Кроме Сола, у всех остальных моих знакомых мужчин напрочь отсутствует чувство времени. Как‑то раз, когда мне было еще девятнадцать, я пригласила на ужин одного парня. Так вот, он перезвонил, – удостовериться, что все остается в силе, – всего за два часа до назначенного времени. И я, – поскольку он мне очень нравился, и меня страшно обидела такая небрежность с его стороны, – притворилась, что совсем забыла о нашем свидании. Когда я рассказала об этом Бабс, та рассвирепела и велела тут же позвонить ему и сказать, что я беру свои слова назад. Она никак не могла понять, почему мне непременно нужно судить о поведении мужчины на основании моих собственных стандартов. От мужчин в принципе нельзя требовать, чтобы они подходили под мои стандарты. А я постоянно об этом забываю.
– Сол, – говорю я, игриво ероша ему волосы.
– Натали, осторожней, пожалуйста. Эту прическу ужасно трудно поддерживать!
– Прости, – добавляю я, вытирая ладонь, испачканную гелем, о брюки. – Я просто хотела сказать: Энди, ты можешь взять мой стул, а я посижу у Сола на коленях. Да ведь, малыш?
Якобы поглаживая Сола сзади, у основания шеи, с силой тыкаю его кулаком между лопаток.
Сол корчит такую физиономию, словно солдат, которому только что выстрелили в спину. Но на середине предсмертной агонии до него наконец доходит. И он хрипит:
– Ну конечно же… милая. Давай, садись к папочке Солу!
Мне хочется глянуть на Сола как можно свирепее, – за то, что превратил наше «Ромео и Джульетту» в какой‑то фарс про насекомых, – но чувствую, как Энди буравит мой череп пристальным взглядом. Так что я просто бормочу про закончившееся курево и ускользаю к сигаретному автомату. Абсолютно ясно, что Энди жаждет поймать мой взгляд, – он буквально извергает из себя умоляющую ауру, – но мне плевать. После его приветственного чмока в щеку я храню ледяное равнодушие. Если ему так не тереплось со мной пообщаться, надо было просто поднять трубку телефона. Злобно пихаю монеты в щель.
– Натали, – раздается сдавленный голос прямо у меня в ухе, – что происходит?
Рывком выдернув пачку из поддона, поворачиваюсь.
– Что происходит?! Это ты мне скажи!
Энди осматривает меня сверху донизу и обратно, словно продавец в магазине самого низкого пошиба.
– Я собирался сказать тебе, – рычит он. – Но знаешь‑ка что? На хрен! Обойдешься!
Ощетинившиеся, мы скалимся друг на друга. У меня чешутся руки, так и тянет влепить ему хорошую пощечину.
– Ну и не говори, – слышу собственный голос. – Мне плевать.
Стою, уставившись на него и страстно желая высказаться. Чтобы он понял меня. Чтобы он узнал правду, – и к черту последствия. «Говори!», – приказывает рассудок. «Но как?» – мямлит сердце.
«Я так холодна, – говорю я беззвучно, – только потому, что люблю тебя. Я стараюсь сделать тебе больно, потому что мне самой больно. Все, что произошло, – это моя вина. Мне надо было поговорить, а не затевать игры. Я полная дура. И ты все понял неправильно. Я ненавижу тебя за то, что ты выбрал Алекс, но я ведь сама привела ее к тебе».
Я все таращусь на Энди, безмолвная и беспомощная. Годы нерешительности взяли свое.
Наконец, выдавливаю из себя:
– Я так полагаю, ты теперь переедешь. Снова.
– Завтра же утром! – рявкает он и уходит.
Когда я, собравшись наконец с силами, возвращаюсь к нашему столику, то застаю лишь одного Сола. Удрученный и подавленный, он крутит на пальце свое серебряное кольцо и смотрит в окно. Сол сейчас напоминает манекена‑мутанта из отдела мужской одежды универмага «Харродз». Видно, что он абсолютно не рад моему появлению.
– Где ты пропадала, Натали? Энди вернулся из туалета какой‑то взволнованный: вот только чем? Даже представить себе не могу. Сказал, что ему пора ехать, а Алекс попросила подвезти ее. Все как‑то внезапно произошло. Ты ж говорила, что женщин привлекают мужчины, которые уже с кем‑то встречаются?
На лице Сола написано возмущение, и – его привычка, когда срываются планы, – он подергивает себя за мочку уха. Когда‑то эта привычка невероятно бесила меня, но теперь, благодаря ей, я вдруг чувствую свое превосходство.
