Глава 49

 

Прошло два дня, а терзания Мел все никак не выходят у меня из головы. В один из моментов она даже вскрикнула: «Ох, Натали! Ну почему плохие вещи всегда случаются с хорошими людьми?!» Словно протянула свою тоненькую ручку сквозь мою грудную клетку и сдавила сердце так, что оно засочилось кровью. Я была потрясена. Все считают Мел глупышкой. Вся эта ее наивность, все эти ее хихоньки подрывают ее талант, ее одаренность. Все стараются приласкать ее, побаловать, относятся к ней снисходительно, и я тут не исключение. Погладить по головке, назвать «солнышком», тихонько подсмеиваясь при этом над ее кукольной шепелявостью. Но остеопороз превращает ее в серьезную личность. И это ужасно.

Чувство вины и стыда не мешает мне, однако, съесть богатый кальцием завтрак: мюсли с полужирным молоком, клубничный йогурт с низким содержанием жиров и кусочками сушеного инжира, а также стакан свежевыжатого (не из концентрата) апельсинового сока. Надеюсь, у Мел все будет хорошо. Бедная Мел. Я еще дважды звонила ей и натыкалась на автответчик, но она мне так и не перезвонила. Я знаю: она расстроилась, когда поняла, что я не хочу помочь ей и сообщить эту новость Тони. Но, в конце‑то концов, у кого трещина в позвоночнике? С какой стати так беспокоиться о Тони?

Я предложила ей перестать обращаться с Тони как с нежным растением. Мел сказала, мол, а что, если она ему разонравится, когда наберет в весе? На что я ответила (отчасти чтобы успокоить ее, но в основном потому, что я и в самом деле так думаю):

– Я никогда не видела, чтобы мой брат в кого‑нибудь влюблялся, пока не встретил тебя.

Вообще‑то я даже собиралась провозгласить это любовью с первого взгляда, но все же передумала.

– Клянусь, Мел, именно ты – любовь всей его жизни. Он же обожает тебя. Он никогда ни с кем не вел себя так, как с тобой. Никогда в жизни. И я думаю: этого уже не изменишь, что бы ты ни делала.

А тем временем, – возможно, опять же, благодаря Мел, – бронирую себе билет. Я лечу на реактивном самолете (одним рейсом с мамой, отчего блеск данного события несколько тускнеет) через три недели. Билет с открытой датой, то есть обратно я смогу улететь, когда захочу. От мыслей о белом песке и бирюзовом море у меня начинают течь слюнки, но я почему‑то никак не могу собраться с духом и купить себе рюкзак. Вчера, прежде чем заплатить турагентству, я позвонила Робину. Сказала, что если он возражает, то я просто смотаюсь туда на пару недель – и все. Мол, трехмесячная поездка – это вовсе не моя идея, но все вокруг только и делают, что угрожают мне неким «приключением», хотя, если он считает, что прерывать занятия нехорошо…

– Натали, – ответил Робин. – Как правило, я не поощряю того, чтобы мои ученики отправлялись в длительное путешествие практически сразу же после начала курса. Чтобы получить квалификацию, нужно отработать как минимум шестьсот часов, и если ты хочешь начать преподавать самостоятельно до того, как тебе стукнет сто пять лет, то придется с этим смириться. Мне нужно знать, насколько твердо ты все для себя решила. («Ой, конечно, твердо, еще как твердо, и если ты скажешь „нет“, я никуда не поеду!») О’кей. Но еще очень важно правильно выбрать время. Я не вижу никакого смысла в том, чтобы заставлять тебя, если сейчас твои мысли заняты чем‑то другим. В общем, так. Я сделаю исключение, и эти первые несколько недель мы будем считать предварительной подготовкой. Я бы предпочел начать с самого начала, когда ты вернешься. Ну, что, назначаем следующее занятие?

