Телецентр Би‑би‑си, Шепердс‑Буш, Западный Лондон 1 страница

Октября

13.45

 

На Би‑би‑си привыкли иметь дело с придурками, психами и шизофрениками. Звонки о том, что в здание подложена бомба, были не таким уж необычным делом. Равно как и угрозы в адрес Джеймса Гуда, ведущего программы «Добрый вечер», в которой подводились и комментировались итоги дня. Опрос читателей, недавно проведенный одной из центральных газет, показал, что Джеймс находится на пятнадцатом месте среди самых знаменитых людей в Великобритании, на тридцатом – среди самых скандальных и занимает первую строчку в списке «знаменитостей, с которыми вы никогда не пошли бы на свидание». По приблизительным подсчетам сорок два процента зрителей его программы смотрели ее только потому, что яро его ненавидели, причем он всеми силами раздувал в них эту ненависть.

Поэтому, когда ассистент продюсера «Доброго вечера», вернувшись после обеденного перерыва, обнаружил у себя на столе коробку, завернутую в оберточную бумагу, он удивился. Никто из сотрудников понятия не имел, что это за коробка и когда ее доставили. В студии все время были люди, но никто из них не видел, чтобы кто‑нибудь входил и приносил какие‑то коробки. Она просто взяла и появилась, и на ней имелась надпись: «Мистеру Джеймсу Гуду, Би‑би‑си», выведенная крупными черными каракулями. Ни марок, ни штампов, ни штрих кодов, ни входящих номеров. Полная анонимность.

Получалось, что в студию проник посторонний. Ассистент уже потянулся было к телефону, но тут в помещение широким шагом вошел сам Джеймс.

– У нас неприятность, – доложил ассистент. – В студию проник посторонний. Полагаю, придется всех эвакуировать.

– Что? – спросил Джеймс Гуд таким тоном, каким обычно спрашивают: «Как, вы спалили мой дом?» Впрочем, ассистент давно привык.

– Вот этот пакет, – показал он. – Никто не видел, как его принесли. Ни марок, ни курьерских отметок – значит, пришел он не по почте. Мы должны…

– Не порите чушь, – сказал Джеймс, беря коробку в руки.

– Джеймс…

– Заткнитесь.

– Джеймс, но…

Но Джеймс уже кромсал ножницами обертку. Ассистент тихонько положил телефонную трубку, закрыл глаза и начал мысленно просить Бога, чтобы тот не дал им взлететь в ближайшие несколько секунд на воздух.

– Больно надо вызывать «скорую помощь» по всякому пустяку, – продолжал Джеймс. – По моим понятиям, такое поведение…

Он осекся, что, вообще‑то, не было обычным делом для Джеймса Гуда. Ассистент открыл глаза и обнаружил, что Джеймс читает какую‑то записку на желтоватом листке.

– Джеймс?

Джеймс шикнул на него и начал осторожно разворачивать бумагу, лежавшую внутри пакета. Потом отчетливо вздрогнул и быстро опустил оба клапана, скрывая содержимое от чужих глаз.

– Вот что, – сказал он сосредоточенным тоном. – Позвоните в редакцию новостей. Скажите, чтобы немедленно прислали сюда оператора и что через пятнадцать минут я должен быть в эфире.

– Как? Что такое?

– Следующий эпизод истории Потрошителя. Да, предупредите, чтобы они не поднимали шума. Заприте дверь. Чтобы больше здесь никто не шлялся.

 

Через пятнадцать минут, после долгих препирательств с редакцией новостей, в студии «Доброго вечера» появились камера и продюсер с рацией, что‑то в нее вещавший скороговоркой. Джеймс сидел за своим столом. Все его награды были второпях составлены на подоконник у него за спиной, да потеснее, чтобы влезть в кадр. Перед ним стояла коробка.