– Да, – говорю я покровительственно. – И, увы, Алекс заинтересовалась Энди.
Сол окончательно сникает.
– Что будем делать дальше? – печально спрашивает он.
– Ну, – отвечаю я, подпуская в голос дружески‑платонических ноток, дабы не возникло никакого недопонимания, – могу пригласить тебя к себе, на чашечку кофе.
Сол приободряется.
– Это очень любезно с твоей стороны, Натали. – Он еще некоторое время крутит свое кольцо, а затем добавляет, подтрунивая над моими прошлыми грехами: – Если только это не «Нескафе».
На следующее утро я просыпаюсь с размягшей, тестообразной головой. Выспавшаяся, но не отдохнувшая. Тащусь на кухню и, к своему величайшему неудовольствию, обнаруживаю две грязные чашки с остатками кофе. Пошатываясь, направляюсь к ним, собираясь расправиться с беспорядком, но вдруг останавливаюсь. «Ты что, не можешь забыть про грязную посуду?» Поджариваю в тостере два ломтика хлеба, плюхаю сверху «Мармайт» и механически прожевываю все без остатка. Наливаю стакан апельсинового сока и громадную чашку кофе. Запрещаю себе всякие безумные мысли. «Да, да, конечно, меня так и тянет съесть всю буханку, но зачем? Я ничего не сказала, но ведь и он тоже. Ну и болван!»
Вынимаю листок бумаги из принтера, огромными жирными буквами пишу «НУ И БОЛВАН!» и пришпиливаю листок к стене над письменным столом. Затем просматриваю вчерашний пресс‑релиз и довожу его до совершенства. На очереди – второй пресс‑релиз, о предстоящей постановке «Алисы в Стране чудес». Перечитывая записи Мэтта, вдруг вспоминаю, что Мел так и не перезвонила, а с ней обязательно нужно переговорить, так как она – одна из основных претенденток на партию Алисы. Звоню ей на мобильник. Никакого ответа. А мне хотелось бы закончить работу сегодня. Раздумываю, не позвонить ли Тони. Но я все еще боюсь его и злюсь на него. А он злится на меня. Хорошо бы снова стать друзьями. Мне так не хватает его одобрения. Рука сама ползет к трубке. Но почему всегда именно я должна первой идти на мировую? Почему ему не сделать шаг навстречу? Наверняка ждет, что я уступлю, ведь я всегда уступаю. А как насчет Бабс? Она что, тоже ждет, пока я уступлю? Или ей уже все равно? Может, она вообще не желает даже слышать обо мне? Скрежеща зубами, отодвигаю телефон на дальний угол стола. На этот раз я не собираюсь уступать. На этот раз я буду непреклонной.
Пронзительно верещит дверной звонок: звук резкий и долгий, напоминающий бряцанье костьми. На какой‑то миг я решаю, что это Тони. Пока не вспоминаю, кто обещался прийти утром. Делаю глубокий вдох, настраиваю выражение лица на «безучастное» и открываю дверь. Светские инстинкты убеждают меня сказать: «Здравствуй», но я давлю их в зародыше. Не глядя на меня, Энди шагает через порог. Аккуратно закрываю дверь и пытаюсь собраться с силами.
Ну же, давай. Ты же поговорила с мамой. Смогла высказать ей все. После стольких‑то лет пассивности. Значит – можешь. И ведь кое‑что изменилось. Да, наверное, но, как вспомню, так почему‑то сразу становится дурно. Я не смогу повторить еще раз. Нет, сможешь. Давай, Натали, скажи ему. Шанс еще есть.
– И, пожалуйста, чтобы после твоего ухода в комнате остался порядок, – говорю я холодно. – Не так, как в прошлый раз.
Энди ничем не выдает, что слышал меня. Вытащив потертый кожаный баул на середину комнаты, начинает небрежно выдергивать ящики из комода и вытряхивать содержимое в чемодан.
«А ведь я бы не возражала, если б он дал такую же волю рукам со мной», – проносится в голове мысль. Сразу вспоминается мама, которая однажды сказала нечто такое, от чего я буквально обалдела. (Мне тогда было всего девять. Мама слушала, как Барри Манилов поет свою «Я хочу сделать это с тобой», и вдруг выпалила: «А ведь я бы не возражала, если б он сделал это со мной!»)
