Телефон начинает трезвонить в 10:39, вытряхивая меня из сна, тревожного, дерганного, похмельного, сна, после которого чувствуешь себя еще более усталой.
– Пора вставать, лентяйка.
– Алекс, – скрежещу я. – Ты в порядке? (Раскалывающаяся голова и бурлящий желудок соглашаются со мной: «Ты в порядке?» – для них сейчас более выполнимо, чем «Доброе утро! Как поживаешь?»)
– Все отлично, спасибо, Натали. Ты‑то сама как?
Говорю неправду.
– Вот и хорошо. Ну, какие еще номера откалывала в выходные? Что‑нибудь интересненькое?
Полагаю, мои подвиги все же пока несколько тяжеловаты для нашей едва‑едва зарождающейся дружбы, а потому снова говорю неправду.
– Звучит потрясающе! Слушай, у меня тут для тебя кое‑какие новости. – Голос у нее громкий, как у командира на параде. – Вчера я разговаривала с Робином, моим преподавателем по пилатесу. Сегодня я как раз собираюсь к нему в студию, так вот, я сказала ему, что у меня есть подруга, которая хочет пройти обучение. И он ответил, что с удовольствием расскажет тебе об учебном курсе. В общем, если ты настроена серьезно, то Робин – это именно то, что тебе нужно. Можем встретиться у него в студии, в четыре. Если же ты занята, то договоришься по телефону на какое‑нибудь другое время.
Я хриплю:
– Нет‑нет, я свободна, увидимся в четыре.
Пошатываясь, тащусь на кухню и заношу детали встречи в мой громадный (размером где‑то с «Кадастровую книгу»[72]) деловой ежедневник. Энди дома нет – что вовсе не удивительно. Мы прекрасно справляемся с задачей, стоящей перед большинством семейных пар: на публике мы замечательные друзья, а в остальное время старательно избегаем друг друга. Закусив губу, перемещаюсь в гостиную – и бледнею от ужаса. По виду и запаху она сейчас напоминает ночлежку. В нос шибает смесь псины и алкоголя. Повсюду валяются пустые бутылки, а на светлом, отполированном паркете – засохшая лужа вишневого ликера. Разноцветные пластмассовые осколки «Выскочки‑Пирата» – кажется, это Энди случайно на него наступил, – втоптаны в ковер. А бежевая замша на моем любимом диванчике выглядит липкой.
Мчусь на кухню в поисках таблеток от головной боли, но в буфете – шаром покати. «Свежий воздух пойдет тебе на пользу», – говорю я саркастически, цитируя маму. Увы. Поскуливая, бреду в аптеку. К тому моменту, когда я возвращаюсь домой, у меня начинается трясучка. Искоса смотрю на телефон, – в надежде на сообщения, – но сообщений нет. Набираю 1471. «Вам звонили сегодня, в 11:01, – злобно объявляет телефонный робот. – Звонивший не предоставил информацию о своем номере».
Кто бы это мог быть? Бабс? Не может быть. Тони? О боже, только не это. Надо срочно нанимать вооруженного охранника. 11:01. Ну, конечно же. Ровно через минуту после начала маминого первого перерыва на кофе. Однако она всегда оставляет сообщение: точнее, пять, чтобы уж наверняка. Не хочу ей звонить. Вспоминаю, как наорала на нее в воскресенье, и мне становится не по себе. Причем все больше и больше. Я бы с огромным удовольствием замела этот эпизод под ковер, а затем намертво приклеила его к полу. Пытаюсь сконцентрироваться. Вот почему я дала себе слово никогда не напиваться в ночь с воскресенья на понедельник. Иначе вся неделя пойдет псу под хвост. «Думай, Натали!» Честно‑то говоря, мама не показалась мне такой уж сильно травмированной, когда я уезжала. Она проводила меня до двери со словами: «Подумай хорошенько, что бы ты хотела получить на день рождения». Моя мама имеет такое же отношение к святости, как Техас – к нефти. С тех пор как я себя помню, на каждый мой день рождения она силком тащила нас с Тони в «Одетту», – модный ресторанчик в Примроуз‑Хилл, – устраивая нам пышный ужин. По‑моему, в качестве альтернативы, – «если это больше по душе тебе и твоему неврозу», – она предложила поход в театр. Мама – замечательный человек в смысле чуткости и понимания, но только каким‑то своим, весьма раздражающим образом.
