Обратно домой я еду без десяти двенадцать ночи, с выключенной магнитолой. Чувствую себя не так уж великолепно, как я надеялась. Да, я довольна, что высказала ей всю правду. Вернее, выкрикнула, если быть совсем уж точной. Это было как слабительное, – расслабление после длительной борьбы, – и все‑таки вынуждена признать, что честность – политика эгоистичная. Предположим, я действительно поступила правильно и теперь морально чиста, как белое полотенце после кипячения. Но, как бы я ни старалась отделаться от этого чувства, оно не перестает меня преследовать. Я невежа и грубиянка.
И вот что интересно. Можно так долго строить предположения по поводу тех или иных людей, что со временем они закосневают в твоей голове как факт. Но потом ты вдруг узнаешь что‑нибудь невероятное или неожиданное об этих людях, что объясняет, – если не извиняет, – их поведение. Все это время я винила во всем маму, но теперь вдруг обнаружила, что кое в чем она разбиралась гораздо лучше меня. Так что мой сегодняшний триумф несколько поблекший. Это напомнило мне, как в детстве, когда мне было лет шесть, мы с папой побежали наперегонки, и я победила. Целую минуту я важно задирала подбородок и ужасно гордилась собой, пока Тони не открыл мне глаза на то, что папа нарочно поддавался и полз как престарелая черепаха.
«И все‑таки это позитивный результат, – говорю я себе, сворачивая на нужную улочку. – Это хорошо». Наша стычка стала светлым новым началом нашего светлого нового будущего: больше сострадания, больше взаимопонимания, меньше густой и тяжелой пищи. Да, возможно, это не по‑взрослому – решать вопросы криками и воплями, но из всех взрослых, кого я знаю, мало кто решает вопросы без криков и воплей. А как, собственно, еще можно решать вопросы? Через адвокатов? Или через жестикуляцию? Через спокойный, конструктивный, рациональный диалог?! Моя первая «коммунальная разборка». Тони может мной гордиться. И Бабс тоже.
«Бабс», – думаю я, подходя к двери, которая вдруг резко распахивается прямо перед моим носом. Она стоит на пороге.
– Барбарелла! – кричу я, пуская пузыри от восторга.
Она решительно шагает ко мне, и ее лицо вспыхивает болью и обидой. Мне вполне хватает времени ощутить дрожь при виде ее неулыбчивого лица; я успеваю подумать, что, судя по ее холодному и взбудораженному виду, в Праге, должно быть, холодно и зябко в это время года; а также – предположить, что случилось нечто ужасное, раз она заявилась на Примроуз‑Хилл в этот полуночный час. Энди? Крик о помощи?
Но тут Бабс неожиданно выплевывает:
– Сука!
И бьет меня, – резко, наотмашь, – по лицу. Вот тут‑то до меня доходит.
Хватая ртом воздух, я держусь за щеку. Щека пылает, но я не уверена от чего больше: от боли или от стыда. Заикаясь, бормочу:
– Н‑нет, постой, я собиралась т‑тебе все рассказать…
Бабс глядит на меня с откровенной неприязнью:
– Считай, что тебе еще повезло.
Прекрасно помня, как однажды она уложила какого‑то мужика, шлепнувшего ее по заднице в баре (мужик был отброшен немедленным апперкотом в челюсть), я не могу с ней не согласиться. Незаметно проверяя языком, не шатаются ли зубы, ощущаю металлический привкус крови во рту. Внезапно Бабс хватает меня за руку – да так сильно, что у меня щиплет глаза, – и тащит в мой собственный дом. Я окидываю взглядом гостиную, надеясь на спасение, но Энди нигде не видно. Еще несколько часов назад меня бы это обрадовало, но сейчас я молю о его присутствии точно так же, как крестьянин молит Господа о дожде. У меня не хватает смелости спросить, где он.
– Он пошел спать, – сообщает Бабс.
