Паб «Десять колоколов», Уайтчэпел 2 страница

Он решил меня не щадить. И его прямолинейность почему‑то меня успокоила.

– Так что лучше тебе оставаться там, где мы можем хоть чем‑то тебе помочь, – подытожил он. – Словом, продолжай, по мере возможности, жить обычной жизнью.

– Как вот вы оба? – спросила я.

Удар был ниже пояса, но Каллум все‑таки рассмеялся.

– Похоже, она начинает врубаться, – сказал он.

 

26

 

Стивен привез меня обратно в Вексфорд ближе к трем часам ночи, но почти во всех окнах еще горел свет. Выходя из машины, я заметила, что многие смотрят на меня.

– В ближайшие дни мы с Каллумом будем за тобой присматривать, – сказал Стивен. – Кто‑то из нас постоянно будет поблизости. И помни, другим ты должна говорить, что она просто шагнула на мостовую и не заметила машину.

Клаудия распахнула дверь еще до того, как Стивен дотянулся до кнопки звонка. Раньше я и представить себе не могла, что когда‑нибудь ей обрадуюсь, но в ее несокрушимом жизнелюбии теперь мне виделось нечто обнадеживающее. Она вроде как с неподдельной заботливостью осмотрела меня с ног до головы, а потом отправила спать, сама же осталась разговаривать со Стивеном. Уже с лестницы я кивком пожелала ему спокойной ночи.

Джаза не спала. В комнате горел весь мыслимый свет, включая ночник над моей кроватью. Едва я открыла дверь, Джаза вскочила и крепко меня обняла.

– Как она там?

– Вроде ничего, – ответила я. – Пришла в себя. Кости переломаны.

– А что случилось‑то? Ты ушла в туалет и куда‑то пропала.

– Меня чего‑то стало тошнить, – сказала я. – Вышла подышать. Проветриться немного. А Бу… пошла меня искать. Идет и говорит по телефону. Наверное… она просто не заметила эту машину.

– Я теперь чувствую себя полной дрянью. Сколько я про нее гадостей наговорила. А на самом деле она такая прелесть. Вот только она ведь правда ужасно рассеянная, да? А ты как?

– Нормально, – соврала я. В смысле, физически‑то я не пострадала, а вот внутри все так и тряслось.

– А я тут решила тебя немножко согреть, – сказала Джаза, указывая на батарею, где грелся сырный соус.

– Как я люблю, когда ты говоришь непристойности.

«Чиз‑виз» в меня все‑таки не полез, я подошла к шкафу, достала пижаму.

– А откуда у тебя такая одежда? – поинтересовалась Джаза.

– А… дали на время.

Я быстренько стянула итонские штаны и пихнула их в грязное белье.

– Тебе в полиции дали брюки из Итона?

– Ну, почему‑то они у них там лежали.

– Рори… ты уходишь с вечеринки, Бу идет следом, Бу попадает под машину… Ну, я не знаю. Не хочу лезть не в свое дело, но… что происходит?

В первую секунду я хотела было ей все рассказать. Ей‑то уж можно. Даже представила, что именно я говорю и как она это воспринимает.

Но говорить было нельзя.

– Так… все к одному… одно хуже другого…

Джаза уронила плечи. Я не поняла, что это – облегчение или обида. По счастью, разговору не суждено было продолжиться, потому что в дверь постучали и в комнату ввалились практически все наши соседки по коридору, жаждущие узнать последние новости.

 

Когда в ту ночь я наконец закрыла глаза, перед ними все время стояли две картины: Бу, лежащая на мостовой, и Потрошитель.

Никто не мог этого понять. Ни одноклассники. Ни учителя. Ни полицейские.

Джаза спала. Я – нет.