– Привет, мам, – говорю я поспешно, не давая себе возможности потерять самообладание.
– Здравствуй, солнышко! – восклицает она. – Как приятно услышать тебя в воскресенье. У тебя все в порядке?
Судя по голосу, она взволнована.
– Мне тоже очень приятно тебя слышать, – вторю я ей, не веря своим ушам: «неужели мне все это приснилось?» – Все хорошо, спасибо. А ты как?
– Нормально, спасибо, солнышко. Я не оставила сообщение: не хотела тебя беспокоить. Просто хотела спросить у тебя совета – у Тони я спрашивать не хочу. Но это не горит, я знаю, тебе сейчас некогда.
Как‑то умудряюсь не рассмеяться. Такая уж у меня мама, когда старается изо всех сил.
– Нет, теперь уже все нормально, – говорю я.
– В каком смысле? – с беспокойством в голосе отвечает она. – Ты что, разве не работаешь? А как же кулинария?
– Я работаю. Но не в данный момент. И… не в кулинарии. У нас с Бабс вышел… спор.
– Спор? – пугается мама. – Из‑за чего?! Но ведь это же твое будущее!
– Я бы так не сказала, мам, – говорю я очень мягко. – Предполагалось, что это всего лишь временно.
– Ну, тогда, может, в химчи… – Она останавливается. – Я полагаю, есть и другие варианты, которыми ты могла бы воспользоваться, – добавляет она, словно читает с листа с неразборчивым текстом. – Ну‑ка, рассказывай, – тут ее голос понижается до испуганного шипения, – что там у вас произошло с Барбарой?
– Ничего серьезного, – лгу я.
Ну сколько еще ждать, пока эти достойные каменного века таблетки наконец подействуют?
– Все будет в порядке. Прошу тебя, не переживай из‑за кулинарии и, пожалуйста, не надо ничего говорить Джеки. В общем, я решила сменить образ деятельности. – Делаю глубокий вдох и стараюсь придать голосу уверенность. – Я собираюсь пройти курс для инструкторов по пилатесу. Это такой вид физических упражнений; он укрепляет тело и дух, и… – чтобы успокоить маму, – даже пожилые… вполне зрелые люди могут этим заниматься. Я планирую использовать свое выходное пособие и внештатно работать для Мэтта, плюс к тому буду и дальше сдавать комнату, так что голодной я не останусь, все будет нормально, это приличная работа, и беспокоиться совершенно не о чем.
Следует долгое, осуждающее молчание.
– Разве кто‑нибудь, – наконец отвечает мама, голосом жестким, словно до предела натянутая эластичная лента, – что‑нибудь говорил о беспокойстве?
Я так благодарна ей за эту ее сдержанность, – наглядное доказательство того, что она действительно услышала и поняла все, что я проорала ей на днях – что лишь в 15:45, когда я сижу в маленькой, тусклой приемной на Крауч‑Энд, ожидая прихода Алекс, до меня вдруг доходит, что я ведь так и не спросила маму, какой же совет ей был нужен. Ладно, позвоню ей сразу же, как доберусь домой. Записываю свое благое намерение в ежедневник.
В 16:06 двери доисторического лифта, прямо напротив моего потертого дивана, открываются, и появляется Алекс. Рядом с ней – настоящий великан с наголо обритой головой, темно‑синими глазами и черными ресницами. Великан одет в тренировочные брюки, кроссовки и лиловую футболку с разводами. Ему даже не надо прилагать никаких усилий: своей грацией и осанкой он и без того похож на бога.
– Натали, какая неожиданность! – Алекс широко улыбается. – Ты вовремя!
Робин ведет нас в соседнюю кофейню. Я не могу отвести от него глаз: из чисто антропологического интереса. После того, как мы делаем заказ – кофе с молоком, но без кофеина, ромашковый чай и минеральная вода без газа, – он говорит:
– Итак, Натали. Почему именно пилатес?
Я заливаюсь краской.
– Ну, я… – «Секундочку, – думаю я, – а платит‑то кто? Я, что ли?» – До недавнего времени я занималась пиаром, но эта работа была, э‑э, не вполне кармической.