– Ну, вы там готовы? – рявкнул он. – Вот, блин, проблема – прервать на пару минут вашу дурацкую болтовню! Я, можно сказать, дарю им такой сюжет! Скажите этим козлам – пусть выкинут к дьяволу прогноз погоды, и…

– Через десять секунд мы в эфире, – сказал продюсер новостей. – Девять, восемь, семь…

Джеймс под отсчет приводил себя в порядок и, когда прозвучало «один», был готов.

– Дамы и господа, – проговорил он, – сегодня, вскоре после двух часов дня, в нашу студию на телеканале Би‑ би‑си была доставлена эта коробка.

Он указал на нее пальцем, а потом поднял повыше листок желтоватой бумаги.

– Внутри оказалась записка, которую, как вы сейчас услышите, мне было велено вам зачитать. Я так и поступлю, в надежде спасти человеческие жизни…

Он начал читать:

 

Из ада.

Мистер Гуд, это вам полпочки из человека сохранил вам а вторую чась сжарил и сыел и очень вкусно. Магу прислать и нож весь в крови которым ее выризал если вы не много подаждете.

 

Наплыв, и на экране возникло содержимое коробки. На куске оберточного материала с пузырьками лежало нечто красно‑коричневое в прозрачном полиэтиленовом пакете с застежкой. Размером предмет был с человеческий кулак, было понятно, что это какой‑то орган.

Камера вновь показала Джеймса, который стал читать дальше:

 

Я уже выбрал следущую жертву и жду 9‑ого ноября потому как голодный и разадореный. Пожалуста накажите почечку по теливизору мистер Гуд и прочтите мою записку а то придется поспешить и достать другую…

 

Тут на экране вновь появилась студия новостей. Кто‑то из руководства Би‑би‑си, видимо, стукнул по столу. Ведущий извинился за слишком натуралистические кадры.

А Джеймс Гуд, сидя у себя в студии, читал дальше. В последнем предложении говорилось про деньги, это предложение он долго репетировал, выучил наизусть и теперь мог произнести, глядя прямо в камеру. Он знал: это предложение зрители не забудут никогда. Настал его звездный час.

Он проговорил его, не имея понятия, что слышат его только он сам и еще два человека, находившихся в студии.

 

Звезда‑убийца

 

В наше время убийц

Превращают в звезд –

К этому я привык,

С этим я вырос.

 

Моррисси, «Последний из знаменитых всемирных плейбоев

 

«

 

16

 

В среду утром полицейские наконец‑то свернулись, а когда белая палатка исчезла, исчезли и журналисты. Предсказание Джерома относительно видеоролика оправдалось. К середине дня его уже транслировали все телеканалы мира. Он висел на главной странице всех интернет‑сайтов. Хотя все давно привыкли к подделкам, проигнорировать эту запись было не так‑то просто. Ее просмотрели ведущие видеоэксперты. Программы распознавания как одна подтверждали, что запечатленная на нем женщина и есть жертва, Фиона Чэпмен. Почему убийцы не видно, не мог объяснить никто. То, что он намеренно скрывался от объектива, было физически немыслимо. Он каким‑то образом добрался до записи и на жестком диске, и на сервере и стер себя. Некоторые полагали, что он воспользовался каким‑то высокотехнологичным военным камуфляжем.

За тремя учениками приехали родители и забрали их из школы. Учителя требовали себе права уходить с работы не позже пяти, пока не стемнеет. Повсюду висело какое‑то тягостное чувство.

Что касается нашего с Джеромом безумства, я так и не поняла, что это значит. Возможно, это было частью всеобщего помешательства. Возможно, от стресса у нас просто разыгрались гормоны. Но факт остается фактом: если ты живешь с человеком под одной крышей – ну, или в одной школе‑интернате – и между вами приключается вот такое вот безобразие, у тебя остается два пути. Либо ты даешь понять, что тебе страшно понравилось это безобразие и ты намерена и дальше предаваться ему при каждом удобном случае (например, Гаэнор и Пол, ее друг, учившийся классом младше, однажды занялись этим делом, поедая мясной пирог, – причем это не эвфемизм), или делаешь вид, что никакого безобразия не было и ты вообще не испытываешь к этому человеку никакой физической тяги. Ничего другого не дано, по крайней мере, в школе‑интернате. Джазе я, разумеется, все рассказала. А больше – никому. Джером, похоже, поступил также. Вернее, я почти уверена, что он ничего не сказал даже Эндрю.