Наверное, меня бы не стали ругать, если бы на следующее утро я не пошла на занятия, только я сама не видела смысла сидеть в комнате. Я и так черт знает сколько часов пролежала в постели, таращась в потолок, прислушиваясь к Джазиному дыханию и пытаясь отвлечься от бесконечных жутких мыслей. В шесть я встала, приняла душ. Кожа была липкой от пота – не потому, что мне было жарко, а потому, что я столько времени провалялась без сна. Я сдернула форму со спинки кровати, сняла с вешалки блузку. Подвязать волосы, да и просто расчесать их сил не было. Я только разобрала пальцами пряди.

Завтрак я пропустила, отправилась прямо на историю искусств. Когда я вошла в класс, никто даже не стал скрывать любопытства. Не знаю, что послужило причиной – новости про Бу или мой внешний вид. У нас дома на меня бы посыпались вопросы. Из меня бы вытянули все до последней мелочи. В Вексфорде для этого прибегли к другому способу – взглядам исподтишка.

Марк, человек в школе пришлый, был не в курсе вчерашней драмы.

– Сегодня, – начал он бодро, – я хотел бы посвятить, наше занятие определенной теме. Поговорим о насилии и его отображении в искусстве. Для начала я хотел бы показать вам работы художника Уолтера Сикерта. Сикерт принадлежал к числу английских импрессионистов конца девятнадцатого – начала двадцатого века, рисовал, по большей части, городские сценки. Его частенько поминают, когда заходит речь о Джеке Потрошителе. И на то есть несколько причин…

Я потерла переносицу. От этого Потрошителя не спрячешься. Он повсюду.

– Сикерт был буквально одержим преступлениями Джека Потрошителя. Специально снял комнату, в которой, по его домыслам, когда‑то обитал Потрошитель, и написал там картину, которую назвал «Спальня Джека Потрошителя». Ходили слухи, что Сикерт и был Джеком Потрошителем, но, по моему мнению, вряд ли эти домыслы имеют под собой какие‑то основания.

На экране возникла картина. Темная комната, в центре кровать. Простой, темный, мрачный интерьер.

– Еще одна причина заключалась в том, – продолжал Марк, – что в тысяча девятьсот восьмом году Сикерт создал серию картин, посвященных преступлению, имевшему место в реальности, так называемому Убийству в Кэмдене. Оно произошло годом раньше, обстоятельства во многом напоминали обстоятельства смерти последней из жертв Джека Потрошителя, Мэри Келли – по крайней мере, в части обстановки.

Щелчок. Другая картина. На постели лежит, отвернувшись от зрителя, обнаженная женщина. На краю кровати сидит мужчина, скорбя над тем, что сам же и содеял.

– Искусство и преступление, – проговорил Марк. – Художники часто выбирают своей темой смерть. Распятие изображали много сотен раз. Казнь королей. Убиение святых. Однако это полотно скорее посвящено убийце, чем жертве. Художник даже заставляет нас посочувствовать ему. Эта картина из кэмденской серии называется «Чем бы заплатить за жилье?».

Марк продолжил – он рассказывал об английских импрессионистах, об особенности их мазка и светотени. Я же тупо смотрела на неподвижную фигуру на кровати – затененную, почти развоплощенную фигуру женщины.

Я не испытывала сочувствия к убийце.

 

Через полтора часа нам полагался короткий перерыв. Я первой выскочила за дверь.

– Я туда не вернусь, – сказала я Джерому. – Слушай, может, ты… ну, не знаю, арестуешь меня как староста. Но в класс я не пойду ни за что.

– Арестовывать я тебя не стану, – ответил Джером. – Лучше провожу домой. А Марку скажу, что ты заболела.

Джером довел меня до Готорна – туда было метров десять. У самой двери остановился.

– Осталось всего несколько дней, – сказал он. – И потом все закончится.

Джером поколебался, потом положил ладонь мне на щеку, нагнулся и поцеловал меня.

Подняв глаза, я заметила Стивена. Он сидел на скамейке на площади и делал вид, что читает. Одет он был в свитер и джинсы, на шее шарф – никакой формы. Он оперативно снял очки и принялся ими поигрывать – мол, не видел я никакой целующейся парочки. Однако он все видел, и это оставило во мне какое‑то странное ощущение. Я сделала шаг назад.