Поскольку я не уверена, есть ли вообще такое слово, «кармический», то тут же добавляю:
– В общем, сейчас я работаю внештатно, но для себя решила, что хочу заниматься делом, которое действительно приносило бы удовольствие. Раньше я много бегала, но мои коленки уже начинают поскрипывать. А потом я попоробовала пилатес, Алекс предложила, и оказалось, что это действительно чудо. После него я почувствовала себя спокойной, а ведь я никогда себя такой не чувствую. Конечно, придется поменять привычки, но я уже не могу думать ни о чем другом. Мне бы очень хотелось зарабатывать этим на жизнь. Надеюсь, – добавляю я поспешно, – я не сказала ничего дурного.
– Нет‑нет, все нормально. – Руки у Робина приятно экспрессивные: по ходу разговора они поднимаются и опускаются, расставляя нужные акценты. – Просто когда кто‑нибудь говорит мне, что хочет обучаться пилатесу, мне нужно знать: почему. И ваши объяснения мне кажутся вполне резонными.
Я чувствую себя безмерно довольной, будто учитель только что воскликнул: «Яблоки! Обожаю яблоки!»
Робин улыбается.
– Тому, кто хочет у меня обучаться, – говорит он, – придется первое время приходить в студию и работать над своим собственным телом. Как минимум шесть месяцев, по два раза в неделю. Эту часть курса мне не хотелось бы сокращать. Здесь важна именно длительность. Людям нужно дать время измениться.
Будучи человеком, всегда боровшимся с переменами с решимостью дурно воспитанной собаки, вцепившейся зубами в тапок, я согласно киваю:
– Безусловно!
– Само обучение длится год. Во время практических занятий вам придется проводить в студии по двенадцать часов в неделю. Каждый инструктор должен развить свой собственный метод мышления.
Робин продолжает говорить, а я, несмотря на подступающую панику, поддакиваю, кивая головой так, что она вот‑вот отвалится. Пять тысяч фунтов за весьма сомнительную привилегию иметь свой собственный метод мышления! Я буду изучать свое собственное тело, внутреннюю стабилизацию (кто бы еще объяснил, что это за штука?), позиционный анализ и движение относительно других людей (других людей?!), лечебные упражнения, затем – традиционная работа с пилатесом в студии, пилатес на коврике и его преимущества и, наконец, курс ученичества и практические экзамены. Мы можем начать прямо завтра.
Завтра?!
– И мне… э‑э, даже не надо проходить пробы? Доказывать серьезность своих намерений?
– У вас будет шесть месяцев на работу в студии прежде, чем мы решим, стоит ли продолжать обучение еще год, – отвечает Робин. – По‑моему, этого вполне достаточно для доказательства, не правда ли?
– Экзаменов я не боюсь, – говорю я Алекс после того, как Робин выходит из кафетерия, и все головы, как женщин, так и мужчин, поворачиваются ему вслед. – Я могу выучить наизусть все что угодно. Думать за себя – вот что меня пугает. Меня же всю жизнь учили только слушать других.
Алекс качает головой.
– Натали, нельзя почувствовать себя счастливой, если тебе совершенно не о чем беспокоиться. Зато пилатес научит тебя принимать все как есть. Чтобы ты смогла сказать себе: «Пусть все идет, как идет». Да, пилатес учит контролировать себя, но еще – он учит освобождаться. Робин хотел сказать, что в конечном счете ты будешь пользоваться не тем языком, который использует он. Ты выработаешь свой собственный язык. Ты адаптируешь упражнения под себя. А то, что ты сейчас нервничаешь, – это как раз очень хорошо: значит, ты не будешь высокомерной и надменной, а будешь заботливой и внимательной. Это самое важное, когда ты имеешь дело с людскими слабостями. – Она широко улыбается: – И вообще, рано переживать, времени еще предостаточно.
Благодарно киваю, глотаю еще несколько таблеток и принимаюсь за дело: меняю тему разговора.
– Ты права. Просто я все никак не могу поверить, что действительно собираюсь этим заняться. Ведь я же никогда не рискую, никогда! Меня нельзя назвать импульсивной. И все же я чувствую, что поступаю правильно. Я чувствую себя… такое странное слово: здоровой. Да, я сейчас приятно возбуждена, но мне очень страшно. Поэтому‑то я и веду себя как тряпка, ладно, что мы все обо мне да обо мне, ты‑то как?