Потрясенная его доброжелательностью, я буквально рассыпалась в благодарностях. Хотя и опешила слегка из‑за того, что меня рассматривают в качестве ученицы «с особыми потребностями». В общем, как бы то ни было, завтра в 16:30 я должна быть в студии. Я с удовольствием отправилась бы туда прямо сегодня, но сегодняшний день – сущий кошмар. Мне нужно написать небольшую заметку для театрального друга Мэтта. Потом заскочить в кулинарию, чтобы миссис Эдвардс показала мне, как готовить капучино и управляться с ломтерезкой. Потом надо бы сделать стрижку. Еще нужно позвонить в банк, договориться о превышении кредита. И наконец, Бабс с Саймоном пригласили меня сегодня вечером на ужин, и мне хотелось бы купить им какой‑нибудь подарок. Учитывая, в каком состоянии был Саймон во время нашей последней встречи, шампанское и вообще алкоголь, как мне кажется, абсолютно неуместны. Бабс сказала, чтобы я не вздумала что‑нибудь приносить, но мне самой хочется. Я была тронута и одновременно шокирована, когда она позвонила: мы ведь никогда раньше никуда не приглашали друг друга официально, «по‑взрослому». И выпалила, не подумав:

– Пожалуйста, не считай, что ты обязана приглашать меня!

И в ту же секунду почувствовала себя неблагодарной скотиной. К счастью, Бабс восприняла мои слова правильно и ответила в том же духе:

– Пожалуйста, не считай, что ты обязана приходить!

– Я хочу, очень хочу, – сказала я поспешно, едва удержавшись от неуместных вопросов, так и вертевшихся на языке.

А я не поставлю Саймона в неловкое положение? Не получится так, что все мы только и будем думать, что о том нападении в баре? Неужели Бабс ничего не имеет против слонихи в своей гостиной?

– Если ты беспокоишься насчет Саймона, то прошу тебя: ради бога, не надо, – заявила Бабс абсолютно беззаботным тоном, в то время как я, вся съежившись, усердно корчила в телефон рожи из разряда «пожалуйста, только не это». – Он сам ужасно хотел, чтобы ты пришла: начать с нуля и все такое. Обещал на этот раз не набрасываться на тебя за канапе!

– Иди ты, Бабс!

– О, я знаю, – ответила она, изображая притворное отвращение. – Канапе. Никому не говори.

Мне отчаянно хотелось спросить, будет ли Энди.

– А кто‑нибудь еще будет?

– Только один человек, – промурлыкала Бабс.

– Кто‑нибудь, кого я знаю? – сказала я, стараясь придать голосу безразличную звонкость.

– Это будет сюрприз, – пропела она. – Могу подсказать: я подумала, сейчас самое время, чтобы вы наконец‑то помирились и поцеловались. Увидимся около восьми.

Это значит: да!

 

Несусь к своему парикмахеру: он хоть и базируется в захолустном Хендоне, но душой навеки в Сохо. Стюарт из тех геев, кого Мэтт называет маргаритками. Первое, что он сказал мне, было: «Знак зодиака?» Когда же я ответила, что не знаю, во сколько точно родилась, он заставил меня звонить маме. Та тоже не смогла с ходу вспомнить, и тогда Стюарт велел мне обязательно выяснить и доложить при нашей следующей встрече. Стюарт лишь изображает, будто ему интересно, хотя на самом‑то деле мой рассказ наводит на него скуку. Мне приходится трижды просить его обрезать мне волосы покороче, но Стюарт сопротивляется изо всех сил. В конце концов мы приходим к компромиссу: «под „Битлз“». И пусть на слух это ретрошик, но на деле обычный «горшок».

– Эльф! – вздыхает Стюарт.

– Довольно мило, – озадаченно откликаюсь я, разглядывая свое отражение.