– Спасибо, – сказала я. Я, вообще‑то, имела в виду то, что он меня проводил, но прозвучало это как благодарность за поцелуй.

– Ты видела последние новости? – спросил Джером. – Про это послание? Все теперь считают, что это намек на Библию и, возможно, как‑то связано с терроризмом. А я так не думаю, да и рипперологи тоже. Имя звезды… Вовсе это не из Библии, он имеет в виду свое прозвище Джек Потрошитель. Это и есть имя звезды.

– Как это?

– Сам Джек Потрошитель никогда так себя не называл. Это имя всплыло из письма, присланного в Центральное агентство новостей. Явная фальшивка, и нет почти никаких сомнений, что написал его один из репортеров газеты «Звезда». Через эту газету Потрошитель и прославился. Вообще‑то, он – типичный плод газетной шумихи. И эти его слова, «Да убоитесь имени звезды», по сути, сущая правда: всех пугает сама идея Потрошителя, а благодаря СМИ эта история раздувается все сильнее. А он в этом шоу главная звезда, так? Такой розыгрыш. Жутковатый, но все же розыгрыш. Ничего в этом нет хорошего, вот только… терроризм тут ни при чем. По крайней мере, лично я так думаю. Может, тебе от этого полегчает.

Он махнул рукой и зашагал обратно к учебному корпусу. У меня не было никаких дел. Я только что сбежала с единственного своего субботнего занятия, все мои соседки были на уроках. На маленькой лондонской площади под стенами Вексфорда было безлюдно. Я слышала, как в музыкальных классах звучат разные инструменты. Среди них была и Джазина виолончель, но я не могла вычленить ее звук из общего шума.

Я пошла прочь от школы, на торговую улицу, где было полно людей: суббота – день для покупок. Не придумав ничего лучше, забрела в местную кофейню, отстояла до глупого длинную очередь, заказала первое, что пришло в голову. Свободных столиков не нашлось, я прислонилась к барной стойке поближе к окну. Вошел Стивен, встал рядом.

– Я слышал, что сказал твой приятель.

– Привет, – откликнулась я.

– На самом деле это ценное наблюдение. Я мог бы и сам додуматься. Газета «Звезда». Конечно. «Да убоитесь имени звезды…» Люди боятся Джека Потрошителя. Он вовсе не Библию имеет в виду. Он насмехается над тем, что к нему приковано всеобщее внимание. Насмехается над рипперологами, над полицией, над журналистами…

Я выглянула на улицу – по моим понятиям, это была типичная лондонская улица. Невысокие постройки, яркие витрины, куча рекламы дешевых телефонов и всякой выпивки. Время от времени мимо проезжает красный двухэтажный автобус. Чаще проходит какой‑нибудь турист с картой, фотоаппаратом и в потрошительском цилиндре – их продают на всех сувенирных лотках.

– Но Каллум вчера сказал толковую вещь, – продолжал Стивен. – Никто, кроме нас, не знает наверняка, что это не Ричард Иклз написал ту фразу на доске. Мне кажется… мне кажется, меня дурачат. Лично меня.

– Джо, – вдруг вспомнила я. – Нужно же сообщить Джо, что случилось.

Он не ждал такого поворота темы.

– Что?

– Джо, – повторила я. – Подруга Бу.

– А. Конечно. – Он почесал в голове. – Да. Конечно.

– Я хочу съездить поговорить с ней.

– Давай, пожалуй, – согласился Стивен. – Правда, я без машины. Я, когда в штатском, ею не пользуюсь.

Мы поехали на метро. Стивен больше молчал, да и ехать от Вексфорда было недалеко. Джо мы обнаружили рядом с детской площадкой, той самой, где я увидела ее впервые. Она бродила по улице и собирала мусор.

– Давай ты… – сказал Стивен. – Наверное, лучше, если…

Я до этого не видела, чтобы он колебался.

– Ладно, – согласилась я.

