Глава 48

 

Всем известно, что большинство политиков – бесчувственные, самовлюбленные типы, и сама политика – это ловкий и искусный способ лицезреть свой двойной подбородок во всех утренних газетах. И все же у меня никак не укладывется в голове: как это человек может сознательно выбрать для себя подобную карьеру? Наверное, нужно быть каким‑то особенно бесчувственным и самовлюбленным, чтобы каждый божий день обращаться с речью к полному залу людей, которые в открытую начинают над тобой насмехаться, освистывая каждую твою фразу. Неужели такое не ранит? И разве после этого не чувствуешь себя раздавленным? Лично я не смогла бы: даже если б кучка консультантов по вопросам самоуважения постоянно передавали мне с галерки веселенькие записочки. Я бы каждый вечер притаскивалась домой, распустив нюни и причитая, что, мол, «никто меня не любит».

В этом‑то и заключается моя проблема. Мне нравится нравиться другим. Всем без исключения. Начиная с мальчика‑посыльного и почтальона, и заканчивая – ничего себе амбиции, да? – моими бывшими бойфрендами и родственниками. Да, такие честолюбивые мечты осуществить непросто. Для этого нужно сгибать себя в несколько сторон сразу. Причем даже тогда гарантии нет никакой. Однажды, возвращаясь с работы, я шла к метро, а чуть впереди шагала Миранда Морган, танцовщица из кордебалета. Я прекрасно видела, что она заметила меня, но Миранда, притворившись, будто не замечает, ускорила шаг. И хотя я считала Миранду самым скучным, бестолковым и пустым существом, тем не менее держалась с ней всегда дружелюбно и потому почувствовала себя уязвленной. Значит, я ей тоже не нравлюсь?! Какое нахальство! Само собой разумеется, у меня есть на это свои причины, но у нее‑то – какие могут быть причины?!

К счастью, я изменилась – в лучшую сторону. За последние несколько месяцев я уже несколько раз рисковала тем, что могу кому‑то не понравиться. Слава богу, посыльный с почтальоном по‑прежнему мои самые горячие поклонники, но вот Криспиан Помрой – уж точно нет. Чем больше я старалась ему угодить, тем меньше он меня уважал, так что стимулов продолжать в том же духе у меня не было. Что, собственно, значительно облегчило мою задачу – стимулировать его неприязнь. А что до стычки с мамой, то это вообще было как выпрыгнуть из охваченного огнем здания в надежде, что кто‑нибудь тебя поймает.

Думаю, то, что я отделалась несколькими мелкими царапинами и синяками, придало мне сил. Я поняла, что, если буду и дальше молчать, люди могут подумать, будто меня все устраивает. Я должна быть благодарна маме за такое открытие. А вот ссоры с Энди – это нечто совершенно иное. Этот человек вызывал во мне раздражение совершенно уникального свойства. Очень сложно сдерживаться, когда тебя дразнят так, как это делал он. Кроме того, у него была тревожная привычка выкрикивать свои эмоции вслух по мере их возникновения: на манер футбольных комментаторов. Энди вынуждал меня высказывать все, что я думаю, в том числе и то, что меня раздражало. Иначе я так и стояла бы немая, как столб, пока он орет на меня во всю свою глотку. И все же в критические моменты я сдерживала себя. Долгие годы тренировок все‑таки взяли надо мной верх. А это предупреждение: несмотря на все мои недавние достижения, со старшим братом мне не справиться. Он – это все, чем я никогда не буду: ловкость, непринужденность и уверенность в себе. Если Тони благоволит к тебе, все остальное уже не имеет значения. Его покровительство настолько избирательно, что ты можешь считать себя осчастливленным. Когда я думаю о нем, на ум всегда приходит выражение: «Он озаряет тебя своим сиянием». Я уверена, что эта фраза из какой‑то молитвы. И хотя кое‑кому может показаться, что здесь я несколько перевозбудилась (как сказала бы моя мама), но все именно так… Точно так же, как и то, что, если уж он решил не осчастливливать тебя и не освещать своим сиянием, – можешь считать, что ты уже в аду.

Поднимаю трубку:

– Алло.

– Что это еще за хрень?

– Привет, Тони. Надеюсь, тебе уже лучше после понедельника, и почки не сильно ушиблены. Я… я просто подумала, тебе, э‑э, захочется узнать. Мама никак не могла до тебя дозвониться.

– Ты никуда не поедешь!