По дороге домой, поддавшись какому‑то необъяснимому порыву, покупаю для Бабс и Саймона телефонный аппарат в стиле 70‑х: цветом точь‑в‑точь как томатный суп‑пюре «Хайнц». При этом умудряюсь ни разу не взглянуть в глаза продавщице. Без привычных длинных волос чувствую себя ужасно уязвимой. Но и какой‑то легкой, подвижной и – о да! – возможно, шаловливой. В общем, эльфом! Однако я еще не готова к скептическим взглядам продавщиц. Юзом паркуюсь у своего подъезда, аккуратно ставлю оранжевый телефон на кухонный стол и несусь в ванную. Из зеркала на меня щурится маленький светловолосый эльф. Выпячиваю подбородок. Что подумает Энди? А подтекст такой: «С головы долой – из сердца вон». Надеюсь, он прочел достаточное количество женских журналов, чтобы это понять.

Мысленно представляю лицо Энди. Открыв дверь его комнаты, вхожу внутрь. Хрустальный шар безрадостно свисает над голым матрацем. Есть в этом что‑то ужасно грустное, как в дождливой ярмарке. Потянув носом, понимаю, до чего спертый здесь воздух. Всего лишь пустая, холодная комната. Открываю дверцу гардероба. Звякают металлические вешалки. Опустившись на четвереньки, смотрю, не осталось ли чего под кроватью. Секундочку, а это еще что такое? Дотянуться не получается. Беру на кухне швабру и выталкиваю находку с другой стороны кровати. Тапок! Старомодный, ворсистый, серый тапок на пластиковой подошве! Одиннадцатого размера. Вот это да! Широко улыбаюсь, но тут же вспоминаю наш последний матч по «кто‑кого‑переорет», – и улыбка сползает с лица.

Ох… Похоже, не совсем из сердца вон. Если они с Алекс окажутся на сегодняшнем ужине, мне придется несладко. «Но ты сможешь через это пройти, притворишься, что все в порядке вещей». И я буду там, даже если для этого мне придется подвешивать улыбку с помощью проволочных плечиков!

Сижу за столом, выстук‑стук‑стукивая пресс‑релиз и размышляя. Работа на дому плюс возня с капучино в кулинарии – не такая уж и плохая жизнь, но к тридцати годам миллионершей я вряд ли стану. Тогда кем же? Все лучшие идеи уже разобраны. Один из друзей Саймона пристроился в «Маршруты для богатых и знаменитых», катает японских туристов по Тоттериджу на своей машине. Еще один, пока мы тут с вами болтаем, работает в мюзикле «Гудини». Хотя – кто знает? – через пять лет я, возможно, буду преподавать пилатес в своей собственной студии. Через пять лет. В моей собственной студии. Ну, если потребуется, можно будет переоборудовать под нее комнату Энди. И хотя я знаю, что одним счастьем сыт не будешь, при мысли об этом мое лицо озаряется улыбкой.

По дороге в кулинарию я все еще продолжаю фантазировать. Джеки сказала приходить после пяти, в это время там поспокойнее. Постоянно трогаю свои волосы, – они заканчиваются на загривке! – чтобы убедиться, что это не сон. Еще одна привычка, от которой придется отказаться, прежде чем я достигну своей цели. Припарковавшись за углом, смотрюсь в зеркальце: проверяю, не застрял ли в зубах кусок морковки и не являюсь ли я источником гигиенической опасности. Раньше я постоянно выводила Бабс из себя, беспрестанно спрашивая, не застряло ли чего у меня в зубах. «Да, – обычно отвечала она. – Здоровенная креветка».

Но сегодня зубы у меня чистые. Я выгляжу презентабельно. Думаю, я скоро привыкну, и работать с мистером и миссис Эдвардс будет очень весело. Они вечно то пререкаются, то нежничают, в общем, до сих пор влюблены друг в друга, как это ни поразительно. Я как‑то смотрела «Семейку Аддамсов» и сразу же вспомнила о родителях Бабс.

Миссис Эдвардс заключает меня в слоновьи объятья:

– Ciao, bella!