– Я тут подожду.

Я подошла к Джо сзади. Она не обернулась. Наверное, привыкла, что люди подходят совсем близко и даже проходят сквозь нее.

– Привет, – поздоровалась я. – Это я. Рори. Помнишь… мы виделись несколько дней назад?

Она удивленно обернулась.

– А, конечно! – сказала она. – Тебе получше? Я понимаю, какое это было потрясение.

– Я‑то в порядке, – сказала я. – А вот Бу…

Я осеклась – мимо шла какая‑то женщина с коляской. Двигалась она невыносимо медленно. Мне хотелось зайти к ней за спину и подтолкнуть, чтобы она нам не мешала. Джо стояла не шевелясь, пока женщина не отошла подальше.

– Она попала под машину, – закончила я.

– И что с ней?

– Жива, – ответила я. – Но покалечилась. Она в больнице. А сделал это Потрошитель. Он явился ко мне, а Бу попыталась меня защитить. Потому и пострадала. Он толкнул ее под колеса. Я просто подумала… что тебе нужно сообщить.

Часто, услышав дурные новости, люди резко втягивают в себя воздух или начинают тяжело дышать. Джо ничего такого не сделала, потому что Джо не дышала. Она нагнулась, подняла с земли пластмассовую чашечку из‑под кофе. Похоже, это потребовало от нее огромного усилия, поэтому я перехватила чашечку и отнесла к урне в полутора метрах от нас.

– Спасибо, – сказала Джо, – но такое я и сама могу донести. Обертки от бутербродов, кофейные чашки, контейнеры из фольги. Их я могу поднять. Однажды смотрю – там, в конце улицы, у кафе, сидит девушка. Сумочку она поставила рядом. Подошел какой‑то мужчина, взял ее. Девушка не заметила. А я как раз проходила мимо, протянула руку, выхватила у него сумочку и положила на место. Вот это было нелегко, но я справилась. Девушка так ничего и не заметила, зато мужик здорово перепугался. Это моя улица. Тут должно быть чисто и безопасно.

Говорила она без особых эмоций, но я почувствовала: она потрясена и, чтобы справиться с этим, говорит и продолжает делать свое дело. Ей явно нужно было выговориться.

– А ты здесь и жила? – спросила я.

– Нет. А вот умерла прямо вон там. Видишь вон ту многоэтажку? – Она указала на современное здание. – Ее недавно построили. В мое время на ее месте стояли отдельные домики. Там все и случилось. Вообще‑то, я жила не здесь, но потом это место стало моим домом. Странная тяга – оставаться там, где умер. Я и сама не знаю, почему я так…

– А что тогда случилось? – спросила я. – Если, конечно, об этом можно спрашивать.

– А чего нет? – проговорила она чуть ли не радостно. – Налет люфтваффе. Десятое мая тысяча девятьсот сорок первого года. Последний серьезный ночной налет за период «Блица». В эту ночь немецкие бомбы упали на Сент‑Джеймский дворец и на здание парламента. Я работала связисткой, рассылала закодированные депеши и донесения о том, что происходит в Лондоне. Тут, неподалеку, у нас был маленький телеграф. Бомба взорвалась в дальнем конце улицы и все тут разрушила, в том числе почти все домики. Я пришла на работу уже после налета. Было слышно, что под обломками еще остались живые люди. Я помогала какой‑то девчушке выбраться из‑под завала, тут ее дом на нас и обрушился. Вот, собственно, и все. В ту ночь погибло тысяча триста человек. Я была лишь одной из многих.

Она говорила об этом как о чем‑то вполне обыкновенном.

– А когда ты поняла, что стала призраком? – спросила я.