В среду вечером мы с Джазой сидели на своих кроватях и делали домашнее задание; из моего компьютера звучали новости. После того как на экраны попало это видео, смотреть новости вошло у нас в привычку. Речь, как всегда, шла о Потрошителе – в данном случае о письме, которое накануне получили на Би‑би‑си.

– Это послание, – проговорил диктор, – разумеется, списано со знаменитого письма «Из ада», полученного шестнадцатого октября тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года мистером Джорджем Ласком из Комитета уайтчэпелских дружинников. Это лишь одно из сотен писем, которые большинство специалистов по Потрошителю считают подлинными посланиями от убийцы. Как нам теперь известно, часть письма в эфире так и не прозвучала. Сейчас мы поговорим об этом с мистером Джеймсом Гудом.

 

– Ой, нет, – сказала я. – Только не это. Опять. Опять смотреть на этого типа.

До истории с Потрошителем этот тип, Джеймс Гуд, появлялся в половине всех телевизионных шоу, которые я видела в Англии. Теперь его самодовольная рожа и вовсе не исчезала с экрана.

– Джеймс, многие считают, что вам следовало незамедлительно передать посылку полиции, – начал репортер, – а не показывать ее содержимое в прямом эфире.

– Граждане имеют право знать правду, – ответствовал Джеймс, откидываясь на стуле. – И мы подстроили все таким образом, что важнейшая часть послания в эфире так и не прозвучала. Полное содержание письма известно только мне и Скотленд‑Ярду.

– Вы хотите сказать, что намеренно прервали репортаж?

– Разумеется, намеренно.

– Кто этот козлина? – поинтересовалась я. – Почему он все время торчит на экране?

– Джеймс Гуд? Понятия не имею. Сначала был журналистом, потом ему дали вести какую‑то программу. Все его ненавидят, но он ужасно популярен – хотя, по моим понятиям, такого не может быть.

– Козлина, – повторила я, и Джаза вдумчиво кивнула.

– Уже давно не стихают споры, было ли изначальное письмо «Из ада», написанное в тысяча восемьсот восемьдесят восьмом году, фальшивкой. К тому письму, как и к вашему, прилагалась половина человеческой почки, которая могла принадлежать только четвертой жертве, Кэтрин Эддоуз. Разумеется, в наше время такие вещи можно установить доподлинно. Нам уже подтвердили, что присланная вам почка является левой почкой четвертой жертвы, Кэтрин Лорд. Как вы думаете, Джеймс, почему ее прислали именно вам? Вам, а не в полицию?

– Полагаю, убийца хотел донести свои слова до как можно более широкой аудитории, – ответил Джеймс. – Ему было необходимо, чтобы почку увидели все телезрители, и он прекрасно знал, что у меня есть к тому все возможности.

– Кроме прочего, на основании последнего убийства можно сделать неопровержимый вывод, что убийца обладает обширными познаниями в медицине. Этот вопрос вызывал многочисленные споры в отношении первого Потрошителя, но в данном случае все медики, привлеченные к расследованию, пришли к единому заключению, что нынешний убийца, безусловно, получил медицинское образование. Почка извлечена очень профессионально. Мы сейчас покажем вам кадры из первой передачи. Хочу предупредить зрителей, что они крайне натуралистичны, и…

– Меня уже достало смотреть на эту почку, – пожаловалась я.

– Сплошной фарс, – фыркнула Джаза. – Они делают вид, что не могут смотреть на нее без ужаса, а потом показывают ее по двадцать раз в день.

