Бу к завтраку, как правило, не вставала. А так все время ходила за мной хвостом.
– Понятия не имею, – ответила я, отхлебывая тепловатого сока. – Я и сама за него еще не бралась.
– Чего‑то я ее не понимаю, – сказала Джаза. – Она даже никаких книг с собой не привезла. Почти не учится. Почти. А ведь пропустила целый месяц. И почему она постоянно ходит с двумя телефонами? Кому нужны два телефона?
Я продолжала жевать свой завтрак, состоявший из одних сосисок, и дожидалась, пока Джаза выпустит пар.
– А вот ты ей нравишься, – добавила Джаза. – Вечно куда ты, туда и она.
– Мы ходим на одни и те же занятия.
– Опять обсуждаете свою соседку? – встрял, подходя, Джером. Эта тема всплыла за завтраком далеко не впервые.
– Я на сегодня закончила, – отозвалась Джаза.
Джером принялся свирепо раздирать на куски яичницу. Мне страшно нравилось смотреть, как он ест. Стремительностью и напором его подход к приему пищи напоминал хорошо организованную военную кампанию. Он не ел завтрак, он его побеждал.
– А у нас новость, – сказал он. – Кто‑то пожертвовал кругленькую сумму на праздник в день Гая Фокса. Из школы нас не выпустят, решили устроить что‑нибудь здесь.
– А что такое день Гая Фокса? – поинтересовалась я.
– Покуда жив я буду, вовеки не забуду о пятом ноября? – произнес Джером с вопросительной интонацией.
– Сдаюсь, – ответила я. – Объясните хоть, в чем суть.
Джаза вздохнула, сожалея о смене темы, и принялась объяснять:
– День Гая Фокса отмечают в память о пятом ноября тысяча шестьсот пятого года. Группа заговорщиков с Гаем Фоксом во главе решила взорвать парламент, это называется Пороховой заговор. Но у них ничего не вышло, и всех их казнили. Поэтому пятого ноября мы жжем что ни попадя.
– А также взрываем, – добавил Джером, бросая вилку на стол. – Фейерверк – очень важная часть праздника. Ну, как бы то ни было, у нас будет маскарад. Этакий запоздалый Хеллоуин. Готовьте наряды
– Какие еще наряды? – не поняла я.
– Карнавальные костюмы, – пояснила Джаза.
Да, в то утро мне суждено было выставить себя полной американской тупицей. Такое случалось, время от времени.
– Восьмое число, четверг, – день последнего убийства, совершенного Потрошителем. Так что день Гая Фокса решено отпраздновать заранее, в пятницу на предыдущей неделе, а потом нас запрут, пока вся эта история с Потрошителем не закончится. Надеюсь, ты любишь сидеть взаперти, потому что мы будем сидеть всю неделю.
– Мне все равно, – сказала Джаза, – это же не навсегда.
– Кто знает, – хмыкнул Джером. – Может, этот Потрошитель так просто не остановится. С какой бы радости? Может, он решил переплюнуть прежнего Потрошителя.
Джаза покачала головой и пошла налить себе еще чая.
– А если так и будет? – спросила я Джерома. – Что тогда?
– Ну, тогда у полиции не будет ни малейшего понятия, когда и где он совершит следующее убийство и сколько всего он их совершит, так что все будут каждый день дрожать от страха. Мне кажется, восьмого ноября можно особо не бояться – страшнее то, что будет после. Тогда и начнется самое ужасное.
– По‑моему, ты просто сбрендил на почве заговоров, – заметила я.
– Согласен.
Мы с Джеромом дошли до той стадии отношений, когда я уже могла говорить подобные вещи. Да я и не слишком преувеличила. Я отщипнула кусок пончика и запустила в него. Он уже подчистил тарелку, и ему кидаться было нечем, тогда он смял салфетку и запустил мне в голову. Шарлотта, сидевшая в конце стола, бросила на нас укоризненный взгляд.