– Да тут же и поняла, – ответила Джо. – Вот я помогаю этой девчушке, а в следующую секунду уже смотрю на кучу обломков и вижу, как меня вытаскивают оттуда, причем совершенно очевидно, что я мертва. Это, конечно, было потрясение. Налеты потом на некоторое время прекратились, но в городе было столько разрушений… столько работы. Я потом иногда находила какого‑нибудь человека, который едва не погиб и поэтому мог меня видеть, садилась с ним и разговаривала. Вытаскивала из‑под обломков всякую мелочь – фотографии, все такое. Старалась приносить пользу. Не хотелось просто взять и исчезнуть. Поначалу было нелегко. Случались длинные периоды, целые недели, когда у меня ни на что не было сил, я могла только сидеть на том месте, на котором погибла. У меня вообще не было никакого облика. Но я все‑таки выбралась из‑под завалов. Можно сказать, создала себя заново. Нельзя позволять всяким глупостям становиться на твоем пути. Помнишь, как говорил наш премьер‑министр Черчилль: «Никогда ни перед кем не пасуйте – никогда и ни в чем: ни в великом, ни в малом, ни в важных вещах, ни в пустяках». Великолепная речь. Произнес он ее уже после моей смерти, но ее повсюду цитировали. Эти слова стали моим девизом. И помогают мне держаться уже столько лет.

Джо буквально поразила меня своей несгибаемостью, однако было ясно и то, что ей ведом страх. Она знала, что это такое и как с этим бороться.

– Мне страшно, – сказала я. – Мне правда очень страшно. Потрошитель… он ищет именно меня.

Я произнесла эти слова – и вдруг осознала их смысл. Джо повернулась ко мне, посмотрела в глаза.

– Джек Потрошитель был всего лишь человек. Никакой не волшебник. Даже Гитлер был всего лишь человеком. И нынешний Потрошитель всего лишь человек.

– Вернее, призрак, – поправила ее я. – Призрак, наделенный большой силой.

– Так призраки – они те же люди. Мы только с виду, наверное, пострашнее, потому что представляем собой нечто неведомое. Нас почти никто не видит. Считается, что нас вообще не должно быть. Но на свете есть хорошие люди, они поймают этого Потрошителя.

– Знаю, – ответила я, – только… они еще… совсем молодые. Как я.

– А кто, по‑твоему, идет воевать? Молодые. Нашу страну защищали именно молодые люди. На поле боя. В самолетах. В штабах, где они разгадывали шифры. Знала бы ты, сколько моих знакомых наврали и ушли в армию в пятнадцать‑шестнадцать лет…

Она смолкла и посмотрела на какого‑то типа – он крутился около велосипеда, явно ему не принадлежавшего. Джо разгладила форменный китель, хотя никаких морщин на нем не было. Наверное, и не могло быть.

– Спасибо, что сообщила, – сказала она. – Не все считают, что меня… тоже нужно информировать. Ты, как и Бу, очень заботливая. Она славная девочка. Незрелая пока, но хорошая. Ну, пойду разберусь с этим велосипедом.

Джо зашагала по улице, практически не обращая внимания на едущие сквозь нее машины. Пройдя полпути и остановившись прямо перед капотом маленького спортивного автомобиля, она обернулась.

– В страхе нет ничего зазорного, – сказала она. – Но если захлестнет – не давай ему воли. Страх – змея, лишенная яда. Помни это. Эта мысль может оказаться спасением.

Она шагнула в сторону, когда до машины оставалось всего несколько сантиметров, а потом пошла дальше.

 

27

 

Я смутно помню, чем занималась следующие несколько дней. Занятия на всю неделю отменили. Каллум со Стивеном по очереди дежурили в школе. А календарь отсчитывал дни: 4 ноября, 5 ноября, 6 ноября… Журналисты, в отличие от меня, пристально следили за ходом времени.

В среду 7 ноября я проснулась около пяти утра. Мозг, дремавший много дней, вдруг взял и включился, пульс зашкаливало. Я села, обвела глазами темную комнату, останавливая взгляд на всех предметах. Вот тумбочка у моей кровати. Мой письменный стол. Дверца шкафа приоткрыта, но слегка, за ней не спрячешься. Вот Джаза, спит в своей постели. Я схватила клюшку, потыкала под кроватью, ничего. Потом сообразила, что призраков так искать бессмысленно, поднялась, как можно тише соскочила на пол, встала на четвереньки. Никого. Джаза пошевелилась, но продолжала спать.