Мистер Эдвардс, который в этот момент что‑то очень серьезно обсуждает за столиком с каким‑то мужчиной с тоненькими усиками, приветственно машет мне рукой. На прилавке – две пустые чашечки из‑под эспрессо, и все помещение буквально дышит густым ароматом молотого кофе. На стене я замечаю большой и уже местами отклеивающийся голубоватый постер с изображением Пизанской башни. Широко улыбаюсь, словно идиотка. Все это так континентально!

– Хочешь капучино? – спрашивает Джеки. – Сэндвич? Пармской ветчины? Салями? Совсем не то, что эта английская: наша гораздо вкуснее!

– Я не отказалась бы от черного кофе, – отвечаю я застенчиво. – Но без сэндвича, спасибо, я собираюсь на ужин к Бабс.

Наморщив нос, Джеки говорит:

– Тем более тебе лучше поесть!

Я хихикаю.

– То есть, вы считаете, ужин будет не очень, да? Довольно коварный вопрос: я прекрасно знаю, что сейчас она сядет на своего любимого конька. Это не совсем порядочно с моей стороны, но мне очень нравится слушать, как она говорит.

– Готовит она средненько! Люди здесь, они едят столько всякого дерьма! Дрянь, а не пища! Совсем не хотеть готовить! Барбара, она тоже не хотеть готовить! Готовая пицца, они так ленивые! Англичане, вся неделя, не хотеть даже тратить полчаса на готовку! Еда в Италии, вкус лучше, чем здесь! Все это, – она обводит рукой полки, – для меня обычное, для тебя особенное! Это еще маленький выбор! Если заходить в кулинария в Италия, то там в два раза больше!

И одновременно она сооружает гигантский сэндвич. Джеки кладет его передо мной и наблюдает за тем, как я ем. Мне приходится растягивать челюсть до предела, как змея. Между кусаниями я еще как‑то пытаюсь ободряюще улыбаться (скорее, ради самой себя, чем для Джеки, поскольку за всю незапланированную еду придется отчитываться, и каждый кусок застревает в горле, пока я не нахожу оправдание: вообще‑то я сегодня не обедала, а значит, пусть все так и будет). После того как с математикой покончено, я начинаю ощущать вкус. Но хотя это, вне всякого сомнения, лучше любого британского сэндвича, – в смысле размера, отношения, запаха и вкуса, – на ум тут же приходит тревожная мысль.

– А что, если кто‑нибудь из посетителей попросит меня что‑нибудь порекомендовать, а я не буду знать, что это такое? – бормочу я с полным ртом.

– Медленно, медленно, ты попробуешь все, – отвечает она.

– Но ведь здесь не меньше сотни разных салями и всяких сыров! – пищу я.

– Buongiorno, signora![82]– громко кричит миссис Эдвардс, замечая, как в кулинарию вразвалочку входит крупная бледная женщина, явно нацелившаяся на тирамису.

Подмигнув мне, хозяйка устремляется к клиентке. Я продолжаю борьбу с сэндвичем, наблюдая за тем, как перед прилавком вырастает очередь. Миссис Эдвардс здоровается с каждым посетителем так, словно они давние друзья, и я вижу, как их напряженные офисные лица смягчаются, расцветая в улыбке. Ее муж все еще продолжает беседовать с «усачом», которого миссис Эдвардс идентифицирует (специально для меня) как «уполномоченного». Смотрю на часы. Я не могу слишком долго задерживаться, надо еще успеть подготовиться к вечеру. Я уже сыта и начинаю немного нервничать, размышляя, не спрятать ли остатки сэндвича в карман, чтобы не обидеть Джеки, когда до меня вдруг доносится знакомый голос:

– Привет, мама. Я сейчас заправлю машину, а потом зайду помочь, если нужно.