– И не заставляй меня испытывать на тебе мою силу, – сказал он тихо.
– Поглядим, как у тебя это получится.
Я метнула кусок пончика над самой столешницей, прямо в его начальственный галстук.
– Джером… – проговорила Шарлотта.
– Ну? – отозвался он, не поднимая на нее глаз.
– Ты же знаешь, что так нельзя.
– Я много чего знаю, Шарлотта.
Он повернулся, послал ей улыбку, потом глянул на меня и передернулся. Было в этом нечто привлекательно‑зловещее. Я вспомнила, что Шарлотта и Эндрю раньше встречались. А Эндрю с Джеромом лучшие друзья. Джером, надо думать, знал очень и очень многое. Шарлотта попросту отвернулась, словно разом забыв об этом эпизоде.
– Ладно, – сказала я совсем тихо, – испытывай, я, и общем‑то, не возражаю.
Такого откровенного заявления я еще никогда не делала. Ждала, какова будет реакция. Джером смотрел в тарелку, и улыбка все не таяла у него на лице.
– Что там у вас такое? – поинтересовалась Джаза, ставя на стол кружку с чаем и перекидывая ногу через скамью.
– А мы тут доводим Шарлотту, – сообщила я.
– Наконец‑то, – сказала Джаза полушепотом, – у Джерома появилось хоть одно хобби, которое по душе и мне. Валяйте дальше.
Помимо моей собственной воли Джазины замечания что‑то стронули у меня в голове. И когда в тот же день, в перерыве между занятиями, мы с Бу сидели в библиотеке, я принялась за ней наблюдать. Мы устроились на противоположных сторонах стола, стоявшего в углу, наши ноутбуки соприкасались крышками. Я пыталась выжать из себя вышеупомянутое сочинение. Это было первое мое серьезное задание по литературе – семь‑десять страниц текста об одном из прочитанных нами произведений, на выбор. Я остановилась на дневнике Сэмюэля Пипса, по большей части потому, что в нем я хоть что‑то поняла. Бу сидела за компьютером, но читала какой‑то чат. Мне было видно, потому что ее экран отражался в оконном стекле.
– Ты чем занимаешься? – спросила я негромко.
– Чего‑чего? – переспросила она, вытаскивая наушники из ушей.
– Ты чем занимаешься?
– A‑а… так, читаю.
– А на какую тему ты будешь писать сочинение?
– Пока не знаю, – ответила она, зевнув.
Я поняла, что дело дохлое, и пошла за книгой. Бу увязалась следом, причем таращилась на книги так, будто они были какими‑то немыслимыми изобретениями из другого мира. На пути к разделу критики я обнаружила Алистера – он валялся посреди прохода и читал. Книга лежала перед ним на полу, он вяло перелистывал одной рукой страницы.
– Привет, – сказала я, включая свет.
– Салют.
Бу взглянула на Алистера с изумлением. И тут же подошла поближе.
– Гм… привет. Я Бхувана. Но все зовут меня Бу.
– Бу?
Бу расхохоталась, а мы с Алистером просто уставились на нее.
– Простите, – выдавила она наконец. – Да, меня зовут Бу. Ужасно смешное имя.
Алистер равнодушно кивнул и вернулся к чтению.
– Рада познакомиться, – продолжала Бу. – Честное слово.
– Правда? – спросил он.
– Это Алистер, – представила я его. А потом обратилась к нему: – Мне нужна хорошая книга про Сэмюэля Пипса.
– Макалистер. Синяя обложка с золотым тиснением.
Я пробежалась глазами по полкам в поисках чего‑нибудь похожего.
– Мы с Рори живем в одной комнате, – поведала Бу. – Я новенькая.
– Красота, – отозвался Алистер. – Выходит, вас теперь двое.
– Трое, – поправила я. – У нас комната на троих.
Я отыскала нужную книгу и на всякий случай показала ее Алистеру. Он кивнул. Книга была огромная – здоровенный том, покрытый пылью. Я хотела было уйти, но Бу опустилась на пол рядом с Алистером.