– Но… – клянусь, что забронирую билет в ту же секунду, как закончу разговор, – все уже заказано.

– Ты что, глухая?

– Нет, но я думала…

– Я разве спрашивал тебя о том, что ты думала?

– Нет, но…

– Скажи мне, чего ты не сделаешь.

– Тони, я…

– Ты меня слышала?!

Я замолкаю. Это все равно что пытаться урезонить рассвирепевшую кошку.

После недолгой паузы Тони вновь берет слово:

– Заруби себе на носу. То, чем я занимался в свои каникулы, касается только меня одного. Наше семейство не имеет к этому ни малейшего отношения. Я и та женщина – мы пришли к обоюдному соглашению насчет ребенка. Все, конец. Она возвращается к своей жизни, я – к своей. И никакой херни. Никакого квохтания. Все были довольны. Пока ты не разинула свой поганый рот и не впутала всех вокруг. Я этого не хочу, Натали. Ты хоть понимаешь меня, – в его тоне слышится скептицизм, – или ты для этого слишком тупая?

– Нет, – отвечаю я жалко. – В смысле да. Да. Нет.

– Итак, – продолжает он уже мягче. – Скажи же мне, чего ты не сделаешь.

– Я не поеду в Австралию, – шепчу я.

Разговор окончен.

Я гляжу на трубку телефона, не веря своим ушам. Ярость закипает, вздымается пеной и взрывается.

– Ведь это же ТВОЙ ребенок! – кричу я телефону. – Это же твоя дочь, козел ты безмозглый! Да что с тобой такое?! Ты, идиот, ты же РАДОВАТЬСЯ должен! Мы едем ради тебя!

Обмахивая лицо рукой, пытаюсь отдышаться. Мне хочется снова схватить телефон и все рассказать Бабс: одним долгим воплем. Мой палец уже на кнопке ускоренного набора, но тут я понимаю, что Саймон уже с полчаса как дома, и, скорее всего, сейчас далеко не самое удачное время для звонка. Скрещиваю руки на груди. У нее и без меня проблем хватает. Так что не стоит отрывать Бабс от романтики своими разборками с Тони.

– Какой подлец! – говорю я с возмущением. – Подлец, подлец, подлец. – Повторяю до тех пор, пока мне не становится чуть получше. После чего поджимаю губы и пишу подлецу новое сообщение.

«Это же твой ребенок. Это же твоя дочь, козел ты безмозглый. Да что с тобой такое, ты, идиот, ты же радоваться должен. Мы едем ради тебя». (Без восклицательных знаков послание выглядит не таким уж плохим, и я отправляю его.)

Жую волосы и ногти на руках, – я с удовольствием сжевала бы и на ногах, если б могла дотянуться, – но телефон не звонит. «Спокойствие, – говорю я себе. – Это же классическая игра: демонстрация силы». Продолжаю сидеть так еще с четверть часа, – и тут начинает пронзительно верещать дверной звонок.

Дррррррррррррррррррррррррррррр

Это не Энди.

Мой брат, конечно, не хватает меня за шиворот, но выражение лица у него такое, будто вот‑вот схватит. Приоткрываю дверь буквально на дюйм, но он врывается внутрь, впечатывая меня в стену.

– Я же сказал: ты никуда не поедешь, мать твою! – орет он. – Ты что, ни хрена не понимаешь?! Ты, жирная, безмозглая шлюха!

По‑моему, он слегка встревожен. Я осторожно отклеиваюсь от стены.

– Я…

– Заткнись!

Отмечаю, что уши у Тони багровые. С багровыми ушами у него ужасно глупый вид. Интересно, знает ли он об этом: ведь это может послужить ему плохую службу на будущих совещаниях. Мой мозг встряхивается, как мокрая псина, и нанесенное оскорбление отдается громким шлепком. Жирная. Безмозглая. Шлюха.

– Как ты меня назвал?!

– Ты слышала, – огрызается он.

– Нет, Тони, – повышаю я голос. – Ты…

– Заткнись, – тихо обрывает меня он, так мог бы извиняться палач перед тем, как отрубить вам голову.

– Нет, это ты заткнись, – так же тихо отвечаю я.

Странно, но срабатывает. Моргнув несколько раз, Тони растерянно спрашивает:

– Что?

– Во‑первых, Тони, я не жирная. Во‑вторых – не безмозглая. В третьих – не шлюха.

Наношу ему три тычка прямо в солнечное сплетение: первый – за жирную, второй – за безмозглую и третий – за шлюху. Уставившись на меня, он хватает ртом воздух.