Я застываю на стуле: голова вжата в плечи, сэндвич у самых губ. Боже мой, а он‑то что здесь делает? Испуганно смотрю на дверь как на ближайший путь эвакуации. Должно быть, он прокрался через черный ход! Но я совершенно не готова. Только мои волосы в порядке! А в остальном: я бледна лицом и неряшлива платьем и плюс ко всему в зубах застряло не меньше фунта салями. Это же испортит все впечатление, которое я собиралась произвести позже! Наспех стираю крошки с подбородка. Меня скрывает прилавок, но не могу же я все время прятаться за ним, словно испуганный зверек. И медленно поднимаюсь, поскольку Джеки объявляет о моем присутствии, жестом приказывая Энди научить меня, как варить капучино, и показать, гду тут что.

– Привет, – говорю я.

Энди глазеет на меня, разинув рот.

– Ринго, – объявляет он наконец. – Лучший барабанщик в мире!

Мои руки сами собой взлетают к волосам. Я не могу сердито зыркнуть на него, так как это может заметить Джеки. Ныряю под прилавок, думая о том, какую самую отвратительную скверность допустимо произнести в ее присутствии.

– Ты забыл у меня один из твоих чудесных, стильных тапочек, – мурлычу я. – Я захвачу его с собой сегодня вечером. Уверена, тебе его ужасно не хватает.

– А что такое сегодня вечером?

– Ой! – восклицаю я. – Так тебя не пригласили?

– Я не знаю, о чем ты говоришь, так что, очевидно, нет.

Отлично. Теперь ему известно, что я все это время о нем думала.

Не говоря ни слова, Энди вручает мне фартук, а сам принимается что‑то там дергать и чем‑то там звякать в огромной кофеварке.

– Бабс с Саймоном пригласили меня на ужин.

– Тебя и этого пижона?

– Кого?

– Кого? Сама знаешь – кого. Парня с серебряным кольцом.

– Сола? – уточняю я с неподдельным удивлением. – Он‑то здесь при чем? – Мысленно возвращаюсь к спектаклю, который я разыграла в ресторане, и мне становится неловко. – Сол, – говорю я твердо, – всего лишь мой «бывший», не более того. Я встретилась с ним один раз за последние два месяца, мы поболтали на кухне, как культурные, воспитанные люди: «спасибо, до свиданья, удачи тебе». – Делаю паузу. И добавляю: – И за последние две недели у меня ни с кем не было никаких отношений, кроме еще одного пижона.

Энди пожимает плечами, и звяканье у кофеварки становится громче.

– Кофе засыпаешь сюда, разравниваешь, потом щелкаешь вот здесь, вот этим переключателем, да‑да‑да, ставишь чашку вот сюда, молоко в молочник, взбиваешь, медленно, пена‑пена‑пена, выливаешь сверху, посыпаешь шоколадом – капучино готов. Проще не бывает. Теперь попробуй сама.

Он улыбается, и без всякой неприязни.

Я пробую и тут же обжигаю мизинец.

– Ай! – говорю я раздраженно.

– Подставь под кран с водой, – говорит Энди, легким кивком указывая в сторону раковины.

– Нет, – рычу я.

Ненавижу мужиков, которые дуются, дуются, а потом, – когда чувствуют, что выдавили из тебя всю радость, вплоть до самого последнего атома, – взбодряются и веселеют на глазах. Я все‑таки сказала это! Вслух! Я бросила ему намек: огромный, как кирпич! И что я получила взамен? Ничего. Ладно. Еще посмотрим.

– Ну, и как там наша возлюбленная? – добавляю я, сверкая на него глазами.

– Наша возлюбленная?

– Ой, вот только не надо ля‑ля! – кричу я. – Не надо ля‑ля, – повторяю я, но уже шепотом, так как миссис Эдвардс удивленно оглядывается через плечо. – Алекс! – шиплю я. – Сам знаешь! Саша! Шикарная, милая, добрая, умная, мать твою, сверхидеальная Саша‑Алекс! Женщина, с которой ты живешь! Никого не напоминает?

К моей величайшей досаде, Энди начинает хохотать. Но, увидев выражение моего лица, быстренько прекращает.