– Это твое любимое место? – осведомилась она.
– Тут никто не мешает, – ответил он.
– Ты ступай. – Она махнула мне рукой. – Я немножко поговорю с Алистером.
У меня были серьезные сомнения в том, что Алистеру это понравится, однако он почему‑то не стал возражать. Ссобственно, Бу и ее немыслимая прямолинейность, похоже, вызвали у него некоторое любопытство. Ладно, как бы то ни было, он освободил меня от нее на целых пять минут, этим нужно воспользоваться.
Я спустилась к нашему столу, открыла книгу. От нее исходил отчетливый книжный запах, а страницы были слегка золотистыми – отнюдь не пожелтевшими от времени. Алистер порекомендовал мне серьезную книгу, полное и подробное жизнеописание Сэмюэля Пипса. Но пора мне уже становиться серьезной ученицей, так что я отыскала главу, посвященную тому разделу дневника, который как раз читала, и попыталась проникнуться интересом. На деле же я внимательно следила за тем, горит ли наверху свет. Через некоторое время он погас, но ни Бу, ни Алистер из хранилища не вышли, и Бу не потрудилась повернуть выключатель. Похоже, они там беседуют, или…
Трудно было себе представить, что Бу и Алистер вот так вот сразу перейдут к делу, но только это представить себе было все‑таки легче, чем долгую и задушевную беседу между ними. Алистер любит книги и музыку восьмидесятых в стиле эмо, в душе он поэт, – а Бу во всем полная ему противоположность.
Ее тетрадки лежали рядом, в нескольких сантиметрах от меня. Чуть поколебавшись, я подцепила одну из них, надписанную «Математика», ручкой и подвинула поближе, все время кося взглядом наверх – не появится ли Бу. Открыла тетрадку. Исписано в ней было лишь несколько страниц. Да и те были исчерчены всякими закорючками и обрывками песен, лишь кое‑где попадалось для разнообразия уравнение. Тут не было никаких следов работы, ни малейших попыток решить хотя бы одну задачу. Я закрыла тетрадку и положила на место.
Ладно, раз уж я полезла в ее дела, так нет смысла останавливаться. Я подтянула к себе тетрадь по истории. То же самое. Несколько отрывочных записей, закорючки, но ничего по делу. Бу действительно валяла дурака, причем в космических масштабах. Джаза оказалась права. Все указывает на то, что Бу в ближайшее время выкинут из школы, и тогда мы снова останемся в комнате вдвоем. Я не погладила себя по головке за такую мысль, однако она ведь отражала суровую реальность.
Тут наверху показалась Бу, и пока она шла вдоль балюстрады к лестнице, я опустила тяжелую тетрадь на клавиатуру ее компьютера. С лестницы ей меня было не видно, и пока она спускалась, я пихнула тетрадь примерно на прежнее место. Бу не отличалась аккуратностью, вряд ли она заметит, что тетрадка сдвинута на сантиметр‑другой.
Бу плюхнулась на стул и снова вставила наушники в уши. Я смотрела в книгу – мол, читаю тут всю дорогу, и все. Бу открыла компьютер, будто бы занимается, но я по‑прежнему видела отражение экрана в стекле. Она смотрела онлайновую трансляцию футбольного матча. То есть мы обе водили друг друга за нос.
Было в Бу Чодари что‑то очень странное, еще более странное, чем то, что она отказывалась учиться. Я пока не понимала, что именно, но что‑то мне подсказывало, что за ней нужно смотреть в оба.
19
Утром в субботу мы с Бу отправились на историю искусств. Джаза уехала провести выходные дома. В результате мы с Бу временно остались с глазу на глаз. Джаза далa мне поручение: по ее приезде подробно доложить обо всем, что Бу делала в ее отсутствие. Про историю в библиотеке я Джазе пока рассказать не успела – в том числе и потому, что сама я в этой истории выглядела не слишком красиво. В школе‑интернате не принято соваться в чужую жизнь. Не могла я вот так просто объявить, что полезла смотреть тетрадки Бу. Это было нарушением нашего негласного закона.