Я взяла халат, косметичку и прокралась в душевую – там, прежде чем встать под душ, я осмотрела все кабинки и даже после этого задернула занавеску только наполовину. Войдет кто‑нибудь – наплевать.

Как только открыли столовую, я пошла завтракать – Джаза еще даже не вылезла из кровати. На углу напротив столовой стоял Каллум. На нем был синий форменный костюм сотрудника Лондонского метрополитена, а сверху – ярко‑оранжевый жилет; в руке он держал планшетку. Если он думал, что выглядит уместно и совсем не подозрительно, то жестоко ошибался.

– Ты чего делаешь? – осведомилась я.

– Делаю вид, что слежу за транспортными потоками в преддверии прокладки нового автобусного маршрута. Видишь – планшетка и все такое.

– Вы своими головами до этого доперли?

– Разумеется, мы доперли своими головами, – ответил он. – Что тут еще придумаешь – мне придется простоять перед школой несколько дней, и никто не должен ничего заподозрить, а кроме этой планшетки, никаких подходящих вещей у нас не нашлось. Кстати, нас не должны видеть вместе, так что вали.

Он снова уткнулся в планшетку, положив конец разговору. Я зашагала прочь, чувствуя себя полной дурой.

В столовой я в этот час оказалась единственной. Думала, как обычно, захомячить целую тарелку сосисок, но впихнула в себя только стаканчик сока и черного, обжигающего, как лава, кофе. От нечего делать я принялась читать медные таблички на стенах – имена выпускников, их достижения. Поглазела на витраж в высоко расположенном окне – там был изображен ягненок, но тут же вспомнила, что ягнят только и делают, что ведут на заклание, если только они сами не отправляются не‑разбери‑пойми‑куда в обществе всяких сомнительных львов.

Мне нужно знать, как именно они собираются остановить Потрошителя. Если я этого не узнаю, я свихнусь. Я встала, сунула поднос на каталку, снова вышла на улицу и направилась к Каллуму.

– Я же только что сказал…

– Покажи, как вы работаете, – сказала я.

– Сама видишь как.

– Я не о том… Покажи, как вы разбираетесь с ними.

Он поковырял булыжник носком сапога.

– Нет, не могу, – сказал он.

– И вы еще хотите, чтобы я не свихнулась? – осведомилась я. – Ты считаешь, я не имею права знать? Я совершенно беззащитна. Покажи.

– Ты хоть представляешь, сколько я в своей жизни подписал бумажек, в которых написано, что я никогда и никому не скажу?

– Ну ладно, тогда и стой здесь со своей планшеткой. Только если не покажешь, я буду стоять рядом и пялиться на тебя. Буду ходить за тобой хвостом. Буду делать все, чего делать не должна. Выбора у тебя нет.

Уголок его рта слегка дернулся.

– Совсем нет? – уточнил он.

– Ты даже не представляешь, на что я способна, если меня довести.

Он огляделся: вправо, влево, вокруг площади. Отошел ненадолго, позвонил куда‑то.

– Договоримся так, – сказал он, вернувшись. – Ты никому не скажешь. Даже Стивену. Уж тем более Бу. Никому.

– А чего скажу‑то? Меня здесь вообще не было.

– Договорились. Мне сегодня звонили со станции «Бетнал‑Грин». Там у них проблема. Давай, пошли.

Мы дошагали до «Ливерпуль‑стрит». По дороге я тоже принялась считать камеры – мне удалось разглядеть тридцать шесть штук, а на самом деле их наверняка было гораздо больше. Камеры крепились к углам зданий, светофорам, прятались в оконных проемах, торчали над каменными карнизами, висели рядом с фонарями на столбах… столько камер, и ни от одной из них никакого толку, если речь идет о Потрошителе.