– Я живу один, сам с собой, в моей старой квартире в Пимлико, уже с прошлой среды, – ворчит он. – Я как раз собирался сказать тебе, что произошло у нас с Алекс, еще в кафе, но ты же у нас такая, блин, нетерпеливая, что ну никак не могла подождать. И смылась со своим пижоном, не дав мне ни единого шанса.

– Никуда я не «смывалась»! – Мой пульс, похоже, совсем рехнулся. – Это вы смылись! А я все утро прождала твоего звонка.

– Подумаешь, утро! Ерунда какая! – задыхаясь, выпаливает Энди.

– Ты, я смотрю, слишком долго провалялся по всяким общагам в обнимку с кальяном! – огрызаюсь я. – А я живу по лондонскому времени!

– Тебе надо почаще выходить из дома, – бормочет Энди, качая головой.

– А что, по‑твоему, я должна была подумать, когда ты уехал с ней в тот вечер?

Энди, – надо отдать ему должное, – выглядит пристыженным.

– Прости, – вздыхает он. – Я об этом не подумал. Я знаю, как это, должно быть, выглядело… В тот вечер я растерялся. Но, Натали, клянусь тебе, ничего не было. Ни она, ни я, мы оба этого не хотели.

Мои губы вытягиваются в тонкую нитку. Энди пристально смотрит мне в глаза.

– Господи, Натали, ведь я же не животное! Я как‑нибудь в состоянии держать его в штанах! И пока еще способен мыслить разумно и хотя бы чуть‑чуть себя контролировать! Знаешь, не все мужчины думают своими стоячими шлангами! Может, тебе и трудно в это поверить, но у некоторых из нас в головах даже мозги имеются.

– Ладно, ладно, я ничего не говорила, – бормочу я. – В любом случае животные не носят брюк. Успокойся.

Стараюсь сдерживать улыбку.

Энди продолжает уже тише:

– Саша до сих пор не может оправиться после развода. В тот вечер она прилично выпила, и ей нужно было кому‑то выплакаться. Четыре часа я только и слышал: «Митчелл то, Митчелл се». Как он обижал ее, как я обижал ее. Мы всю ночь так и просидели: перебирая прошлое. Это было очень полезно, для нас обоих. И ничего такого, никакой постели. Если не веришь, можешь спросить Алекс. И в любом случае…

Он замолкает и смотрит на меня.

Чувствую, как кружится голова, поэтому гляжу в пол.

– Я и так уже чаще выхожу из дома, – бормочу невнятно. – А теперь собираюсь в Австралию на три недели. В путешествие.

– О… Понятно. Это хорошо. – Он делает паузу. – Ладно. Теперь – мясное. Итак. Пармская ветчина, ветчина «алла бонче», ветчина «котто», шпик, «брезаола», «мортаделла», «коппа ди парма», «панчетта копатта», «панчетта аффумиката», «саляме милано», «саляме фйоццо», «саляме фелино», «саляме альо», «саляме вентрилина», «саляме финоччьона», колбаса «карневале», «шпьяната калабрезе», «чоризо», колбаса «голоза», так, а здесь у нас сыры: «пекорино романо»…

– Энди, – мягко перебиваю я, – все это очень мило с твоей стороны, но этикетки я и сама могу прочесть. Мне нужно знать, каково это все на вкус, чтобы я могла объяснить покупателям, но начинать сейчас просто нет смысла. Через час мне надо быть у Бабс, а еще нужно заскочить домой, переодеться. Спасибо, что… – помахиваю обожженным пальцем, – …показал мне, как готовить капучино. Мне пора.

Я прощаюсь с миссис Эдвардс, которая силком впихивает мне коробку «кантуччини кон гочче ди чокколато» (хрустящего шоколадного печенья) для сегодняшней вечеринки:

– По крайней мере, у вас будет нормальное печенье к эспрессо!

Поблагодарив ее, еще раз взглядываю на Энди и выхожу на улицу.

 

– Смотри‑ка, у тебя щеки округлились, что ли?! – набрасывается Франни, до смерти напугав меня.

