Глава 42. Хотя общий уровень моих знаний всегда был ужасающе низок (лично я объясняю это тем, что мне не разрешали иметь в комнате телевизор)

 

Хотя общий уровень моих знаний всегда был ужасающе низок (лично я объясняю это тем, что мне не разрешали иметь в комнате телевизор), я никогда не считала себя тупицей. Да, я могла сказать о себе: «Какая же я дура! Забыла выключить фары у машины!» – но на самом деле все женщины говорят, что они дуры, вовсе этого не подразумевая. Но сейчас именно это я и подразумеваю. Ну что за идиотка! Кретинка законченная! У меня мозгов не больше, чем у жареной курицы. По своей глупости я нахожусь на уровне игрока «Кто хочет стать миллионером», с треском вылетевшего на первых же 100 фунтах.

Из‑за своей глупости я впадаю в депрессию, что опровергает еще одно мое давнее убеждение: депрессиям подвержены лишь интеллектуалы, поскольку все остальные слишком глупы, чтобы понять, насколько они глупы, и переживать из‑за этого. Есть ли хоть что‑нибудь, что может послужить мне оправданием? Да, в мою пользу говорит то, что мы не были знакомы с Алекс в тот период, когда она встречалась с Энди. Здесь налицо сочетание сразу нескольких факторов. Во‑первых, я старалась не иметь с ним никаких дел, особенно после поцелуя. А во‑вторых, в первый год своих отношений с Алекс Энди работал в Олдершоте, после чего сразу перебрался в Сити. А вот теперь факт не в мою пользу: даже если Хелен Келлер[73]крепко‑накрепко завязать глаза, она и то увидела бы, что тут к чему.

Собравшись с силами, я благодарю Алекс за то, что познакомила меня с Робином, и обещаю не теряться. Затем еду домой, бормоча вслух: «И что теперь? Черт, откуда мне знать, что теперь?! Идиотка безмозглая!» Просто каким‑то чудом, не замечая ни дорожных знаков, ни других водителей, я добираюсь до Примроуз‑Хилл живая. Брожу туда‑сюда перед собственным домом до тех пор, пока из соседнего окна не высовывается какая‑то женщина и не спрашивает: «Я могу вам чем‑нибудь помочь?».

– Нет, – отрезаю я, пристально глядя на нее до тех пор, пока та не засовывает свое туловище обратно в квартиру.

Возвращаюсь в машину: на случай, если эта тетка вдруг выскочит из дома с чугунной сковородкой наперевес. Похоже, я становлюсь такой же грубой, как Тони. Что я, черт возьми, скажу Энди? И надо ли вообще что‑то говорить? Ему абсолютно незачем знать, что мы знакомы с Сашей. Но ведь он все равно узнает. Алекс уже звонила мне домой, что, если в следующий раз трубку возьмет он? Можно, конечно, сказать, что мне отключили телефон и чтобы впредь она звонила мне на мобильник. Я просто… не хочу, чтобы они встретились. Я боюсь. Несмотря на то что Алекс, Саша, или как она там себя называет, никогда не упоминала об Энди. Если бы она все еще любила его, то наверняка сказала бы. Если женщине нравится мужчина, она беспрестанно – к месту и не к месту – вставляет его имя в разговор. Но Алекс ни разу этого не сделала.

А сам Энди… Он ведь до сих пор от нее без ума – это и ежу понятно. Нет, не хочу, чтобы они встретились. Тогда ее образ, возможно, со временем поблекнет, а потом и вовсе сотрется из его памяти. Но как, почему, когда, – черт, черт, черт, – как так получилось, что Порочная Бывшая вдруг стала моей подругой? О боже! Энди ведь думает, что она до сих пор замужем! А теперь – по какому‑то уродливому капризу судьбы – Порочная Бывшая вдруг оказывается крестной феей: доброй, милой, ласковой, раскаявшейся во всех своих грехах (по крайней мере, в том, что бросает своих мужей в последнюю минуту)? Это же так несправедливо! Порочные Бывшие по определению должны оставаться порочными на все сто. Тогда ты точно знаешь, как себя с ними вести. Можешь с чистой совестью их ненавидеть, можешь желать им зла, можешь надеяться, что молоко их жизни рано или поздно скиснет и свернется, – и все потому, что ты прекрасно знаешь: они – воплощение Порока и должны получить по заслугам.