– А еще чего‑нибудь похуже они могли придумать? – простонала Бу, когда мы шли к учебному корпусу. – Устраивать занятия по субботам! Мне кажется или они нарушают все какие ни есть законы?
«Кажется» она произнесла как «кафется».
– Не знаю, – ответила я. – Может, и нет.
– Я потом проверю, потому что наверняка нарушают. Это жестокое обращение с несовершеннолетними или что‑нибудь в этом роде.
Оказалось, что все захватили в класс верхнюю одежду. На сегодня была намечена одна из обещанных Марком экскурсий.
– Проездные все взяли? – уточнил Марк. – Молодцы. Хорошо, к метро идем все вместе. Если кто отстанет, выходить потом на «Чаринг‑Кросс». Музей совсем рядом с метро. Через час встречаемся в зале номер тридцать один.
Джером топтался на месте, засунув руки в карманы, – ждал, когда я к нему присоединюсь. С момента приезда мне ни разу еще не довелось прокатиться на метро, и я буквально обалдела от счастья. В Вексфорде мы жили своей, замкнутой жизнью. А тут – наконец‑то я еду в Лондон, хотя, если подумать, я в Лондоне уже давно. И вот я увидела знаменитый знак – красный круг с синей полоской внутри. Стены, выстланные белым кафелем, множество светящихся реклам, синхронизированных с движением эскалатора – изображение смещалось с экрана на экран, чтобы каждый мог полностью посмотреть весь ролик. Рекламные плакаты от пола до потолка – книги, альбомы, концерты, музеи. Шелест белых поездов с красно‑синими раздвижными дверями. Едва мы сели в поезд, Бу заткнулась наушниками и погрузилась в транс. Я села рядом с Джеромом и смотрела, как мимо, станция за станцией, проносится Лондон.
Мы вышли на Трафальгарской площади – огромной, украшенной колонной Нельсона и четырьмя здоровенными каменными львами. Национальная галерея находилась сразу за ними: здание, похожее на дворец, расположенное на отдельном островке тротуарного камня и плитки.
– Для начала, – заговорил Марк, когда мы в конце концов собрались в тридцать первом зале, – я хочу, чтобы вы немного освоились в галерее. Задание будет простым и, я бы сказал, забавным. Вам нужно будет разбиться на пары, выбрать некий одушевленный или неодушевленный объект и найти пять вариантов изображения этого объекта в работах разных художников.
– Будем парой? – предложил Джером.
– Давай, – ответила я, стараясь улыбаться как можно более непринужденно.
Бу, похоже, вообще была не в курсе, что нам велели разбиться на пары. Она так и не вытащила наушники из ушей и теперь озадаченно пялилась на листок с заданием. Я быстренько вытолкала Джерома из зала, чтобы Бу не заметила, как мы даем деру. Я слышала, как другие выбирают себе объекты – лошади, фрукты, распятие, семейные идиллии, мельницы, Темза, деловые переговоры. Меня все это как‑то не очень вдохновило.
– Ну, что ты предлагаешь? – спросил Джером.
Мы как раз остановились перед «Венерой с зеркалом», огромным полотном Диего Веласкеса – на нем развалилась девица и смотрится в зеркало, которое держит перед ней Купидон. Нарисована она со спины, так что прежде всего в глаза бросается попа.
– Я предлагаю «пять вариантов изображения задницы», – сказала я.
– Идет! – разулыбался он. – Будет у нас полная задница.