– Поговори с ним, – умоляю я. – Он тебе скажет, он…
– Как это типично для тебя, правда? – презрительно усмехается она. – Всегда сваливать ответственность на других. Только на этот раз номер не пройдет. – Она только что не швыряет меня на стул в кухне. – Ну, а теперь скажи мне, Натали, когда это в твою голову пришла такая мысль: отбить у меня мужа? Не тогда ли, о‑о‑о, когда ты наблюдала, как я иду по церкви в белом платье и не могла заставить себя просто порадоваться за меня? Или, – тут ее интонация входит в какой‑то безумный, бубняще‑монотонный ритм, – когда, исходя из какого‑то совершенно идиотского предположения, что ты вроде как моя подруга, я решила довериться тебе и поделилась самой мучительной, самой болезненной, самой личной из всех проблем? Мать твою, да я не знала, куда деваться от стыда, – стыд, Натали, это то, чего тебе никогда не понять, – он разрывал меня, и сейчас разрывает, я чувствую себя листом бумаги, разорванным на мельчайшие клочки, и вот что я тебе скажу, да, я скажу тебе все, что думаю, ну да, ты сейчас издаешь очень правильные звуки, вместо того чтобы честно во всем признаться. Вот тогда‑то ты и подумала: ого, парень, похоже, взялся за ум, не пора ли с ним перепихнуться, так? Потому что ты никак не могла понять одного. Ты никак не могла взять в толк: как это может быть, чтобы такой красавчик, как Саймон, – и вдруг выбрал такую жирнятину, как я. Только не лги мне, Натали, я знаю, о чем ты сейчас думаешь, – кроме тебя, больше никто не думает обо мне так, но я в такой форме, о которой ты можешь только мечтать, хотя я‑то знаю, что ты обо мне думаешь, тебе отвратительно то, что, хотя у меня и приличные формы, крупное тело, и я не играю в маленькую женщину, – и все равно у меня есть мужчина. Ты не могла этого переварить, ты должна была доказать самой себе, – своей неполноценной, пустой душонке, – что сможешь заполучить моего мужа, этот мелкий всплеск твоего больного эго значил для тебя больше, чем шестнадцать лет нашей дружбы; больше, чем вся моя жизнь.
Несмотря на страстность речи, произносит ее Бабс практически шепотом. Это все равно как если б на тебя очень тихо поливали нечистоты из сточной канавы. Я пристально смотрю на нее, с ужасом ожидая следующего потока.
– Ну? – шипит она. – Разве я не права?
Мне отчаянно хочется возразить ей. Пропахиваю себя в поисках храбрости. Где‑то там, внутри должны же завяляться хоть какие‑то остатки.
И говорю:
– Да, это правда, что я почувствовала себя… э‑э… брошенной, когда ты вышла замуж, почувствовала, что осталась одна. Да, это правда: мне гораздо спокойнее, когда я вижу, что ты… – сглатываю, – … крупнее меня.
Делаю паузу – на тот случай, если Бабс вдруг ощутит потребность врезать мне еще раз. Но она этого не делает. Она просто сидит и слушает. Я вздрагиваю. Враждебность Бабс – это в сорок тысяч раз хуже враждебности кого‑то еще. Если процитировать принцессу Диану (далеко не частая моя привычка): «Она – моя скала». И мало приятного, если эта скала вдруг рушится тебе на голову всей своей мощью.
– Это правда, я тебе уже говорила, я действительно ревновала к тому, что ты была влюблена, завидовала, что ты встретила подходящего парня. Но все остальное – неправда! – выпаливаю я. – Саймон, он… он… чудесный человек, но… он… не мой тип, и даже если бы и был моим, то я бы никогда, ни за что на свете! Я слишком уважаю тебя, Бабс, все уважаю: и то, что ты делаешь, и то, какая ты, и, и я никогда не считала тебя жир… такой, какой, по твоим словам, я тебя считаю. Ты – амазонка, и это тебе очень идет. Да, я… я знаю, мне бы это не пошло, но…
Я чуть было не добавляю, что воспринимаю ее как Чудо‑Женщину[67]во плоти, но только, естественно, с более хорошим вкусом в одежде. К счастью, Бабс перебивает меня еще до того, как я успеваю это сказать и заработать очередную оплеуху.
– Да ты скорее умрешь, чем станешь такой, как я! – рычит она.
– Бабс, – шепчу я тихонько. – Я никогда не смогла бы предать тебя. И мне ужасно обидно, что ты думаешь так. Мне очень жаль, что я сделала тебе больно. Что бы там ни говорили Саймон или Франни, клянусь тебе: все не так!
Я замолкаю, сознавая, что слова прозвучали как ябедничество. Но все‑таки не могу удержаться и добавляю:
– Когда она тебе все это сказала?
– Она звонила мне на мобильник в Прагу, – отвечает Бабс резко.
Ну вот вам, пожалуйста! Получается, я слишком корректная, по рукам и ногам скованная правилами этикета, чтобы звонить подруге на мобильник в ее выходной день и признаваться в непреднамеренном поцелуе с ее мужем. Зато Франни – та без зазрения совести влезает, куда ее не просят, топча своими плоскими, тупоносыми ножищами нежные розовые лепестки, и при этом ее еще и превозносят как героиню!
Кусаю губы.
– А что Саймон?
– Саймон? Саймон как раз собирался с духом все мне рассказать, когда позвонила Франни, – говорит Бабс таким кислым голосом, что в нем можно запросто мариновать лук.
– Но, – лопочу я, – Франни видела только то, что ей хотелось видеть! Разве Саймон не рассказал тебе, что произошло на самом деле?