Господи, я знаю: она снова западет на него. Снова увидеть Энди – это для нее все равно что влезть в любимые, обшарпанные кроссовки после энергичной, мучительной пляски в новых кричаще‑красных лакированных туфлях на шпильках. Мне кажется, что я сейчас смотрю «Челюсти». Тот кусок, где люди в маленькой лодочке, ночью, посреди моря: подвыпившие, они распевают песни, им уютно и весело. И фантаст в моем лице надеется, что в этой версии фильма акула вдруг решит, что еще не вполне продвинулась в своем эволюционном развитии, чтобы иметь зуб против кучки людей, – и уплывет прочь, никого так и не сожрав. А я сижу, и смотрю, и знаю, что самое худшее случится наверняка, но в душе тлеет слабая надежда, что на этот раз крутят специальную версию – для чувствительных натур, что не могут открыто смотреть в лицо реальности.

Нет, никакого чуда не произойдет. Алекс получит Энди – и это так же верно, как и то, что акула получит свою человечину на ужин. Одно лишь упрямство все это время держало их порознь. Но мне ведь тоже хочется Энди. Я хочу его потому, что он хочет Алекс. Я хочу его потому, что знаю: Алекс тоже захочет его. Я хочу его потому, что Бабс не хочет, чтобы он у меня был. Я хочу его потому, что не могу его заполучить. Но больше всего я хочу его потому, что влюбилась. Не потому, что он зарезервирован для другой женщины, а потому, что люблю его. Из всех мужчин, которых я могла бы иметь, и из тех, которых не могла бы, – из всех я люблю одного его. Я бы любила его даже на необитаемом острове, я любила бы его даже в тяжелом клиническом состоянии, я любила бы его даже, если б на всем белом свете он никому не был бы нужен, кроме меня. Я бы любила его, – а вот это уже серьезная проверка, – даже если бы моя мама одобрила его кандидатуру. А уж она‑то бы точно одобрила. Я действительно люблю его.

Представляю себе наше замечательное будущее, в котором мы с Энди просыпаемся вместе, живем – вместе, любим – вместе, готовим (к тому времени я уже стану здоровой) – тоже вместе, занимаемся сексом по два раза в день (среднестатистический показатель по стране – два раза в неделю, но мы обязательно его превысим), и у меня своя студия пилатеса (потому что я очень способная, и у меня всегда все получается, за что бы я ни взялась), и это мерзкое внутреннее напряжение – оно ушло навсегда, и… Моя мечта со скрипом тормозит, поскольку в окошко настойчиво стучится суровая действительность: «Я, конечно, извиняюсь, но как же Алекс? Ведь она твоя подруга. Ее приятель Робин учит тебя пилатесу, так что ваши жизни, так или иначе, должны в какой‑то момент пересечься. Алекс и Энди наверняка встретятся. И что же произойдет потом?».

В общем, я принимаю решение: лучше узнать самое худшее немедленно, чем жить в тумане неопределенности и надежды долгие месяцы.

Следующие десять минут я сижу в машине, пытаясь определить, дома ли Энди, прежде чем до меня доходит, что можно просто посмотреть, здесь ли его «воксхолл‑астра». Сканирую взглядом дорогу, и – о, да, вот он, как живой, стоит и ржавеет себе потихоньку, портя идиллический пейзаж нашего района. Будь я наглой и бесстыжей, то демонстративно прошествовала бы в дом, – в конце‑то концов, это мой дом, – и с порога объявила, что нам надо «кое о чем договориться» и потребовать контракта (штраф в миллиард фунтов за любое нарушение), подтверждающего, что наши эксклюзивные взаимоотношения с этого момента становятся вечными? Я закусываю губу. После весьма продолжительного «закусывания» меня вдруг озаряет. Позвоню‑ка я сперва Робби.

Роюсь в записной книжке.

– Chérie! – восклицает Робби: французское слово он произносит на английский манер. – Здорово повеселились, правда?! Надо же, а ты все равно со мной разговариваешь. Наверное, понравились мои трусы? То есть надежда у меня еще есть, да?

– Это зависит от того, Робби, что ты имеешь в виду под словом «надежда», – говорю я хмуро. – Если ты имеешь в виду надежду когда‑нибудь попасть на Северный полюс или лично меня, то – нет.

– Знаешь, за что я люблю тебя, Натали? Ты чудачка. Что‑нибудь случилось?