– А ты видела ролик с поющей почкой?

– Брр. Нет.

– Очень смешно. Советую посмотреть.

– Выключи, пожалуйста.

Компьютер стоял в изножье моей кровати. Я захлопнула крышку ногой в носке и продолжала читать отрывки из «Дневника Сэмюэля Пипса» (кстати, имя его произносится именно так, а не «Пипис», как пишется, – я это выяснила на уроке, причем дорогой ценой) – в частности, тот, где говорится о Великом лондонском пожаре. В дверь постучали. Мы откликнулись, и в дверь просунулась Шарлотта.

– Бентон, Дево, вас просят вниз.

На готорнском диалекте «вниз» означало в кабинет к Звать‑меня‑Клаудии, а то, что нас назвали по фамилиям, не сулило ничего хорошего.

– А зачем? – поинтересовалась Джаза.

– Без понятия. Ты уж извини.

Шарлотта исчезла вместе со своими волосами. Джаза сбросила с коленей учебник немецкого и повернулась ко мне.

– Боже мой… – сказала она.

– Ничего, – ответила я. – Ничего. Если бы она собиралась нас убить, давно бы убила.

– А может, она дожидалась, пока полицейские свалят.

– Джаза.

– Да зачем еще мы ей нужны?

– Джаза, – повторила я.

– Что нам теперь делать? – спросила она, раскачиваясь на краю кровати. – Рори? Что нам теперь делать?

– Пойдем вниз.

– И?..

– И… Ну, она нам всякого наговорит, – предположила я. – Откуда мне знать? Пойдем – и все.

Набравшись храбрости, мы напустили на себя как можно более невинный вид и дружно отправились вниз. Клаудия откликнулась после первого же стука.

– А, девочки…

У меня сразу же отлегло. «А, девочки» было сказано доброжелательным тоном. В этом «А, девочки» явно не прочитывалось: «Я вам сейчас обеим накостыляю клюшкой». Она указала нам на парочку цветастых стульев, приглашая сесть. Джаза так громко сглотнула, что даже я услышала.

– К вам завтра подселят еще одну соседку, – сообщила Клаудия. – Ее зовут Бхувана Чодари. Она опоздала к началу учебного года.

– А почему именно к нам? – спросила я. – Вон, Элоиза одна в комнате.

– Элоиза страдает тяжелой аллергией. Ей необходим очиститель воздуха.

Другим рассказывай – я чуть было не расхохоталась на всю комнату. Нет у Элоизы никакой аллергии. Она дымит как тридцать три паровоза.

– Ваша комната рассчитана на троих, – продолжала Клаудия. – Места там достаточно. Если вы что‑то повесили в третий шкаф, сегодня же перевесьте. Все, можете идти.

Мы вернулись к себе и затворили дверь.

– Она все знает, – проговорила Джаза.

Я кивнула.

– Во влипли, – добавила я.

Мысленно промерив комнату еще раз, мы пришли к выводу, что никак она не рассчитана на троих. Ну, может, на метр пошире, чем соседние, и в них нет второго окна, а так – ничего подобного.

– Ну, кто знает, – сказала Джаза. Она оправилась от шока и теперь пыталась изображать из себя этакую непрошибаемую оптимистку. – Может, эта соседка окажется симпатичной. В смысле, нам, конечно, очень хорошо вдвоем, но, может, она тоже ничего.

– Как же мы без дивана?

Я горестно покосилась на третью кровать, которую мы придвинули к стене и забросали Джазиными бесчисленными подушками.

– Мы же им почти не пользуемся, – гнула свое Джаза. – Да и вообще, могло быть и хуже. Могло быть гораздо хуже.

А на деле, полагаю, она чувствовала то же, что и я. Это наша комната, наш островок покоя во вселенной, а теперь из‑за этой нашей выходки мы его лишимся. Я примолкла и сквозь оконное стекло посмотрела в небо. Темнело теперь гораздо раньше. Здесь быстро темнеет. Черные силуэты деревьев вырисовывались на лавандовом фоне лондонского небосвода.