Мы целый час бродили по Национальной галерее, отслеживая попы. На классических полотнах голых задниц – хоть завались. Отовсюду на нас смотрели огромные, самодовольные классические попы, иногда их прикрывали лоскутками ткани. Нам больше всего по душе были самые широкие и самые детально выписанные экземпляры. Мы ставили им оценки за складки, ямочки, полукружья внизу, напоминающие широкие улыбки. Разошлись мы только в одном: мне больше нравились лежащие попы, а Джерому – движущиеся. Попы, ведущие армию в сражение, попы, собирающиеся вспрыгнуть на коня, попы, выступающие с речами, попы, исполненные драматизма. Такие попы были ему по душе. Мне больше нравились пассивные попы, свесившиеся на сторону, равно как и кокетливый взгляд через плечо, который бросали их обладатели. «Полюбуйтесь! – словно бы говорили они. – Какова задница, а?»
Через час в списке у нас уже имелось три отменных попы. Мы пометили название картин, время создания, цветовую гамму, окружение, все такое. А потом вернулись в одну из боковых галерей, где висели совсем небольшие картины, и тут я почувствовала, что Джером стоит слишком уж близко.
– А вот это, – сказал он, – всем попам попа.
Я огляделась. В галерее по большей части висели натюрморты с фруктами, кое‑где, для разнообразия, имелись изображения гневных священников. Одну картину я не видела – ее загораживала стоявшая перед ней женщина. На женщине была тесно облегающая юбка до колен и красная накидка с прорезями для рук. Накидка доходила точно до талии, так что попа была на полном виду. А еще на незнакомке были черные чулки со швом сзади и туфли на широком низком каблуке. Коротко остриженные волосы были завиты крутыми барашками и тщательно уложены у самой головы.
По дурацкому выражению на физиономии Джерома и тому, как он тянул шею на сторону, я поняла, что он‑то имеет в виду мою попу, а не ее. Я не сразу сварила в голове, что Джером мог додуматься до этакой пошлости – а как это еще назвать? Собственно, я вообще плохо представляла, как выглядит моя попа под вексфордской юбкой. Ну, серая. Шерстистая. Однако в действиях Джерома была идиотская непосредственность, от которой у меня вспыхнули щеки. Так, сейчас пойдут поцелуйчики на людях. Прямо здесь, в музее, при посетителях и еще, чего доброго, при одноклассниках.
– Прости, – сказал он. – Как‑то само вырвалось.
– Да ладно, – ответила я, делая к нему шаг. – Только, боюсь, она тебя услышала.
– Чего? – переспросил он.
Мы теперь стояли лицом к лицу и говорили шепотом.
– Боюсь, она тебя услышала.
– Кто услышал?
– Ну, эта дама.
– Какая дама?
Грудь в грудь, животом к животу. Я положила руки ему на пояс. Он положил руки мне на бедра, но выражение у него на лице было совсем не поцелуйное. У него было куда более сентиментальное выражение, которое описывается словами: «Что ты за чушь городишь?»
Дама обернулась, посмотрела на нас. Она не могла не услышать, что мы про нее говорим. Лицо ее как‑то не сочеталось с эффектным костюмом, было простоватым. Никакой косметики, тусклая кожа. Мало того, у нее был ужасно несчастный вид. Она повернулась и пошла прочь, оставив нас наедине.
– Ну вот, выгнали человека, – сказала я.
– М‑да… – Джером оторвал руки от моих бедер. – Слушай, я тебя не догоняю.
Вот так вот, раз – и момент упущен. Не будет никакого поцелуя. Вместо этого стоим в полном недоумении.
– Знаешь что? – сказала я. – Я сбегаю в туалет. Быстро.
Я пыталась идти, а не бежать по лабиринту залов, мимо картин, изображавших фрукты, собак, королей и закаты, мимо студентов‑живописцев, делавших наброски, мимо дохнущих со скуки туристов, пытавшихся сделать вид, что им интересно. Мне нужно было в туалет. Мне нужно было подумать. С каждой секундой в голове мутилось все сильнее. Сперва я увидела человека, которого не увидела моя соседка. Потом, вот прямо сейчас, я увидела женщину, стоявшую перед картиной, а Джером ее не видел. Первый случай еще можно было как‑то объяснить. Ночь предполагаемого убийства, мы торопимся домой, боимся, что нас поймают, кругом темнота. Да, Джаза могла просто проглядеть того мужика. Но вот даму, о которой я сегодня говорила, Джером не мог проглядеть никак – а это значит, что мы либо не понимаем друг друга, либо…
Либо…
Я наконец отыскала туалет, там было пусто. Я посмотрела на себя в зеркало.