– Ты меня уже утомил, Тони, – говорю я в надежде, что он не слышит, как мое сердце колотится о грудную клетку. – Я устала от твоего отношения…

– Смотрите‑ка, моська разлаялась, – хрипит он презрительно. – Ты сейчас похожа на мою бывшую директрису.

– …ко мне, к Бабс, к маме, да и ко всем женщинам на самом деле. Ты жалок. Тебе кажется, что так ты выглядишь значительнее, но ты ошибаешься. Все вокруг считают тебя говнюком и женоненавистником.

– Что это с тобой, а? Нет, серьезно, Натали? Ты что, хочешь меня завести?

– Вот, Тони, именно об этом я и говорю.

– Я не понимаю, о чем ты говоришь, дорогуша.

Тони, похоже, решил сменить тактику – прекратил орать.

– Все ты понимаешь.

– Куколка, – вздыхает он, – успокойся.

– Ты, – продолжаю я, – неуправляемый. Вопишь, как маленький, словно у тебя живот пучит. В общем, я еду в Австралию, с мамой и папой, и никто не собирается спрашивать твоего разрешения. Мы просто ставим тебя в известность.

– Я не хочу, чтобы ты ехала, – говорит Тони сквозь зубы. – И не хочу, чтобы он вертелся возле моей дочери.

– Твоей дочери! Да ты дочь свою с рождения не видел! И не тебе решать, кому вертеться… видеться с ней! И вообще, это бессмыслица – игнорировать папу! Ты сам‑то разве не видишь, что свое отцовство ты точь‑в‑точь скопировал с него? Ты делаешь хуже только самому себе.

Тони вздрагивает.

– Неправда, – говорит он, да так тихо, что слов почти не разобрать. – Неправда, – повторяет он, уже чуть громче. – Я не хочу его видеть, и это убивает его. – Он ухмыляется, на секунду превращаясь в пятнадцатилетнего мальчишку. – А мне доставляет огромное удовольствие.

Пожимаю плечами.

– Ну, смотри. Просто будь готов к тому, что лет через десять твоя собственная дочь, возможно, скажет то же самое о тебе. Мы от души развлечемся в Сиднее, – и хотя данная фраза вряд ли применима в случае с мамой, я позволяю себе сию художественную вольность во имя моего дела, – вместе с Тарой и Келли, а ты…

– Эта жирная сука.

Но тон, которым он произносит эти слова, почти что механический. Словно его мысли заняты чем‑то совершенно другим.

– Тони, по‑моему, ты чересчур озабочен проблемой лишнего веса. Пока мы были маленькие, ты вечно изводил меня этим, хотя я была не толще автомобильной антенны. И маму ты изводил. Вдалбливая в нас свой собственный комплекс. Откуда он у тебя? Разве в детстве ты был жирным? Разве тебя дразнили в школе? Надо будет достать старые альбомы и найти фото…

– Натали, – резко говорит Тони. – Тяв‑тяв‑тяв. Хватит уже. Поступай, мать твою, как тебе хочется. Но если ты поедешь в Австралию – считай, что все. Больше ты меня не увидишь.

– Это что, обещание? – спрашиваю я устало. – Можешь убираться прямо сейчас.

Он поворачивается к двери.

– Никогда, слышишь, никогда больше не говори мне, на кого я похож.

К тому времени, когда до меня наконец доходит, кого он имел в виду, Тони уже разгоняет свой «бимер». Смотрю ему вслед и думаю про себя: а стоило ли оно того?

Черт, думаю я двумя минутами позже. Надо срочно предупредить маму.

– Ты сказала ему?! – У мамы перехватывает дыхание. – Я‑то думала, ты просто собиралась его разыскать! Ты не говорила, что скажешь ему! И что он ответил?

Выдаю ей полную версию, без купюр.

– Ох, Натали! – вскрикивает она так, что я теряюсь: то ли она разочарована мной, то ли злится, то ли и то, и другое вместе.

Вся сжимаюсь, готовясь к граду упреков. Я расстроила его, я влезла не в свое дело, я прогнала его, ну почему я не могла просто промолчать?

– Ох, Натали, – снова вздыхает мама, голос ее полон сожаления. – Он такой трудный мальчик. Но поучить его нелишне.

Кладя трубку на место, я едва не задыхаюсь. Разумеется, я не уверена, но, похоже, мама на моей стороне.