– Блин, – сказала я.

 

17

 

На следующее утро, прежде чем уйти завтракать, мы Просили последний взгляд на свою комнату – в ее прежнем виде. Когда после обеда я зашла оставить одни учебники и забрать другие, в комнате уже появилась новенькая. Бхувана растянулась на кровати и беседовала по телефону. Она махнула мне рукой, улыбнулась и быстренько свернула разговор. Переставлять кровать она не стала, только украсила ее огромным серо‑розовым покрывалом и стопкой подушек розового и серебристого цвета. Повсюду стоял багаж – чемоданы, сумки, пакеты.

Бхувана, как нетрудно догадаться, была индийского происхождения. У нее оказались очень прямые, очень черные волосы – справа одна прядь выкрашена в яркий, красновато‑вишневый цвет. Волосы были четко подрезаны на уровне плеч, челка прямая, точно лезвие бритвы. При этом она пользовалась густой черной подводкой, носила длинные золотые серьги и вообще напоминала мне Клеопатру. Впрочем, было очевидно, что родилась Бхувана не в Индии. Выговор у нее оказался типично английский – стремительная городская речь, что‑то вроде кокни. Иногда я с трудом ее понимала.

– Ты Аврора, да? – спросила она, повесив трубку. Спрыгнула с кровати, обняла, чмокнула в щечку, не касаясь.

– Рори, – поправила я ее. – А ты Бхувана.

– Бу, – поправила она меня в свою очередь. – Бхуваной меня зовет только бабушка.

– А меня только бабушка зовет Авророй.

У нас нашлось нечто общее. Бу была повыше меня на несколько сантиметров. Она тоже сразу надела форму, но не особо заботясь о формальностях – галстук был повязан не туго и сдвинут на сторону.

– А тебя родители… просто привезли? – спросила я, глядя на груду шмоток на полу.

– Да я ведь в Лондоне живу, – ответила она небрежно. – Мы ездили в Мумбай, в гости к родственникам. И я там разболелась, вот и опоздала к началу учебного года. Придется теперь нагонять.

Судя по всему, собиралась Бу второпях – шмотки были распиханы по сумкам как попало. Одежда, кружки, провода, фотографии, бижутерия. Одежки у нее явно были поинтереснее наших. Бу предпочитала блестящее, обтягивающее, тянущееся – в чем удобно танцевать.

– Я никогда раньше не училась в школе‑интернате, – созналась она, горстями запихивая в ящик шкафа алые и пурпурные кружевные трусики. – Для меня это все новое. Я вообще первый раз уехала из дому.

– Я тоже, – ответила.

– Так‑так…

Она вытащила из кармана смятый листок с расписанием своих занятий и протянула его мне. Я вытащила из переднего кармана сумки смятый листок с расписанием своих занятий. Расписания совпадали один в один.

– Похоже, мы будем заниматься одним и тем же, – заметила Бу, улыбаясь. – Сейчас вроде как у нас хоккей.

Она вытащила из груды вещей клюшку и собственный загубник – выпендрежный, сделанный по мерке, не то что мой, который нужно кипятить. Кроме того, у нее были бутсы, защита и специальная сумка.

Когда мы прибыли на стадион, Клаудия быстренько проверила уровень подготовленности Бу, и по ее реакции стало ясно, что Бу – та самая, кого Клаудия дожидалась всю свою жизнь. Бу была настоящей спортсменкой. Быстрая, сильная, координированная. Она бегала с клюшкой по полю, как будто родилась, чтобы бегать с клюшкой по полю. Она запулила мячом мне прямо в физиономию, прикрытую забралом. Моя новая соседка оказалась чемпионкой.

– Тут каждый день тренируются? – осведомилась она бодро, когда мы шагали обратно в Готорн.