Либо у меня съехала крыша. Причем капитально. Собственно, я не первая в нашей семейке, кто видит людей и предметы, которых на самом деле не существует.
Нет. Тут должно быть какое‑то более простое объяснение. Мы просто не поняли друг друга. Я пошагала по туалету взад‑вперед и попыталась придумать какое‑нибудь объяснение его словам, которое заодно объяснит и все остальное, но ничего не придумала.
Тут вошла Бу.
– Ты как тут? – поинтересовалась она.
– Так, – ответила я. – Нормально.
– Точно?
– Ну… что‑то мне вроде как поплохело. Крыша едет.
– В каком смысле?
– Да ерунда это все, – ответила я.
Зашла в кабинку, заперла дверь. Бу осталась стоять снаружи.
– Мне можешь рассказать, – предложила она. – Все до точки. Можешь рассказать все, даже если тебе оно кажется бредом.
– Слушай, отстань! – огрызнулась я.
Сначала тишина, потом я услышала ее удаляющиеся шаги. У двери она помедлила, потом дверь отворилась. Я выглянула проверить – ушла ли. Ушла. Я выбралась из кабинки и подошла к раковине.
– Я все не так поняла, – сказала я громко самой себе. – Просто не поняла. Я пока не просекаю этих англичан.
После этого я побрызгала водой в лицо, прилепила улыбку и вышла из сортира. Сейчас отыщу Джерома. Заставлю объяснить, чего именно я не просекаю. Мы посмеемся, потом поцелуемся как взрослые люди, и все будет хорошо.
Шагая по галерее, я увидела Бу – она на ходу разговаривала по телефону. Не помню, чтобы она раньше говорила с кем‑то настолько сосредоточенно. Потом она отключилась, обогнула туристическую группу и двинулась в сторону вестибюля. Разрозненные ниточки вдруг начали связываться у меня в голове. Я пока не понимала, к чему это все ведет, но что‑то понемногу складывалось. А потом меня посетило странное наитие.
Пока у нас не закончится занятие, Марк не станет нас искать, а когда оно закончится, мы в любом случае будем свободны. А я ни под каким видом не могла больше оставаться в этом здании.
Поэтому я пошла за Бу.
Она остановилась на Трафальгарской площади, прямо у подножия музейной лестницы, и снова набрала какой‑то номер. Я следила за ней сверху, от входа в музей. Поговорив, она торопливо зашагала к станции «Чаринг‑Кросс». Я спустилась вслед за ней по ступеням, приложила проездной к турникету, съехала на эскалаторе на платформу. Бу села на поезд черной, Северной линии, проехала две остановки. На станции «Тоттенхэм‑Корт‑роуд» она пересела на Центральную линию в восточном направлении, то есть, в сторону школы. Ближайшей к школе станцией была «Ливерпуль‑стрит». Однако на «Банке» она снова сделала пересадку, на Местную линию, и поехала дальше к востоку. Чтобы не попасться ей на глаза, приходилось стоять в конце вагона и уповать на то, что она не особо глазеет по сторонам. На мое счастье, Бу была Бу – голова опущена, глаза прикованы к телефону, ищет, что бы еще послушать.