Решаю пойти побегать. В голове чересчур много мешанины, так что хорошая пробежка меня освежит. А если уж быть честной до конца, я пока не могу свыкнуться с мыслью, что стала тяжелее. Уж если я собираюсь и дальше набирать вес, то мне обязательно надо ходить в спортзал, чтобы чувствовать себя уверенной. То есть в форме. Надо притереться к этой новой, потяжелевшей «мне», как к новой обуви. И еще одна причина, почему я решаю пробежаться, заключается в том, что, если я сейчас останусь дома, то рискую доверху набить желудок подсохшим бисквитом. Из‑за всей этой пробы сил с Тони я себя как‑то неважно чувствую.

Прежде чем отправиться в спортзал, сверяюсь с расписанием: не хочу встречаться с Алекс. К счастью, сегодня вечером занятий по пилатесу нет. И ее тоже нигде не видно. Направляюсь прямиком к беговому тренажеру, словно к старому другу. Стараюсь бежать, следя за осанкой: это ужасно тяжело, особенно когда твое единственное желание – опуститься на пол и устало свернуться в клубочек. Спустя пять минут слабости и пошатываний я сдаюсь и выключаю тренажер. Боже… Я просто не в состоянии больше бежать. Сердце – холодный маленький голыш, вставленный в грудь лишь для видимости. Выхожу на улицу, сажусь в машину и отправляюсь домой в подавленном настроении.

Вставляя ключ в замок, слышу, как разрывается телефон. Пальцы моментально превращаются в картофелины: ключи выпадают из рук, и, естественно, в квартиру я вваливаюсь, когда там стоит гробовая тишина. Кто бы это ни был, сообщения он не оставил. Нажимаю 1471. Незнакомый номер. Решительно набираю его.

– Натали? Это ты? – Гнусавый голос укутанной эскимоски. – Какое совпадение. Я как раз тебе звонила.

– Мел?

Это Тони попросил ее позвонить? Попытаться отговорить меня от поездки в Австралию? Нет, на него это не похоже. Тони не привлекает тяжелую артиллерию, он сам гаубица.

– Я звонила тебе на днях, – произношу я наконец, – хотела поговорить насчет «Алисы в Стране чудес». Хотя сейчас, наверное, уже несколько поздновато…

Шмыганье.

– Я как раз готовила пресс‑релиз, и, поскольку ты у нас одна из Алис, я подумала…

Всхлип.

– Мел? Мел! Что с тобой? Ты в порядке? Послушай, я уверена, еще не слишком поздно, я думаю, мы еще сможем как‑нибудь втиснуть твою цитату…

Пла‑аааааааааач.

– Мел! О нет, пожалуйста, прости, что, что случилось?

После долгого, судорожного всхлипа с придыханием Мел прекращает плакать и находит силы выдавить из себя несколько слов. Из которых мне удается разобрать только «жадержка мешячных», «вшя моя жижнь – в балете» и «шоуш пармежан».

Соус пармезан?

– Прости, что?

– Они сказали: у меня ужасно низкий вес, и что мне обязательно нужно есть всю эту пищу, от которой толстеют, все это цельное молоко пинтами, и еще соус па‑па‑па‑пармезан…

Мел, конечно, драматизатор из драматизаторов, королева всех трагических королев, но эта ее űber [81]– истерия – просто непревзойденное мастерство.

Меня почти парализует от страха.

– Мел… Мне ужасно жаль, но я не знаю, о чем ты говоришь.

– А пока еще никто не знает, даже Тони. Я подумала: ты лучше знаешь, как рассказать ему.

– Да о чем рассказать‑то?!

После многочисленных подталкиваний с моей стороны высняется, что на прошлой неделе Мел поскользнулась в душе и ушибла спину. Она не придала этому большого значения, но к вечеру боль стала такой невыносимой, что соседка по квартире вызвала «скорую». Рентген показал трещину в позвонке. А костная авторадиограмма подтвердила низкую концентрацию минералов в костях, что, по мнению врачей, способствовало образованию трещины. Тот факт, что позвонок треснул с такой легкостью, свидетельствует о том, что снижение концентрации костных минералов достигло определенной стадии. То есть Мел своим голоданием довела себя до остеопороза. Врач сказал ей: «Я могу лишь строить предположения, но мое мнение такое: работа, постоянно требующая значительных усилий, серьезно увеличивает риск появления второй трещины».

Так что Мел не будет танцевать в «Алисе в Стране чудес». Возможно, она больше не будет танцевать вообще.