– Каждый, – ответила я угрюмо.

– Вот класс! А в моей бывшей школе почти не занимались спортом. Прости, что вмазала тебе в физиономию. Не ушибла?

– Нет, – ответила я. Она меня действительно не ушибла, хотя сила удара была такова, что я кувыркнулась назад и поднимать меня пришлось двум девчонкам.

После тренировки мы забежали в душ, а потом у нас был урок математики, который Бу совсем не понравился. Уверенность, которую она источала на поле, с нее будто смыло. Я пошла с ней вместе на ужин, познакомила с остальными. Джаза, разумеется, вела себя вежливо и приветливо, но я видела, как она вглядывается в детали – серьги, крашеная прядь, выговор. Понять, что именно Джаза думает, я не могла, но в ее широко раскрытых глазах я прочитала смутную тревогу. Бу не походила на нас. Бу не читала в ванне Джейн Остин и не играла на виолончели ради собственного удовольствия. Я плохо разбиралась в особенностях английского произношения, но даже я слышала в ее голосе грубоватые нотки. Выговор у нее был простонародный. Время от времени она вставляла в речь «это самое».

Бу, со своей стороны, тепло со всеми поздоровалась, а еще она, как и я, любила мясо. В тарелки мы положили почти одно и то же – сосиски, пюре и побольше подливки. Диет она явно не соблюдала. Мне это пришлось по душе.

– Тебе придется снять эти серьги, Бхувана, – заявила Шарлотта, сидевшая на другой стороне стола. – У нас разрешены только скромные сережки, «гвоздики» или небольшие колечки. Сожалею.

Судя по тону, вовсе она ни о чем не сожалела. Бу пристально посмотрела на нее, потом сняла серьги и положила на стол рядом со своей ложкой.

– Ты председатель учсовета? – поинтересовалась Бу, взяв нож и разрезая сосиску.

– Да. Если тебе понадобится какая помощь при обустройстве, приходи ко мне в любое время.

– Мне и так хорошо, – отозвалась Бу. – У меня есть вон они.

Она указала на нас с Джазой, будто мы всю жизнь были друзьями.

– И я Бу, – добавила она. – Не Бхувана. Бу.

Бу не стала поигрывать мускулами или ударять кулаком по ладони, однако расправила плечи так, что сразу стало ясно: она привыкла разбираться с проблемами совсем не теми методами, к которым привыкла Шарлотта. Можно было легко себе представить, как Бу хватает Шарлотту за ее пышную прическу и тыкает носом в тарелку с картофельным пюре. Собственно, это было очень легко представить.

– Бу, – холодно повторила Шарлотта. – Конечно.

 

Когда мы вернулись к себе, Бу продолжила распаковываться. Джаза наблюдала за ней в молчании, долго таращилась на груду кроссовок и туфель на каблуках, которые Бу вывалила из полиэтиленового пакета.

– Ну так вот, мы были в Мумбае, и я там разболелась… – Она вытащила из груды тряпок электрический чайник.

– Нам, вообще‑то, не разрешается держать это в комнатах, – встревоженно заметила Джаза.

– Да это всего лишь чайник, – улыбнувшись, ответила Бу. – Чай‑то мне пить нужно.

– Мне тоже, но…

– Так я его спрячу.

Бу поставила чайник на подоконник и прикрыла занавеской, которую Джаза вешала с таким тщанием.

– Но ведь он же электрический, – стояла на своем Джаза. – А у нас тут…

В этот миг в дверь забухали – тяжелые, веские удары, такое бывает, когда во время какого‑нибудь рейда энергичный полицейский начинает бить по двери кувалдой. Джаза подпрыгнула, прошептала одними губами: «Чайник, чайник!» – но Бу уже открывала дверь. Звать‑меня‑Клаудия стояла на пороге при полном параде – в крикливом твидовом платье.

– Бхувана! – пробасила она. – Звать меня Клаудия. Нормально устроилась?