Мы зашли в метро, Каллум предъявил пропуск, я приложила проездной к считывателю. Пока я возилась, он уже спустился до середины эскалатора, пришлось нагонять его бегом.

– А по их мнению, ты чем занимаешься? – спросила я, когда мы сели в поезд.

– Официально я сотрудник Лондонского метрополитена. Они думают, что я инженер. Так написано в моем личном деле. Еще там написано, что мне двадцать пять лет.

– А на самом деле?

– На самом деле двадцать.

– А что они делают, когда врубаются, что ты… никакой не инженер?

– Ну, мое имя и телефон им сообщают начальники других станций – если у них что‑то… происходит. Я приезжаю, решаю проблему. По моему опыту, большинство вообще не хочет лезть ни в какие подробности. Если бы они знали, сколько я решаю этих самых проблем, сколько поездов выбивались бы без меня из графика… Не исключено, что я самый нужный сотрудник метро.

– При этом самый скромный, – заметила я.

– Ну, это большой вопрос. – Он улыбнулся. – Метрополитен – огромная штука. Настоящий подземный мир. Одних рельсов почти четыреста километров, но я в основном занимаюсь теми участками, которые расположены глубже: двести километров запасных путей плюс неиспользуемые и служебные туннели.

Поезд шел по туннелю. Из окон мне было видно только темноту, лишь иногда – очерк кирпичной стены.

– Я много работаю на той станции, куда мы сейчас едем. Меня там знают. Там погибло больше народу, чем на любой другой станции, да и вообще где‑либо во всей системе. В войну там было бомбоубежище. Однажды ночью неподалеку испытывали новые зенитные орудия – испытание было секретное. Жители услышали взрывы, подумали, что начался налет, и опрометью бросились под землю. Кто‑то споткнулся, упал на ступенях, на лестнице началась страшная давка. Погибло сто семьдесят три человека – многие так здесь и ошиваются.

Тут в громкоговорителе раздался голос диктора – он объявил, что поезд прибывает на станцию «Бетнал‑Грин». Мы вышли, на платформе было совсем тихо. Нас дожидался пузатый мужчина – на лице множество лопнувших капилляров.

– Приветствую, Митчелл, – сказал он, кивнув. – А она кто?

– Стажер. Побудет на платформе. Что тут у вас?

– Неполадки на пути восточного направления. Поезд доходит до автостопа. И встает, с какой бы скоростью ни двигался.

Каллум кивнул с видом человека, которому все понятно.

– Хорошо. Действуем по обычной схеме.

– Да.

Пузатый удалился, оставив нас вдвоем.

– А как это «по обычной схеме»? – спросила я.

– Он сваливает, садится пить чай и не задает никаких вопросов.

Каллум поставил сумку на платформу, снял пиджак, подпрыгнул и набросил его на камеру видеонаблюдения, направленную на дальний конец платформы.

– Снимай куртку и делай то же самое вон с той, – сказал он, указывая на камеру в середине платформы.

Я сняла куртку и подошла к камере. Висела она довольно высоко, но после нескольких неудачных бросков я ее все‑таки накрыла. Каллум отошел в дальний конец платформы – там имелся технический проход высотой примерно по грудь. Дверь была увешана всяческими предупреждениями. Все клонили к одному: «Нет. Нельзя. Назад. Стоять. Шаг вперед – и тебе конец». Каллум открыл дверь – за ней оказалось несколько ступеней, спускавшихся до уровня рельсов.

– Итак, – сказал Каллум, – поломки в работе автостопа. Автостопы – это автоматические датчики, расположенные на путях в начале и в середине каждой станции. Мели поезд проходит их на скорости больше пятнадцати километров в час, срабатывает автоматика, поезд останавливается. И есть важная подробность. Посмотри‑ка вниз. Сколько там рельсов?

Я посмотрела. Увидела три: два, по которым катятся колеса, и еще один, более массивный, посередине. Они лежали на шпалах высотой сантиметров в пятьдесят.

– Три, – ответила я.

