений преобразовала природу всех государств и отношения между ними, а также цели и свойства многих этний. Для националиста мир состоит из наций, каждая со своим особым и уникальным характером, и вся власть исходит только от нации. В его глазах нация — это полное единство, фиксированное, но постоянно развивающееся, устойчивое, но полное многообразия. Поскольку это видение политической реальности превалирует на большей части планеты, в отношениях между государствами и этниями возникают всевозможные двусмысленности и напряженности. Многие люди вследствие националистического давления испытывают конфликт между лояльностью к государству, в котором они живут, и к этнии, к которой они относятся по рождению и воспитанию. Аналогичным образом становление нации создает плодородную почву для сепаратизма, по мере того как многие этнии стремятся стать нациями.
Западные революции
Как же возникла такая ситуация? Почему "нация" стала воплощать идеалы человечества, большинства мужчин и женщин, если не было никакой неизбежности самого возникновения наций? Или же почему многие, но не вес этнии испытывают потребность стать нациями, хотя в течение исков их члены казались вполне довольными своим статусом и судьбой?
Истоки перехода к национальности (nationhood) скрываются в туманном прошлом. В принципе их можно увязать с постепенным объединением саксонскими и франкскими королями территорий, которые позже, в раннее средневековье, стали известны как "Англия" и "Франция". Также можно указать на рост объединенных испанского, шведского, польского государств в первой половине второго тысячелетия и появление вслед за ними России, Венгрии и Голландии. Некое подобие централизованных государств существовало в исламском мире — в Египте Фатимидов, Сефевидском Иране и в меньшей степени в Османской империи. Даже в Могольской империи, как и Сунской, была центральная администрация. Но все эти "централизованные государства", даже когда они не были полиэтничными империями, ничем не отличались от предшествовавших государств Ближнего и Дальнего Востока, которые существовали на тех территориях с конца третьего тысячелетия до Р.Х. Так что административное объединение территорий, постепенно происходившее в средневековой Европе посредством завоевания, союзов и браков, само по себе нельзя считать причиной образования наций. В лучшем случае такие объединенные территории создали скорлупу и рамки — возможность, но не более того — для последовавшего появления наций. <...>
Причиной, сделавшей нации, столь желанными, послужило воздействие тройственной западной революции, или, точнее, трех типов революций, происходивших на Западе в разное время в разных странах. Это — революция в сфере разделения труда, революция в контроле управления и революция в культурной координации.
Первая привлекла наибольшее внимание исследователей. Обычно именуемая "переходом (от феодализма) к капитализму", она отличалась высокими, хотя и неравномерными, темпами экономической интеграции. Как показал Уоллерстейн, подъем в конце XV в. центральных районов сильных государств, контролировавших основные потоки экономического обмена в пределах их территорий, а также с периферийными и полупериферийными областями, означал более высокую степень экономической интеграции во всей Западной Европе, особенно в узловых государствах. Это в свою очередь укрепило мускулы государства, получавшего доход в виде налогов, монополий, таможенных сборов и в результате контроля над такими ключевыми ресурсами, как добыча полезных ископаемых и регулирование торговли. <...>
Более интенсивная и целенаправленная деятельность государства побуждала конкретные экономические центры развивать связи друг с другом на территории под контролем государства. В результате региональные и городские элиты оказались объединенными общей экономической судьбой. Таким образом, постепенно в пределах государства формировалась единая профессиональная система, по крайней мере в зародышевом состоянии на этой фазе, и наметилась эрозия устоявшегося регионального деления. С тех пор, хотя бы теоретически, купцы и ремесленники могли заниматься своим делом в пределах всего королевского домена при сходных экономических условиях, хотя на практике только в XIX в. регулярные коммуникации и целенаправленная политика государства создали одинаковые условия и единую легально признанную профессиональную систему с потенциально мобильной рабочей силой в масштабах всей страны. <...>
Тесно связано с этой экономической революцией было впечатляющее преобразование военных и административных методов контроля. <...> Способность концентрировать экономические и политические ресурсы посредством относительно стройной военно-административной государственной машины с ее обученной интеллигенцией далеко превосходила возможности и эффективность других государств, включая самые мощные империи — Османскую, Могольскую и Китайскую. Только те империи, которые переняли западную модель государства, как это сделала в определенной степени послепетровская империя Романовых, могли выжить и сохранить свои территории. Хотя в составе государственных элит и в системе эксплуатации крестьянства остались некоторые элементы феодализма, особенно в Восточной Европе, этот новый тип бюрократического государства поощрял рост богатого буржуазного класса и связанной с ним интеллигенции, часто противостоявших аристократии. Поэтому когда монархия лишилась реальной власти или была смещена, именно этот слой унаследовал традиции и концепции накопленного веками искусства управления государством, а также государственную машину для осуществления политики в своих интересах.