Я уже, было, собираюсь рассказать ему, как все хреново, но вдруг что‑то меня останавливает.

– Ничего, – тоненьким голосом блею я. – Знаешь, я… Вчера вечером все действительно было очень здорово, но получилось как‑то скомканно, правда? Вот и я и подумала: а не устроить ли сегодня что‑то вроде ужина? Ну, не такого, знаешь, званого ужина; просто поужинать в тесном кругу, без всяких там официозов. Поэтому я никого и не предупреждала заранее, э‑э, в общем, сегодня вечером, время – в зависимости от того, как смогут мои гости. Ты, кстати, один из них.

Что? Зачем я это сказала? Ужин?! Я же ненавижу есть, когда на меня смотрят.

Как бы я сейчас хотела, чтобы у Робби было назначено свидание с его широкоэкранным теликом, которое никак не возможно пропустить.

– Я не буду спрашивать, откуда такая срочность. Просто отвечу: «да» и поставлю видик на запись.

– Отлично, просто отлично, – говорю я, сникая. – В общем, сейчас шесть, давай я приглашу остальных и, если я не перезвоню в течение двадцати минут, то… э‑э… увидимся в восемь.

– Замётано.

Я отключаюсь – и вдруг чувствую какую‑то тень. Поднимаю глаза: огромное лицо прижато прямо к оконному стеклу. Я чуть было не захожусь криком, но тут до меня доходит, что это – Энди. С максимумом достоинства, которое мне удается из себя выжать (это с перекошенной‑то физиономией), я нажимаю кнопку и опускаю стекло.

– Ты сидишь в этой машине вот уже полчаса, изо всех сил стараясь казаться незаметной, – говорит он. – То ли я вмешиваюсь в скрытое наблюдение со стороны полиции, то ли ты меня просто избегаешь.

– Вмешиваешься.

Энди пристально смотрит на меня.

– То есть ты подумала над моим вопросом, и твой ответ: «нет»?

– Энди, – выпаливаю я, – ты свободен сегодня вечером?

– Смотря для чего. Если речь идет о «Санг‑Тхипе» или твоем братце, то, скорее всего, нет. А что?

– Я скажу тебе через минуту, – шепчу я. – Послушай. Ты пока иди домой, а я скоро, мне еще надо сделать один звонок.

Его зеленые глаза прищуриваются, и мое сердце раскалывается прямо посередке.

– П‑подожди, – заикаюсь я. – Я думала над тем, что ты сказал. И, – крепко стискиваю руки в кулаки, – мой ответ не «нет». Но, – добавляю я поспешно, видя, как его лицо расплывается в улыбке, – мне нужно еще немного времени. Нет, я не играю с тобой, просто я буду точно знать ответ к концу сегодняшнего вечера. Ты потом сам поймешь.

– Надеюсь, – говорит Энди и топает в дом.

Я смотрю, как за ним захлопывается дверь, глубоко вздыхаю и набираю номер моей последней гостьи. Чувствую себя как Эркюль Пуаро, собирающий подозреваемых.

– Алекс! Слава богу, что я тебя застала! Ты где?

– Натали? Это ты? Я в автобусе – моя машина в гараже. Как раз еду на занятие. Ты хочешь подойти? Думаю, я смогу тебя втиснуть, если хочешь.

– О нет, нет, я бы с удовольствием, но сегодня точно никак. – «Почему такого никогда не происходит с Эркюлем?» – Алекс, скажи, когда ты сегодня заканчиваешь?

– В восемь. А что?

– Алекс… Пожалуйста, Алекс, пожалуйста, не могла бы ты прийти сегодня ко мне на ужин? Я знаю, что надо было предупредить заранее, и сегодня вторник, и ты устанешь после тренировки, и тебе придется брать такси. Но у меня есть для тебя сюрприз, ну, как бы в качестве благодарности за все, что ты для меня сделала, и…

– Хорошо.

– Я знаю, тебе это совсем не по пути, но ты сама поймешь, в чем дело, когда приедешь, и…

– Натали, расслабься. Все нормально, я же сказала: «да»!

Вот вам еще одна дилемма. Должна ли я заранее предупредить свою соперницу о том, что там будет присутствовать мужчина, из‑за которого у нас с ней борьба? И я хрипло выжимаю из себя:

– Отлично. Просто чтоб ты знала: я пригласила еще несколько человек.

Не могу заставить себя выразиться более конкретно.