Алекс водит пальцем по краю своей чашки.
– Да так, Натали, всякие мелочи.
Не могу удержаться:
– Какие?
Алекс глубоко вздыхает.
– На прошлой неделе, – говорит она, – залезли в мою машину, разбили стекло, украли магнитолу. Причем на следующий же день после того, как закончилась страховка. Оказывается, это такое хлопотное дело, ты просто не поверишь. И еще, в эти выходные мы с младшей сестрой ездили в гости к подруге, в Олдершот. И вот, сидим мы в пабе, а за другим столиком – компания, похоже, военные. Ну, знаешь, такие шумные, грубоватые белые парни. В смысле они вроде как и не прочь с тобой познакомиться, но ни за что этого не сделают: из‑за твоего цвета кожи. Там был один, очень даже ничего, симпатичный: то и дело поглядывал в мою сторону. Но тут я заметила, как его девчонка наклоняется к нему и говорит всего одно слово: «ниггерша». Тогда я сказала сестре: «Пошли отсюда». Ох, Натали, такое всегда шок! Я ведь из среднего класса и выросла в Ислингтоне, в конце‑то концов! А потом я возвращаюсь домой, и другая моя сестра, Луиза, говорит, что моя собачка подобрала что‑то в парке, и за ночь ее шестнадцать раз вырвало. Луиза отвезла ее к ветеринару, и бедняжке сделали операцию, из моей бедной Миффи достали целую кучу разных костей, веточек и даже кусочки от краба. Луиза не стала звонить мне, чтобы я не дергалась. Сейчас бедняжке уже лучше, но ведь я же предупреждала Луизу, что Миффи кидается к помойкам при первом же удобном случае! Жить без помоек не может! Энди, мой бывший парень, так и называл ее: «помойная Миффи». Такие вот дела, Натали. – Алекс смотрит на меня. – Ты спросила. Я ответила.
Я киваю. Мне стыдно за эту расистскую выходку, словно я лично за нее в ответе, но я никак не могу подыскать нужных слов. Чувствую, как все мои внутренности выворачивает от злости на ту невоспитанную бабу из пивнушки: будь такая возможность – врезала бы ей по зубам. Но, к моему величайшему стыду, вовсе не история с расизмом лишила меня дара речи.
– Да уж, гнусная у тебя выдалась неделька, – хриплю я наконец. – Мне ужасно жаль.
Мы натужно улыбаемся. Но мой мозг продолжает спотыкаться на месте, и все то время, пока я сижу с растянутыми губами, в голове не прекращается пронзительный крик: «Что? Что?! Миффи. Я слышала про Миффи. О господи, этого не может быть. Энди. На свете миллионы Энди. Неужели я схожу с ума? Как такое вообще возможно?»
Если бы Бабс была здесь, – ну вообще‑то, если бы Бабс была здесь, то этого фиаско в принципе не произошло бы, и все же, – она бы сказала, что у меня лягушка во рту. Но пора выплевывать ее: иначе можно запросто подавиться.
– Алекс, – выпаливаю я, – возможно, мой вопрос покажется тебе глупым, но скажи: Алекс – это твое настоящее имя?
Алекс прищуривает глаза.
– Ну, не совсем уж глупый, – отвечает она поддразнивающе. – Само собой, Алекс – это сокращенное от Александры, но я начала звать себя Алекс только после развода. Знаешь, мол, начну жизнь с нуля и все такое. Кстати, я вернулась и к своей девичей фамилии. По мужу‑то я была, – она хихикает, – Кланч.
Я жду. Из вежливости надо бы хихикнуть в ответ, но что‑то мой запас хихонек вдруг резко иссяк.
– Конечно, – добавляет она, – можно было бы назваться Сэнди или Сандрой, но это уж слишком в стиле Оливии Ньютон‑Джон.
Она делает паузу, чтобы отхлебнуть остывшего ромашкового чаю.
– Ну, Алекс… – Я знаю ответ, но все равно должна его услышать. – И как же ты звалась до развода?
– Саша, – отвечает она. – Это мое любимое сокращение от Александры.
– Саша, – эхом отзываюсь я.