Административная и военная революции не были делом рук буржуазии, хотя их опыт стал непременной предпосылкой ее осуществления. Буржуазия унаследовала и интенсифицировала этатистскую политику своих предшественников, тем самым подчеркивая решающий характер территориального деления Европы и межгосударственной системы, созданной династиями. Иными словами, буржуазия и интеллигенция сохранили существовавшие территориальные и политические единицы в своих собственных целях максимизации выгоды и престижа и в результате стали жертвами системы государств и порождаемых ею войн. <...>
Наконец, была революция в сфере культуры и образования, в ходе которой церковную власть и традицию заменила новая система. В ней суверенное государство само заняло место божества, обещавшего практическое спасение, ограниченного и осязаемого одновременно и использующего инструменты земного спасения для создания общности равноправных граждан. И здесь тоже бюрократическое "рациональное" государство играло главную роль — не как эрзац божества, а как активное начало культурных перемен. Монархи всегда стремились к религиозному конформизму, контролируя церковь и клир и освобождая государственную политику от церковных и традиционных ограничений. С этой целью они поощряли рост интеллигенции с классическим и светским образованием, но лояльной в первую очередь династии и государству и получавшей награды в виде бюрократических должностей. Через смуту социальных революций идентификация этого нового слоя с государством и контролируемым им территориальным доменом способствовала совмещению государства, территории и культурной общности. Ибо в процессе идентификации бюрократы постепенно сплачивали вместе различные классы и регионы Франции, Англии (позже Британии), Испании (с некоторыми исключениями), Швеции, Голландии, Венгрии и России, хотя в последних двух случаях этническая гетерогенность оказалась слишком сложным препятствием.
Однако на Западе территориальная централизация и консолидация шли одновременно с возраставшей культурной стандартизацией. Административные языки играли ключевую роль, представляя собой стандартный способ коммуникаций не только на практическом уровне государственных постановлений, но и более тонко, предоставляя возможность образованным классам вообразить свое единство и гомогенность. Как живо показал Андерсон, технология печати и большой поток книг и газет, издававшихся на стандартных административных языках централизованных бюрократических государств, превратили расплывчатые контуры суверенных государств в реальные общности, хотя скорее воображаемые, чем видимые. <...>
В действительности государство по-настоящему взяло на себя роль воспитателя во второй половине XIX в., когда массовое начальное образование стало нормой в большинстве стран Запада. Исследование Юджином Вебером политического и социального развития Франции того периода показывает, что лишь по мере расширения массового призыва в армию и роста массового образования большинство французов начали осознавать свою "французскость" и ставить лояльность к государству — или, скорее, нации-государству — выше своих различных локальных или региональных привязанностей. И только тогда стало возможным завершить процесс секуляризации в политике вследствие отделения церкви от государства и окончательно поставить образование под контроль государственных бюрократов, намеренных гомогенизировать население и сделать французов сознательными гражданами. Сходным образом Kulturkampf в Германском рейхе Бисмарка выразил гомогенизирующий порыв государственных элит при выковывании единого национального сознания среди разных и недавно приобретенных немецкоязычных территорий.
Таким образом, стержнем этих трех революций было становление централизованных и культурно гомогенных государств. К началу XX в. весь европейский континент был разделен сетью бюрократических "рациональных" государств, и концепции и практика государственного строительства намеренно насаждались в заморских колониальных территориях. Именно в этом тигле — в европейской и колониальной межгосударственной системе — возник национализм и сформировались нации.