«Ну, вот ты и сделала то, что собиралась», – бормочу я себе и тащусь в дом.

Слышу, как Энди чем‑то грохочет у себя в комнате. По звуку очень похоже, что он переставляет с места на место пивные бочонки. Осторожно стучусь в дверь.

– Да? – кричит он.

Поворачиваю ручку, но дверь заперта. И он еще назвает меня деткой?!

– Энди, я собираюсь приготовить ужин для вас с Робби, – ору я в замочную скважину. – Для вас с Робби – и еще для одной моей подруги. Робби подойдет часов в восемь, а моя подруга, ее звать Алекс, будет где‑то в полдевятого или в девять. Ты не хочешь принять душ и привести себя в порядок?

Слышится щелчок, и дверь резко открывается.

– Ты прямо как моя мама!

– Только потому, что ты ведешь себя как подросток, – ворчу я, стараясь не рассмеяться.

– А что ты приготовишь? Я только что съел сэндвич с вяленой говядиной.

– Очень плохо, – огрызаюсь я. – Значит, придется запихивать ужин через силу.

Кстати, хороший вопрос. А действительно, что я приготовлю? У меня на все про все – полтора часа. Невидящим взглядом шарю по сторонам в поисках вдохновения – и тут замечаю, что у Энди на ногах. Не верю своим глазам! Ведь он же из Лондона!

– Что? – спрашивает он, заметив, как я поражена.

Я молчу. Пытаться устроить любовную жизнь других людей – все равно что работать воспитательницей в детском саду без надбавки за оплачиваемый отпуск в миллиард недель. Неужто взрослые вообще ничего не могут для себя сделать сами? Неужто мне еще и сталкивать их губами?

– Энди… Если что‑то и мешает мне сказать «да», то это прежде всего твои мерзкие тапки. Прости, конечно, но даже мой дедушка не стал бы носить такое. Они даже хуже, чем этот твой кошмарный халат в клетку. Я их ненавижу. Господи, это же ужас! Загнутые кверху носки, пластиковые подошвы, эта ворсистость! Жалко, что Падди не помочился на них. Прошу тебя, пожалуйста, очень тебя прошу, обещай мне, что ты не наденешь их к ужину. Я серьезно, – тут я буквально захлебываюсь, – тебе только трубки не хватает!

Вся сжимаюсь в ожидании: сама не знаю – чего? Слёз? (Кто знает, а вдруг ему страшно дороги эти тапочки, не говоря уже о халате?) Но чего я точно не ожидала, так это того, что меня вдруг обнимут и поцелуют. О боже, что это за поцелуй! Сильный и мягкий, яростный и нежный, глубокий, проникновенный, сексуальный, от которого все тело начинает трепетать, который согревает каждую косточку, поцелуй, в который хочется вцепиться и никогда не отпускать, поцелуй, которым я могла бы прожить всю жизнь. Никаких слов, но как много может сказать всего один долгий, восхитительный, бесконечно тянущийся…

– Я знаю, что приготовить на ужин, – вскрикиваю я, отрываясь от его губ с неприлично‑звучным чмоком. – Макароны с сыром!

Энди стоит передо мной: веки полуопущены, рот все еще слегка приоткрыт, губы припухли, а под штанами явственно проступает большой бугор. Замечаю, что тапок на нем уже нет. Оглядываюсь по сторонам, – ну, конечно, вон они, на полу, отброшены в глубину комнаты. Мне требуется вся моя сила воли, – вся, до по следней капельки, – чтобы снова не броситься к Энди в объятья. Облизываю губы, – его вкус еще чувствуется, – и сглатываю:

– Это было нечестно.

Энди хватает себя за волосы.

– Так, срочно в душ. Прости заранее, если использую всю холодную воду.

Жду, пока за ним закроется дверь ванной, а затем несусь на кухню и брызгаю водой себе на лицо. Впиваясь ногтями в ладони, сжимаю кулаки, чтобы не разреветься. Я хочу его. Мой. Не хочу, чтобы он достался Алекс. И мне плевать, какая она хорошая и сколько она для меня сделала. Ты опоздала, Алекс, поезд ушел без тебя. Проглотив слезы, открываю шкаф. Макарон нет, а времени – всего час. Мой пульс выходит из‑под контроля. Есть какие‑нибудь предложения? Готовые блюда от «Маркс энд Спенсер» для нечестных поваров, пытающихся обмануть своих приятелей? Но магазин уже закрыт. Забегаловки, торгующие на вынос? Нет, это противно моей религии: если б мама не была жива, она точно перевернулась бы в гробу. Мама!