– Ну и наглая же ты! – сердито рычит Бабс. – По‑моему, сейчас ты не в том положении, чтобы задавать вопросы, не так ли? Да‑а, Сай пытался взять всю вину на себя. Еще бы он не пытался! Но только я не такая дура, Натали: в баре сам с собой взасос целоваться не будешь, а Франни видела то, что видела, и к тому же я слишком хорошо тебя знаю.
«Да нет, Барбара, похоже, ты меня далеко не так хорошо знаешь. Да, возможно, мне недостает уверенности, но я отнюдь не… пустышка. И не пропащая душонка. Есть проступки, которые я не совершу ни за что на свете, даже для того, чтобы удовлетворить свое ненасытное эго. А увести у своей лучшей подруги ее страшилище‑мужика – как раз один из таких проступков».
Все это я думаю про себя, но сказать вслух у меня не хватает смелости.
Мой последний шанс.
– Но Энди? Почему ты не спросишь ег…
Бабс с силой лупит кулаком по столу.
– Почему тебе непременно хочется втянуть во все это Энди? – огрызается она. – Я не хочу вмешивать мою семью – я тебе об этом уже говорила! Что же до Энди, то я просто заехала поболтать с ним перед сном.
Я чувствую в ее словах отчетливое и незаслуженное неуважение к Энди, и, как это ни глупо, лицо мое меняется. Бабс немедленно ощетинивается.
– Что такое, Натали? Тебе мало моего мужа? Тебе еще и брата моего подавай? Мне наплевать, что там было между вами. Покончи с этим! Я хочу, чтобы он съехал от тебя. Мне насрать, что ты ему скажешь. А что до работы в кулинарии – можешь об этом и не мечтать! Ты позвонишь моей маме и скажешь, что передумала.
– Н‑но…
Для меня сейчас было бы легче разделить ванну с пираньями, чем пререкаться с Бабс, и оправдания застревают в горле. Отваживаюсь взглянуть на нее из‑под опущенных ресниц. На ней голубой спортивный костюм, надетый поверх черного свитера с высоким воротом: она сейчас напоминает полицейского, работающего под прикрытием. Не хватает только – слава тебе господи! – пистолета. Глубоко вздыхаю. Я не понимаю Бабс и не понимаю Энди. Ведь он же прекрасно знал, что Саймон собирается во всем сознаться в эти выходные. Надо имеет в высшей степени низкий IQ, чтобы не сообразить, зачем Бабс барабанит в дверь поздним воскресным вечером. Это же очевидно, как чирей на подбородке: либо она выбила из этого придурка Саймона всю правду об «этой шлюхе», либо Франни все ей выболтала. Почему же Энди не вступился за меня? Уж кто‑кто, а он молчаливостью не отличается.
– Сделай, как я сказала, – приказыает Бабс. С этими словами она поднимается из‑за стола и топает к двери.
Я суетливо семеню следом. В полном отчаянии кричу:
– Я только хотела отругать его за то, как он обращается с тобой! Он сам стал ко мне клеиться… – И чуть было не добавляю: «Но тот поцелуй, – он не был сексуальным; это были злость, обида и девять пинт».
Но Бабс останавливает меня второй сверхзвуковой пощечиной, треск которой эхом отдается в квартире, будто ружейный выстрел.
– Хватит, – сердито огрызается она, покуда я пытаюсь решить, падать мне в обморок от боли или нет. – Прощай, Натали. Желаю тебе получить все, чего ты заслуживаешь.
В полубессознательном состоянии я ковыляю обратно на кухню. Одна дверь открывается, зато другая тут же захлопывается прямо перед моим носом. Интересно, можно ли считать пожелание: «получить все, чего ты заслуживаешь» проклятием? Вряд ли это было сказано в повелительном наклонении. Что же мне теперь делать? Трижды обежать вокруг церкви или это лишь удвоит силу проклятия? На самом‑то деле мне сейчас хочется броситься к банке с печеньем, – вот только проблема в том, что я расправилась с ее содержимым за 0,02 секунды во время вчерашнего ночного «разгула». Можно, конечно, сгонять на заправку. Бросаю взгляд на ключи от машины. «Нет. Нет. Нет. Ты не сделаешь этого, Натали. Просто почувствуй себя плохо, почувствуй свою негодность и не пытайся превратить ее во что‑то другое, потому что будет еще хуже». Крепко вцепляюсь в сиденье стула, слезы катятся по лицу. Так долго терпеть, чтобы вон как разволноваться: и все из‑за того, что опять пришла второй. Неужели оно всегда такое – это чувство победы?