Бу вышла из метро на «Уайтчэпеле», и мы оказались на страшно оживленной улице, заставленной киосками и мелкими ресторанчиками на любой вкус – турецкие, эфиопские, индийские, американские (жареная курица). На противоположной стороне улицы находилась Лондонская королевская больница, я смутно помнила это название из какого‑то сюжета в новостях. Именно в Уайтчэпеле когда‑то орудовал Потрошитель. Я дала Бу немного отойти, но не слишком далеко, иначе она бы затерялась в толпе. Пришлось расталкивать встречных, чтобы не упустить ее из виду, и огибать торговцев, разложивших прямо на мостовой сумки, африканские маски и зонтики. Была суббота, середина дня, на улице яблоку было негде упасть. В воздухе висели запахи из лавок, где продавали халяльное мясо на гриле, острую курицу по‑карибски и козлятину. Несколько раз я просто тыкалась в покупателей с мешками или пенопластовыми контейнерами с едой, пришлось пустить в ход все те немногие навыки, которые я успела приобрести, уклоняясь от хоккейных мячей. (Хотя Клаудия каждый день талдычила мне, что задача вратаря состоит совсем не в том, чтобы уклоняться от меча, это пока был единственный прием, который я более или менее освоила.)
Бу шагала стремительно, вот она свернула с Уайтчэпела на небольшую улочку, еще поворот и еще, причем в таком темпе, что через пять минут я поняла: обратно я без помощи ни за что не выберусь. А потом Бу вдруг вовсю замахала руками, обращаясь к кому‑то, кто стоял у детской площадки на другой стороне улицы. Я посмотрела туда и увидела молодую женщину в коричневом шерстяном костюме. Он чем‑то напоминал старомодную форму – женскую военную форму, но только не современную. Ее темно‑каштановые волосы были уложены в строгую прическу в стиле «ретро» – стрижка до плеч, тугие завитки на концах выбиваются из‑под шляпки. Незнакомка собирала на детской площадке мусор и выбрасывала в урну. Не понимаю, какой смысл одеваться в костюм сороковых годов, чтобы подметать улицы.
Бу глянула направо, налево и побежала через улицу, едва не угодив под колеса. Я спряталась за большим красным почтовым ящиком и стала смотреть, как она общается с незнакомкой, отводит ту в более спокойное место. Через минуту‑другую на улице показалась полицейская машина. Притормозила, встала у детской площадки. Из нее вылез молодой полицейский, которого я видела в день убийства, – тот, которого Джаза приняла за журналиста.
Я почувствовала, что холодею.
– Что за хрень? – произнесла я вслух.
Теперь они стояли втроем: незнакомка в коричневой униформе, молодой полицейский и моя соседка – и вели крайне оживленный разговор. Судя по всему, весь мир вступил в заговор, чтобы окончательно стряхнуть меня с катушек, – и пока у него очень неплохо получалось.
Я попыталась осмыслить происходившее. Полицейский, выходит, все‑таки настоящий. Был бы он журналистом, как предполагала Джаза, вряд ли бы разгуливал в этом маскараде всю дорогу. Да и не было бы у него никакой полицейской машины. Бу появилась в нашей школе сразу после убийства. Бу ходила за мной хвостом. Что до женщины в форме, я понятия не имела, кто она такая, да мне было и все равно. Довольно было того, что Бу и полицейский ведут какие‑то тайные разговоры.
А потом случайный прохожий – их на этой улице было предостаточно – прошел сквозь незнакомку в форме.
Сквозь нее.
В ответ незнакомка просто повернулась и глянула через плечо, причем взгляд ее выражал: «А это, вообще‑то, невежливо». Мне же этого хватило по самую крышечку. Со мной что‑то не так, это понятно. Не могла я больше стоять за почтовым ящиком. На светофоре появился зеленый человечек, и я пошла через дорогу, причем голова у меня плыла. Направилась прямо к ним. Мне нужна была помощь. Я чувствовала, что колени у меня слабеют с каждым шагом.
– Со мной что‑то не так, – сказала я.
Они, все трое, обернулись и уставились на меня.
– Нет, – сказал полицейский, – только не это…
– Это не я! – крикнула Бу. – Она, видимо, проследила за мной.