Несколько секунд я не могу прийти в себя, застыв в трансе на ступеньках. Франсис Крамп – в туфлях от «Матушки Хаббард» (девиз: «Я уродина, так что мне в самый раз!») и без помады («римские проститутки красили губы, чтобы показать, что готовы сделать минет»), – самое неприятное зрелище из всех, что мне довелось видеть за последнее время. Однако ее ощетинившееся присутствие меня совершенно не беспокоит. Сейчас я целиком поглощена мыслями об Энди. Не могу решить, чего мне больше хочется: поцеловать его или ударить. Наверное, все‑таки ударить. «И в любом случае, – сказал он. – В любом случае».

Почему он не смог закончить предложение? Ведь я фактически открытым текстом дала понять, что у него полный эксклюзив. Наконец‑то мне удалось использовать свой рот для его истинного предназначения (есть сэндвичи и откровенно высказывать то, что думаю), а он решил сыграть в молчанку! Я отказалась от многолетней привычки. Я ожидала результата. А что до Алекс – я была такой подлой по отношению к ней, правда, только в моих мыслях. Восхитительная женщина! Завтра же позвоню ей. Может, мы даже встретимся и где‑нибудь посидим вдвоем, выпьем по рюмочке.

– Я как раз этого и добивалась, – отвечаю я Франни с улыбкой. – А вот твое лицо, как я погляжу, каждый раз все больше напоминает тыкву в Хэллоуин. Скажи, маленькие дети не начинают плакать, когда видят тебя? Да и врачей, наверное, уже достали пациенты с отшибленными задницами.

Когда Бабс приветственно распахивает дверь перед своими гостьями, одна из них стоит вся белая от злости, а другая улыбается до ушей, словно какой‑нибудь слабоумный эльф.

– Нэт, – восхищенно вздыхает Бабс. – Потрясающая стрижка. Вы только посмотрите! Какая изысканность! Когда ты подстриглась? Франни, правда, ей идет?

– Ага. Так же как если б нас с тобой обкарнали под тазик для пудинга.

– А по‑моему, просто замечательно, Натали! – вздыхает Бабс.

– Спасибо. – Улыбаюсь еще шире. – Это для вас с Саймоном.

Пока Бабс воркует над оберточной бумагой с мультяшными котиками, Саймон топчется где‑то на заднем плане, крутя на пальце обручальное кольцо.

– Привет, Натали, – неловко бормочет он, тряся мою руку и наклоняясь вперед, дабы запечатлеть поцелуй где‑то в воздухе. – Рад тебя видеть. Как поживаешь, Франни?

– Работаю не покладая рук, – бесстыдно лжет Франни.

– Принести тебе что‑нибудь выпить? – выпаливает Саймон, отчаянно цепляясь за этикет.

– Какая прелесть! – пронзительно вопит Бабс. – У моих родителей был точно такой же, только зеленый, как сопля! Сай! Смотри, что нам подарили!

Саймон ошеломленно разглядывает оранжевый телефон. А затем рот его искривляется в улыбку:

– Хороший выбор.

Франни, которая принесла кактус, не говорит ничего.

Бабс подгоняет всех в залитую теплым светом гостиную (пухлые красновато‑коричневые диваны, коврики из овчины, оранжевые дуговые лампы), всучивает нам огромные бокалы с красным вином, и тишина плавится как лед. Еду готовит Саймон, и, к моему удивлению, ужин получается очень вкусным. Для меня это сравнительно новое ощущение: думать о еде как о чем‑то «вкусном».

– Я тут заезжала в кулинарию. Могу сказать: твоя мама не питала больших надежд насчет сегодняшнего ужина, – говорю я Бабс, насаживая на вилку и отправляя в рот небольшую кучку грибного салата, – но у Саймона просто талант.

– Да, он у нас такой, правда? – Бабс вся лучится, поглаживая руку мужа. – Он кое‑чему научился. Раньше это было нечто ужасное. Из меня‑то повар вообще никакой, в этом деле я всегда надеялась на мужчин. Или на маму.