– Вот‑вот. Лучше всего не наступать ни на один из них. Но если припрет, наступай, только не на центральный – поджаришься заживо. Проще всего ходить между рельсами. Вот, с этой стороны расстояние пошире. Идти нужно очень, просто очень аккуратно. Это не слишком сложно, но если оступишься – тебе крышка, так что смотри под ноги. Ты хотела учиться? Вот и учись.

Каллум кривовато усмехнулся. Я так и не поняла, шутит он или нет. Решила лучше не спрашивать. Спустилась вслед за ним на пути. Перед нами было устье туннеля – тускло‑черный полукруг, уводивший в непроглядную тьму. Каллум вложил мне в руку фонарик.

– Свети вперед и вниз. Иди медленно, аккуратно, увидишь крысу – не подпрыгивай. Она сама свинтит, не волнуйся.

Я пошла, делая вид, что мне решительно наплевать на рельс с высоким напряжением и на крыс в темноте. Едва мы шагнули в туннель, температура упала на несколько градусов. Метрах в семи перед нами стоял человек. Он находился точно между рельсом и кирпичной стеной туннеля. На нем была грубая рабочая рубаха и такие же сапоги, просторные фланелевые брюки; никакой куртки.

– Ненавижу эту станцию, – чуть слышно пробормотал Каллум.

Я направила фонарик прямо на незнакомца, видно его от этого стало только хуже. Он был совсем бледный и хрупкий, скорее просто игра света, зримый образ печали в темноте туннеля.

– Послушай, приятель, – сказал Каллум. – Я лично тебя понимаю. Но ты кончай баловать с этим переключателем. Просто не подходи к нему, ладно?

– Моя семья… – начал незнакомец.

– Чаще всего, – пояснил Каллум, не сводя с него глаз, – они, вообще‑то, не хотят делать ничего такого. Само их присутствие сбивает работу автоматики. Он, скорее всего, понятия не имеет, что замыкает цепь. Ты ведь это не специально, а?

– Моя семья…

– Вот бедолага, – посочувствовал Каллум. – Ну ладно, Рори. Подойди ближе. Вот сюда.

Каллум шагнул в небольшую нишу в стене, чтобы подпустить меня поближе к незнакомцу. Я подошла – воздух сделался более студеным и каким‑то кисловатым. Глаза незнакомца напоминали бельма. Зрачков у него не было. Выражение лица казалось бесконечно печальным.

Каллум забрал у меня фонарик и вложил на его место мобильный телефон. Та же допотопная модель, что и у Бу.

– Теперь делай вот что, – сказал он. – Нажми две кнопки, единицу и девятку. Сильно, и не отпускай.

– Чего?

– Нажимай, говорю. Давай. Только стой от него сантиметрах в тридцати, не дальше.

Я нащупала единицу и девятку и хотела уже нажать, но тут Каллум вытянул руку и толкнул мои ладони вперед – они, вместе с телефоном, прошли сквозь грудную клетку незнакомца. Я ощутила едва заметное сопротивление – будто прорвала кулаком надутый бумажный пакет. Я невольно вздрогнула, однако незнакомец вроде как и не заметил, что я засунула руки ему в грудную полость.

– Молодец, – похвалил Каллум. – А теперь нажимай, обе сразу, и посильнее!

Я стиснула телефон, впечатала ногти в клавиатуру. И тут же почувствовала, что воздух переменился – повеяло слабым, но прирастающим теплом, а руки мои задрожали.

– Держи‑держи, – сказал Каллум. – Будет легкая вибрация. Не отпускай.

Мужчина посмотрел вниз – на себя, на мои руки, сложенные молитвенным жестом у него в груди, – руки дрожали, я изо всех сил вцепилась в телефон. Через секунду‑другую туннель озарила вспышка, будто лампочка перегорела, только лампочка была огромной, размером с человеческое тело. Шума не было, лишь прошелестел легкий порыв ветра, и туннель наполнил странный сладковатый запах – я бы описала его как запах горящих цветов и волос.