– Как вы себя чувствуете? – поинтересовалась незнакомка, подходя ближе. – Вам нужно присесть. Давайте‑ка, вот так.
Она помогла мне опуститься на землю, я не сопротивлялась. Подошла Бу, присела рядом на корточки.
– Не бойся, Рори, – сказала она. Все с тобой в порядке.
Полицейский не сдвинулся с места.
– Мы должны ей помочь, – сказала ему Бу. – Да ладно тебе, Стивен. Рано или поздно это бы все равно случилось.
Незнакомка в форме так и стояла, склонившись надо мной.
– Дышите глубже, – произнесла она. Голос был из тех, с которыми не спорят, просто подчиняются.
– Все с тобой в порядке, Рори. Честное слово. В полном порядке. Мы тебе поможем. Поможем же? – После этой реплики Бу посмотрела на Стивена.
– И чем конкретно, по твоему мнению? – сказал он наконец.
– Отведем ее к нашим, – ответила Бу. – Поговорим с ней. Джо, помоги мне ее поднять.
Бу взялась за меня с одной стороны, а незнакомка – с другой. Поднимала меня в основном Бу. Полицейский по имени Стивен открыл дверь машины и жестом пригласил меня сесть сзади.
– Все должно было произойти совсем не так, – сказал он. – Но в любом случае сейчас тебе лучше поехать с нами. Давай.
– Дайте ей бумажный пакет, пусть дышит в него! – посоветовала незнакомка в униформе, обращаясь к Бу. – Чудодейственное средство!
– Дам! – откликнулась Бу. – А с тобой увидимся попозже, ладно?
Вокруг уже собралась небольшая толпа зевак. Я позволила Бу и полицейскому усадить меня на заднее сиденье.
20
Итак, мне довелось прокатиться по Лондону на полицейской машине.
– Меня зовут Стивен, – сказал полицейский, сидевший за рулем. – Стивен Дин.
– Рори, – буркнула я.
– Знаю. Мы же знакомы.
– А, ну да. А вы действительно коп?
– Да, – ответил он.
– Я тоже, – вставила Бу.
Стивен вез нас прямо в центр. Мы обогнули Трафальгарскую площадь, пробираясь среди двухэтажных автобусов и черных такси. Проехали мимо Национальной галереи, где начался мой сегодняшний день, покатили дальше и остановились совсем неподалеку. Стивен и Бу вышли, Стивен открыл мою дверь. Протянул руку, чтобы мне помочь, но я этим не воспользовалась. Мне нужно было идти самостоятельно. Мне нужно было сосредоточиться хоть на каком‑то занятии, иначе чувство реальности окончательно от меня ускользнет.
Мы оказались на какой‑то очень оживленной улице – сплошные театры, магазины и толпы.
– Сюда, – сказал Стивен.
Они отвели меня в узкий переулок. Там прятался от людей паб и находился служебный вход одного из театров. Мы миновали кирпичную арку, проход сделался еще уже, и тут мы очутились в квартале, будто бы целиком перенесенном из романа Диккенса и никак не соответствовавшем этому району. Машины здесь не ездили – весь переулок был шириной метра полтора. Дома были выстроены из темного кирпича, со старыми газовыми рожками на фасадах, огромными окнами с черными рамами и блестящими черными дверями с огромными медными молотками. Сразу было понятно, что когда‑то это была торговая улочка и перед нами – бывшие витрины. На стене висела табличка: «Гудвин‑Корт».
Стивен остановился возле одной из дверей и открыл цифровой кодовый замок. Здание было небольшое, тихое – вполне современная, хотя и незамысловатая прихожая, лестница, остро пахнущая свежей краской и новым ковровым покрытием. Пока мы поднимались на третий этаж, перед нами автоматически загорался свет. Наверху оказалась единственная дверь. Я услышала, что внутри работает телевизор – какая‑то спортивная передача. Рев болельщиков.
– Каллум дома, – заметила Бу.