Незаметно осматриваю шею Энди на предмет наличия засосов. Будь моя воля, содрала бы с него рубашку и проверила спину на предмет наличия царапин. А заодно взяла бы пробу ДНК из‑под ногтей: для полноты картины. Энди не из тех, кого называют «здоровяками», но в нем есть какая‑то приятная солидность. Нельзя также сказать, что он красив как Аполлон, но для меня, – уныло отмечаю я, – его внешность кажется просто идеальной. Сообразив, что близится очередной приступ вожделения, я быстро ретируюсь на кухню. Поразительно, но Бабс – единственная на всем белом свете, кому мне хотелось бы об этом рассказать.
Несколько секунд спустя на кухне появляется Энди.
– Где совок и швабра?
– За дверью, – резко отвечаю я.
Энди награждает меня таким кивком, каким, вероятно, Мария‑Антуанетта награждала какого‑нибудь простого смерда. А затем монотонным голосом произносит:
– Ну и болван.
В первую секунду я с ужасом думаю, что он прочел мои мысли. «И ведь это еще не самая худшая из них, приятель!» Но с облегчением понимаю, что Энди прочел жирную надпись. Срываю листок со стены.
– Могу поспорить, ты решил, что эта песенка о тебе.
– А ты хочешь сказать, что – нет?
Кровь шумит в голове: ситуация такая, что надо или кидаться в драку, или бежать со всех ног! По правде говоря, я с огромным удовольствием спорила бы с ним хоть до второго пришествия: лишь бы он оставался здесь, в моей кухне. Поднимаю глаза – и с ужасом вижу в его взгляде злость. Так, это уже не игра. Подыскиваю какую‑нибудь жесткую фразу, чтобы поумерить его надменность, но он на меня даже не смотрит. Прослеживаю за его взглядом: кофейные чашки и… ой! Широкое серебряное кольцо: ровно – хоть линейкой проверяй – посередине между ними.
То есть Энди думает, что я… с Солом? Какая чушь!
Я совсем забыла о том, что в своих отчаянных попытках вызвать в нем ревность именно эту легенду я как раз и продвигала. Мы злобно рычим, к сожалению, хором:
– Жалкое зрелище!
Правда, Энди тут же бьет козырем:
– Вот сама и убирай свою долбаную комнату! Дура набитая!
Если оперировать понятиями «драться или бежать», то я, пожалуй, уже давно в воздухе и на полпути к Ямайке, но последняя фраза заставляет меня уйти в штопор и понестись к земле со сжатыми кулаками.
– Ну ты и наглец! – ору я. – Да после всего, что ты сделал, ты, ты… шлюха ты дешевая!
– Это я‑то шлюха?! – вопит Энди. – Хотя, конечно, рыбак рыбака… – С искаженным от ярости лицом он вылетает из кухни. – И вот еще что! – грохочет из глубины коридора. – Этот твой Сол еще больший придурок, чем Крис! И вы с ним, мать вашу, друг друга стоите! – Он рывком распахивает входную дверь, да так резко и широко, что та аж подпрыгивает на петлях. – Ты даже большая психопатка, чем твой недоделанный братец!
Ба‑бах!
Ну уж нет. Рванув дверь на себя, набираю полные легкие воздуха и ору ему вслед:
– Я хотела, чтоб ты с собой разобрался, а не с ней трахался!
Энди на мгновение застывает возле своей развалюхи и наклоняет голову, будто услышал щебетание какой‑нибудь пичужки. Но затем раздраженно отмахивается, словно отгоняя назойливую муху. Швырнув чемодан в багажник, он рывком кидает машину к выезду на улицу. Целая армада припаркованных «ленд‑роверов» делает поворот практически невозможным, и с замиранием сердца я слежу, как он мчится прямо на них. К моему величайшему неудовольствию (и к точно такому же облегчению) Энди мастерски исполняет киношный разворот, – визгнув покрышками по асфальту, – и с ревом исчезает, оставив облачко грязного, серого дыма.
– Подумать только! Профи на Примроуз‑Хилл! – говорю я, впустую растрачивая остроумие на соседского кота.
Затем закрываю дверь, бегу в свою комнату, плюхаюсь на кровать и реву как корова. «Отличная работа, Натали: ты действительно сказала ему все, что чувствовала. Твое красноречие поразительно. Ты рассеяла все сомнения, прояснила все недопонимания, ты, ты, ты – немая!» Целых три минуты я громко рыдаю, но затем решаю, что с таким душевным равновесием лежать вредно, – и встаю. Ковыляю в ванную и стираю грязные ручейки туши с лица. Веки уже опухли. Щеки, кстати, тоже какие‑то опухшие. Разве от плача щеки опухают? Щиплю себя за щеку. Затем поднимаю джемпер и щиплю за талию.