Мысли уносятся в прошлое, сквозь шестнадцать лет нашей бесценной дружбы, и боль обжигает так сильно, словно Бабс уже нет в живых. Мне хочется выбить дверь в комнату Энди и разбудить его, как следует тряханув. Интересно, будет ли это так уж тяжело – отказаться от человека, который, вообще‑то говоря, вовсе и не мой? Ой! А что до его сестры, то мне кажется, этого просто не может быть, но я ее потеряла, навсегда потеряла. Бабс – самый добрый, самый смелый, самый щедрый человек из всех, кого я знаю. Она всегда была рядом со мной. И никто не сможет ее заменить. Что же касается меня, то я – прямая противоположность Бабс. Я – эгоистка. Просто поразительно! Быть такой податливой – и одновременно такой ужасно, ужасно эгоистичной. Сидя на кухне, я безутешно ворошу пепел.
Она всегда боролась за меня, и я позволяла ей это. Бабс – борец, во всех смыслах этого слова. Я помню, как Мэтт впервые увидел ее. Он сказал тогда: «Я восхищаюсь тобой, Барб, но мне кажется, ты чокнутая. Когда я вижу пожар, то несусь вон из здания со всех ног. А ты, наоборот, рвешься в самое пекло!» Моя бывшая подруга – настоящий герой. Она и в самом деле герой. Причем спасение жизней – далеко не самый главный из ее подвигов. Два года, целых два года – ровно столько понадобилось ей, чтобы ее приняли в пожарные. И затем – приветственное слово командира: «Попробуй только с кем‑нибудь переспать – вылетишь в два счета». Издевательства. Три года ребята из ее смены отказывались принять ее как «своего».
Целых три года – и ни одной жалобы с ее стороны. «Они даже не осознают это как издевательство, – терпеливо объясняла она своему отцу, который хотел поехать и разобраться с ними. – Они думают, что так и надо». С того самого дня, когда она в первый раз доложилась своему командиру: «Здравствуйте, я ваш новый рекрут», – а он рявкнул в ответ: «Хрен тебе! Никакой ты не мой, мать твою, новый рекрут!», – ни одного писка. Как говорится, она приняла все как настоящий мужчина. Правда, ей так и не дали никакого прозвища, поскольку никто с ней не разговаривал. Все сидели за общим столом и ужинали, совершенно игнорируя ее, а она глядела в стол и молчала. Они играли во дворе в лапту – она молча штудировала учебники. После чего ее вызывали в кабинет начальника, и тот орал на нее: «Ты даже не пытаешься стать членом команды!»
А потом был тот пылающий ад. Бабс и еще один парень по имени Дин бились с пламенем на третьем этаже. И вот Дин делает шаг, пол уходит у него из‑под ног, и он проваливается по пояс. Бабс выдергивает его обратно. «Это было как раз то место, откуда начался пожар, но тогда мы этого, конечно, не знали», – рассказывала она потом, явно преуменьшая свои заслуги. Дин, кстати, тоже не больно‑то расстарался в благодарностях. Да и подколки не прекратились. «Барбара тебе все постирает, – говорили парни очередному новичку. – Возьмет домой и все постирает». Этот дурачок, ничего не подозревая, шел к ней со своим грязным обмундированием, и она, естественно, посылала его куда подальше. Она сносила насмешки до тех пор, пока самые упертые из обидчиков не перевелись в другое место или не ушли в отставку, а остальные не признали в ней пожарного на все сто. И что, вы думаете, Бабс сделала сразу после этого? Пригласила меня к себе в депо.
Бабс дала мне примерить свою форму: в этих их ботинках и с дыхательным аппаратом за спиной я едва не рухнула. «Это наша новая, облегченная экипировка, – ухмылялась она. – Старая весила больше тридцати кило». Бабс дала мне подержать шланг под давлением – меня чуть не сбило с ног. Она дала мне посидеть в пожарной машине и поиграть с сиреной. «Нажми ногой вон ту кнопку, Нэт, вот так, а теперь поверни этот выключатель.» Она позволила мне съехать вниз по столбу. «Старайся не держаться руками, только одними ногами». И при этом у нее хватило такта не говорить мужчинам из своей смены, что я специально разоделась и размалевалась как на праздник.
Очень трудно примирить яростный зубовный скрежет последних десяти минут с мягким светом этих шестнадцати лет. Слезы продолжают капать, но я даже не пытаюсь их утирать. Когда тебя бросает мужчина, ты всегда можешь успокоить себя тем, что он не знал либо не понимал тебя по‑настоящему: секс есть секс, и только. Но когда это делает твоя лучшая подруга, отрицать уже невозможно: тебя судили и приговорили именно за то, какая ты есть на самом деле. Боль острая как нож. Но с болью я еще могу как‑нибудь справиться. Не боль – причина моих слез. Я плачу потому, что Бабс как никто другой заслуживала «хеппи‑энда», а я помогла ей все испортить.