– Да, отлично, – ответила Бу.

– В середине семестра нелегко включаться в учебу. Полагаю, вы обе будете помогать ей изо всех сил?

Мы с Джазой кивнули и пробормотали свои «да». Клаудия потопталась у двери – на лице все ширилась улыбка. Она таращилась на Бу с таким видом, будто Бу принесла к нам светоч Просвещения.

– Прекрасно играешь в хоккей, – сказала Клаудия. – Просто отлично.

– В бывшей школе я, это самое, была капитаном смешанной команды.

– Молодец. Ну ладно, устраивайся. Знаешь, где меня найти, если что.

Бу закрыла за Клаудией дверь.

– Видели? – сказала она. – Вовсе она не заметила чайник! Ну и чем вы тут, народ, занимаетесь?

– Учимся, – ответила Джаза. – А в конце коридора дают сухие завтраки и чай.

– В смысле тусовок? – уточнила Бу.

Джаза осеклась.

– С этим у нас не очень, – ответила я. – Мы все больше учимся. Такие дела.

– А в какой школе ты училась раньше? – вежливо поинтересовалась Джаза.

– Да в своей, местной. Но она так себе, а предки решили, что мозги у меня вроде ничего, да еще бабушка предложила заплатить, вот меня и перевели сюда.

Бу вывалила на пол целый мешок расшитых пайетками подушек. Джазин взгляд прополз по всему имуществу Бу – ее электронике, одежде, прочим причиндалам. Я последовала ее примеру, пытаясь понять, что же она выискивает, – и вскоре сообразила. Не хватало одной вещи. Книг. У Бу вообще не было книг.

– А ты на какие курсы записалась? – спросила Джаза.

– Ну, туда же, куда и Рори. Французский и, это самое…

Бу хлопнулась на пол, вытянулась через всю комнату и извлекла из переднего кармана сумки сильно помятое расписание. Перекатилась на спину и прочитала:

– Математика на продвинутом уровне, литература, история искусств и обычная история.

– И ты по всем собираешься сдавать на аттестат? – поинтересовалась Джаза.

– Чего? А, да. В смысле, наверное. Да. По некоторым.

Мы с Джазой уселись на свои кровати по разные стороны комнаты и принялись оценивать новую соседку, которая теперь решила потянуть мышцы ног и раскинула их в стороны, демонстрируя при этом голубые трусики в кружевах. А Бу продолжала болтать, не замечая никакой неловкости. Говорила она в основном про какие‑то телешоу, о которых я не имела понятия или слышала лишь мельком.

Бу в целом была ничего. Она вела себя дружелюбно, и уж всяко не мне осуждать человека за отсутствие рвения к учебе. Вексфорд не самая крутая школа в Англии, но она и не из самых легких. И все же в отношении Бу к занятиям что‑то было не так. Не принято здесь являться с месячным опозданием, а потом сидеть на полу, не удосужившись даже толком разобраться, какие предметы тебе предстоит изучать.

А потом до меня вдруг дошло, что я понятия не имею, как это принято в Англии. Может, они все тут так поступают. Это я – иностранка, не Бу. Живя с Джазой в этой комнате, я создала себе иллюзию – иллюзию, что это мой дом, что я понимаю здешние правила. А Бу, сама того не желая, напомнила мне, что я почти ничего не понимаю, да и сами правила могут измениться в любой момент.

 

18

 

Там, откуда я родом, аллигаторы, почитай, обычное дело. Как правило, к жилью они не суются, хотя возле человеческого жилья полно аппетитных детишек и собак. Впрочем, время от времени какого‑нибудь аллигатора озаряет и он топает в город – людей посмотреть и себя показать. Однажды – мне тогда было лет семь – я открыла заднюю дверь и увидела такую зверюгу в дальнем конце двора. Помню, что сначала приняла его за большое черное бревно и, разумеется, отправилась взглянуть поближе, потому что это ведь очень интересно – большое черное бревно, верно? Да знаю, знаю. Все дети глупы.