Разувшись, встаю на весы. Вглядевшись в приговор, тихонько хнычу. Еще два фунта! Точно, дура набитая! Вспоминаю. Вчера. В этом дурацком кафе. Я ела картошку фри. Я – и фри! Это же равносильно тому, как если бы Верховный раввин слопал сэндвич с сыром и ветчиной. Со свиным гиросом на гарнир. Нет – животику Клаудии Шиффер. Да – Йом‑Киппуру.[77]Понятия не имею, как это случилось. Возможно, виной всему невольный взгляд Энди, полный жалости и сострадания. Или слова Бабс наконец‑то осели куда нужно? А может, все дело в моем разговоре с мамой? Или в наблюдении за тем, как Алекс спокойно поедает мусс? Или в пилатесе? Или в том, что Мел не было рядом? А возможно, до меня просто дошло, что кожа да кости – это совершенно не нужно. Больше не нужно. Словно кто‑то дал мне разрешение есть, и теперь я не могу остановиться. Снова приподнимаю джемпер и отодвигаюсь от зеркала. Тыкаю себя в живот. Толще. Или мягче? И в бюст (так и не могу заставить себя сказать «груди» или «титьки»: уж слишком отдает плотью, как‑то чересчур похабно, – так что отдаю предпочтение нейтральной викторианской альтернативе). Сдавливаю с боков локтями: получается ложбинка. Ух ты! Выгляжу почти… женственно. Наклоняюсь к зеркалу, приподнимаю челку и осматриваю зону бедствия. Вижу крошечные пряди новых волос, пробивающихся из‑под нее. Тяну за одну из них. Держатся довольно крепко. С корнями. Дотрагиваюсь до ключицы. По‑прежнему шишковато, но уже не так… огорчительно. Расправляю джемпер, отрываю взгляд от зеркала и возвращаюсь к письменному столу.
– Ну, что ж, – вздыхаю я. – За работу.
Пытаюсь выкинуть из головы все мысли об Энди и о еде. Единственный способ сделать это – врубить Тину Тёрнер на полную громкость. Еще одна блестящая идея – зажечь ароматическую свечу. Мне никогда особенно не нравились ароматизированные свечи: они напоминают мне о маминой одержимости освежителями воздуха. Но эта свеча – особая, жутко модная, с претензией на «лес после дождя». Я зажгла ее в свой первый день свободы от «Балетной компании». А подарила мне ее Бабс: в знак благодарности за то, что когда‑то я отправила ее на один из кенсингтонских курортов, на тайский йога‑массаж.
– Как ты думаешь, а мне бы понравилось? – спросила я тогда, дослушав до конца все ее восторги.
Бабс ненадолго задумалась.
– Ты знаешь, Нэт, чего они только там с тобой не вытворяют! И туда, и сюда, и ноги раздвинь, и ноги сожми – прямо как гармошка какая. Однажды я не выдержала и сказала этому парню, «Только сразу предупреждаю: если я не выдержу и перну – я не виновата»…
– Ты правда так ему и сказала? – испугалась я. – Точно такими словами?
– Ну, а что мне еще оставалось? Пернуть ему прямо в лицо, без предупреждения? По‑моему, это было бы несправедливо!
– Не могу поверить… Это же оскорбительно.
– Нэт, – Бабс ухмыльнулась, – он работает массажистом уже десять лет. И повидал на своем веку не одну пердунью!
Меня тогда так и передернуло.
– Да‑а, – вздохнула Бабс. – Вот поэтому‑то я и не могу порекомендовать тебе это, Нэт. Если ты случайно пустишь шипуна, – пусть даже нетоксичного такого, слабенького шипуна, – стыд твой будет столь велик, что тебе придется убить себя. И его. Единственный достойный для тебя выход из подобной ситуации.
Закрыв лицо руками, я начинаю хохотать: полуистерическим хохотом, который в любой момент может стать неуправляемым. Пилатес, кстати, тоже не назовешь безобидным. Каково мне будет, если ученики начнут пускать газы прямо в меня? Господи боже, придется попрактиковаться заранее. Звонит телефон. Без всякого интереса поднимаю трубку. Благодаря ураганному исчезновению романтизма из моей жизни, телефон – этот магический поставщик радостных волнений и восхитительных возможностей, – стал для меня всего лишь банальным деловым инструментом.
– Алло?
– А это, случаем, – отвечает голос, хотя и непривычно смиренный, но ошибиться невозможно, – не моя ли старинная подруга Нэт?