– Мне нравятся мужчины, которые умеют готовить, – объявляет Франни, успевшая вылизать тарелку. – Хотя кухня все еще остается женской сферой деятельности. Нравится это женщинам или нет, но каждая из нас так или иначе седлает кухонную плиту.

– Звучит двусмысленно, – замечаю я.

Франни расстреливает меня убийственным взглядом.

– А мне нравится готовить, – говорит Саймон. – Меня это успокаивает. И Бабс умеет оценить мои старания. Помнишь, что я тогда приготовил, тебе еще очень понравилось? Ризотто с колбасой и чечевицей?

– Мм, – Бабс широко улыбается. – «Ризотто кон лентиццье е салямини». Сай пытается вызубрить североитальянскую кухню. Спорю – хочет сразить мою маму. Я ему сказала, что это напрасный труд и чтобы он лучше попытался сразить меня. Натали, что она там тебе наговорила сегодня? Надеюсь, не стала рассказывать в очередной раз историю про рождественский пудинг? Когда Джеки Сирелли впервые приехала в Англию, она купила в «Харродзе» то, что, по ее описанию, оказалось «отвратительнейшим пудингом». «Я не знаю, что это точно, – выговаривала она потом своему будущему мужу, который тогда работал в продовольственном отделе, – но я попробовай его, а потом сунь в мусорное ведро». Как итог, его сразили ее прямодушие и огромные карие глаза, и он пригласил Джеки сходить куда‑нибудь поужинать без всяких пудингов.

– Нет, – отвечаю я. – Может, она и собиралась, но в магазине было полно народу, и…

– Не могу поверить! Ты – ешь?! – восклицает Франни, водружая локти на стол и тыкая в мою сторону ножом. – Это надо сфотографировать.

– Франни, как насчет еще одной добавки? – И Бабс кивает мне головой, чтобы я продолжала.

– И ей пришлось заняться покупателями. Так что… так что Энди, твой брат, – услужливо поясняю я, – он как раз заехал что‑то там забрать, и твоя мама заставила его показать мне, как готовить капучино.

– Подожди, не говори ничего, – встревает Саймон. – Ты обожгла палец об эту долбаную машину.

– Да! – кричу я. Никогда в жизни я не была так довольна, что обожгла палец. Саймон и Бабс переглядываются и принимаются хохотать. – Но Энди ни в чем не виноват, – добавляю я поспешно. – В смысле… – чувствую, что лицо становится таким же красным, как вино в бокале, – … это было очень мило с его стороны, он очень спешил, и я… я, я… он забыл свой тапок у меня в квартире, я вам разве не говорила, я чуть было не принесла его с собой! – Соображаю, что несу полную чушь и замолкаю под пристальными взглядами.

Бабс кладет вилку на тарелку. На какое‑то мгновение мне кажется, что она собирается наорать на меня. Но – нет. Она смотрит сквозь ресницы и улыбается.

– Что ж, заявляю во всеуслышание, – растягивает она слова. – Мой старший брат – истинный джентльмен!

Франни в ужасе смотрит то на меня, то на Бабс.

– Ты ведь не хочешь сказать, что Натали теперь нацелилась на Энди? – лает она, ее глаза выпучены от досады и раздражения. – Боже, скоро ни одного свободного мужика не останется!

– А я‑то всегда думала, что тебе и наедине с самой собой неплохо, – бормочу я в тарелку.

– Нам всем хочется найти любовь, Натали! – огрызается Франни. Как будто любовь – это что‑то такое, что можно вытащить из ящика комода, если потянуть достаточно сильно.

Все смиренно кивают головами, но чуть погодя, когда Франни отправляется в туалет, Саймон пугливо шепчет:

– Натали, я знаю, у нас с тобой были кое‑какие… разногласия. Но, если придется выбирать, – или ты, или Франни, – умоляю тебя, пожалуйста, сделай так, чтобы это была не она.