Дойдя примерно до середины двора, я вдруг сообразила, что бревно движется мне навстречу. Что‑то в самой древней, примитивной части моего мозга тут же произнесло: «Аллигатор. Аллигатор. АЛЛИГАТОР». А потом я целую секунду не могла сдвинуться с места. Я стояла и смотрела, как это чудище ко мне приближается. Вид у него был безусловно радостный – он будто бы сам не мог поверить собственному счастью. Поначалу он не спешил, подходил вперевалочку, чтобы взглянуть поближе. А я все стою, а мозг все твердит: «АЛЛИГАТОР. АЛЛИГАТОР». А потом что‑то в этом самом мозгу щелкнуло, и я со всех ног бросилась к дому, вереща на одной высокой ноте, как умеют одни только дети.

Ну да, он, конечно же, был не очень близко и двигался не очень быстро, и все же он шел в мою сторону, а когда на вас идет аллигатор – вне зависимости от скорости и расстояния, – как‑то неуместно задаваться вопросами: «А он далеко? А он быстро бегает?»

Я вовсе не пытаюсь сказать, что Бу Чодари в моей комнате и аллигатор в моем дворе – это совсем одно и то же, но некоторое сходство все‑таки имелось. Рухнула иллюзия, что это – только наше пространство. Как бы не так. Школа сразу стала окружающей средой, малой экосистемой, неподвластной нашему контролю.

Мой первоначальный вывод подтвердился: Бу и Джаза не очень подходили друг другу. Обе были хорошими девочками и старались подладиться друг к другу, только вот слишком уж они оказались разными. Скандалов между ними не происходило, но они почти не общались друг с другом, что, вообще‑то, было им обеим несвойственно. А кроме того, Бу постоянно терлась возле меня. Постоянно. Я иду учиться – и она идет учиться. Я иду в туалет – ей приспичивает почистить зубы или посидеть на радиаторе, болтая всякую чушь и подпиливая ногти. И еще ее шмотки… ее шмотки валялись повсюду. Лифчики, блузки, бумажки, провода… От кровати Бу к шкафу у двери тянулась дорожка из всякого хлама. Нам положено было убирать постели и вообще содержать комнату в чистоте. Шарлотта должна была за этим следить. До появления Бу Шарлотта к нам почти не заглядывала – знала, что все в порядке. А теперь заходила каждый день, а то и по два раза, чтобы заставить Бу собрать с пола это позорище. Понятно, что взаимной любовью они от этого не прониклись.

А еще Бу постоянно таскала с собой два телефона. Два. Поначалу она пыталась это скрывать, а потом я застукала ее сразу с обоими. Один совсем новенький, блестящий. Другой – старомодный, с настоящими, а не сенсорными кнопками. Я спросила, зачем ей это, она сказала, что второй номер дает новым знакомым. «Ну, чтобы не выдавать им сразу основной, понимаешь? Основной еще надо заслужить, доказать, что ты не полный урод».

А кроме того, хотя она честно отсиживала с нами положенные часы – в нашей комнате, в общей, в библиотеке, хотя таскала с собой учебники и даже иногда их открывала, Бу совсем не училась. Более того, ей удавалось мешать и тем, кто учился рядом. В один прекрасный момент до вас доходило, что она напевает себе под нос, или постукивает длинными ногтями по столу, или из ее наушников доносился какой‑нибудь сериал или реалити‑шоу – и рабочего настроя как не бывало.

У Джазы скоро развилась новая потребность – следить за тем, как Бу учится, и докладывать мне все подробности. Дни становились короче. Воздух делался холоднее, подмораживало, а мои познания в области академических талантов Бу Чодари росли в геометрической прогрессии.

– Она хотя бы взялась за сочинение, которое вам задали по литературе? – спросила меня Джаза за завтраком ровно через три недели после появления Бу.