И поделом мне, если она наорет на меня и швырнет трубку («И после всего, что ты наговорила в воскресенье, у тебя еще хватает наглости просить у меня еду для своей вечеринки?! Если ты думаешь, что после этого я дам тебе хотя бы вареную фасолину?! И т. д. и. т. п.»).

В общем, когда она снимает трубку после первого же гудка, я прошу ее об услуге, запинаясь на каждом слове и напряженно сжавшись в ожидании резкого, категорического отказа. Спустя несколько секунд я со вздохом облегчения опускаю трубку. Как я могла так думать о ней? Я еще вожусь с ножами и вилками, когда раздается стук в дверь. Открываю, и меня смывает длинным словесным потоком:

– Я принесла овощную лазанью тут хватит на восьмерых просто заверни ее в фольгу и по ставь в духовку прямо сейчас на 200 градусов и через час она будет готова так вот здесь еще четыре пинты шпинатного супа надо будет только сунуть его в микроволновку раз и все вот тут еще сливки для супа это конечно по желанию кому как нравится так что еще ага салат с авокадо он уже стоял у меня в холодильнике я просто подрезала немного авокадо надо сбрызнуть лимоном чтоб не потемнел лимон я тоже принесла и еще я подумала мало ли у тебя в доме нет хлеба в общем я купила три буханки оливкового да и еще пачку сливочного масла несоленого кстати завтра вечером я как раз собиралась к Сьюзен и Мартину так что представь какое удачное совпадение я как раз приготовила шоколадный мусс нет‑нет никаких проблем я завтра еще сделаю что там делать просто взбить как следует но лучше всего если мусс подать с апельсинами так что я принесла упаковку там как раз шесть штук да и еще я подумала надо же чего‑нибудь сладенького к кофе вот так что я принесла коробочку мятных «Бендикс» я же знаю что вы обязательно будете пить кофе правда я была не уверена есть ли у тебя молоко так что вот здесь полпинты обезжиренного я подумала ты цельного все равно не захочешь лучше обезжиренное так в общем не знаю как думаешь достаточно чтобы вы тут не умерли с голоду?

Мама с трудом ставит здоровенную корзину для пикников рядом с собой и улыбается: улыбка широкая и яркая, как полумесяц. Я поражена, так как вдруг понимаю, как же редко она улыбается.

– Спасибо, мам. Правда, спасибо. Потрясающе! Я обязательно всем скажу, что это ты. Чест ное слово, мне так неудобно, особенно после того, что я наговорила тебе в выходные.

Мама уже вовсю занимается разгрузкой корзины.

– То было совсем другое, – говорит она наконец. – Ладно, я лучше пойду. А кто будет на этом твоем ужине?

– Энди и еще пара друзей. Он бы обязательно вышел поздороваться – только он в душе.

– Что ж, не буду ему мешать, – остроумно отвечает мама, словно я предложила, чтобы она обязательно заглянула в ванную. – Приятного вам вечера.

– Спасибо. Ой, подожди, я выпишу тебе чек.

В первый раз за сегодняшний день мама выглядит оскорбленной.

– Только не за еду, – громко говорит она. – Никогда – за еду!

Мама уходит, и я вдруг понимаю, что время уже без двадцати восемь. Быстро сую лазанью в духовку, а суп – в микроволновку, и бегу к себе в комнату, чтобы подготовиться. Подготовиться – к чему? К тому, чтобы сыграть роль мученицы? Нет. Подготовиться к тому, чтобы стать мученицей. Подкрашивая губы помадой, смотрю на свое отражение в маленьком зеркальце и думаю: знаете, а не такая уж и несимпатичная мордашка. Конечно, не помешает чуток припудрить, но мордашка определенно неплохая. Пялюсь на себя в зеркало до тех пор, пока оно не запотевает от моего дыхания. Я так долго играла роль мученицы: не ела, не любила, не жила. Но, судя по всему, именно это и было мне нужно: я сама выбрала эту роль. И что, все равно считается, что это мученичество? Думаю – нет.

Вот предложить Энди Алекс на тарелочке с лазаньей, – вот это настоящее мученичество. Впервые в жизни я чувствую, как горит все внутри, и это ощущение мне ни чуточки не нравится.