– Твоя кузина… того? – спросил Джером.
– Я бы не сказала, что она того, – ответила я, уписывая жаркое. – Я иногда бываю у нее в гостях. А когда мне там делается скучно, я изображаю ангелов, ну, чтобы ее немного подбодрить. И начинаю так…
Я набрала полную грудь воздуха, чтобы выдать ангельский голос поубедительнее. К сожалению, одновременно я набрала полный рот жаркого. Кусок мяса скользнул мне в горло. Я почувствовала, что он застрял прямо под подбородком. Я попыталась вытолкнуть его, но безрезультатно. Я попыталась откашляться. Не вышло. Попыталась заговорить. Никак.
Все смотрели на меня. Похоже, они решили, что все это – часть представления. Я отодвинулась от стола и снова попыталась прокашляться, потом еще, но у меня ничего не выходило. Горло закупорилось. Из глаз потекли слезы – картинка сделалась мутной. В кровь хлынул адреналин… потом – белая вспышка, яркая, ослепительная, затмившая все. Столовая исчезла, на ее месте появился какой‑то бескрайний пейзаж, сделанный из бумаги. Я все слышала и ощущала, но находилась как бы в другом месте, где нет воздуха, где все состоит из света. Я закрыла глаза, но ничего не изменилось. Кто‑то заорал, что я сейчас задохнусь, но слова прозвучали словно издалека.
А потом меня схватили за талию. В мягкие ткани под ребрами резко вдавили кулак. Дернули вверх, снова и снова, и тут что‑то сдвинулось. Столовая вернулась на свое место, мясо выскочило из горла и улетело в сторону заката, в легкие хлынул воздух.
– Ты как там? – спросил чей‑то голос. – Говорить можешь? Попытайся что‑нибудь сказать.
– Я…
Говорить я могла, но произносить что‑то совсем не хотелось. Я плюхнулась на скамью и уронила голову на стол. В ушах стучала кровь. Я вгляделась в разводы на дереве, внимательно изучила вилку и ложку. Лицо было мокрым от слез, но я не помнила, когда это я плакала. В столовой повисла полная тишина. Вернее, это мне так показалось. Сердце громко бухало в ушах, заглушая все остальные звуки. Кто‑то просил разойтись, чтобы мне было легче дышать. Еще кто‑то помогал мне подняться. А потом передо мной возник кто‑то из учителей (точнее, так мне показалось), а рядом Шарлотта – ее огромная рыжеволосая голова так и совалась в картинку.
– Я в порядке, – проговорила я хрипло.
Только это было неправдой. Мне хотелось одного – уйти, забиться куда‑нибудь и поплакать. Я услышала, что этот кто‑то из учителей велел Шарлотте проводить меня в лазарет. Шарлотта вцепилась мне в правый локоть. Джаза вцепилась в левый.
– Я отведу, – сказала Шарлотта жестко. – Ты сиди и ужинай.
– Я с вами, – откликнулась Джаза.
– Я и сама дойду, – просипела я.
Локтей моих они не выпустили, да и хорошо, потому что оказалось, что коленки и лодыжки у меня стали совсем ватными. Меня повели по центральному проходу, между длинных скамей, сидевшие оборачивались и провожали меня взглядом. Если вспомнить, что столовая находилась в бывшей церкви, наш выход, пожалуй, напоминал окончание какой‑то странной свадебной церемонии: две мои невесты волокут меня от алтаря.
6
Лазаретом назывался медицинский отсек, или, по сути, медкабинет. Но поскольку Вексфорд был все же школой‑интернатом, тут дело не ограничивалось одним только кабинетом. Имелось несколько комнат и настоящая палата с койками для тяжелобольных. Дежурная медсестра мисс Дженкинс осмотрела меня. Сосчитала пульс, приложила к груди стетоскоп – собственно, убедилась, что я не нахожусь при смерти. Велела Шарлотте отвести меня к себе, уложить и напоить горячим чаем. Когда мы добрались до нашей комнаты, Джаза недвусмысленно дала понять, что дальше распоряжается она. Шарлотта заученным движением развернулась. Голова у нее подскакивала на ходу. Было видно, как прыгает высокая прическа.
Я скинула туфли и свернулась на кровати. Проклятый кусок мяса давно улетел, но я продолжала растирать горло. Ощущение никуда не ушло – ощущение, что ты задыхаешься и не можешь говорить.
– Я заварю тебе чаю, – сказала Джаза.
Она пошла за чаем, а я села в постели и вцепилась в горло. Пульс замедлился, но меня все еще продолжало колотить. Я достала телефон и хотела было позвонить родителям, но тут из глаз хлынули слезы, и я пихнула телефон под одеяло. Собралась, несколько раз глубоко вдохнула. Нужно взять себя в руки. Все хорошо. Со мной ничего не случилось. Нечего изображать перед соседкой жалкую, плаксивую, противную девицу. Я насухо вытерла лицо и, когда Джаза вернулась, сумела изобразить подобие улыбки. Она подала мне кружку, отошла к своему столу, взяла что‑то, потом уселась на пол перед моей кроватью.
– Когда меня мучает бессонница, я гляжу на своих собак, – сообщила она.
И протянула мне фотографию двух замечательных псин – мелкого золотистого ретривера и здоровенного мерного лабрадора. На снимке Джаза обнимала их обеими руками. А сзади простирались зеленые холмы, стояла большая белая ферма. Такая идиллия – и не представишь, что кто‑то может жить в таком месте.
– Золотистая – это Бель, а лохматый здоровяк – Виги. Виги ночью спит в моей кровати. А на заднем плане наш дом.
– А где ты живешь?
– В Корнуолле, в маленькой деревне неподалеку от Сент‑Остелла. Приезжай к нам как‑нибудь. Там красиво.
Я медленно прихлебывала чай. Поначалу горло саднило, потом оно согрелось и боль прошла. Я дотянулась до своего ноутбука, показала ей свои фотографии. Прежде всего – кузину Диану, потому что я ведь рассказывала про нее и ее ангелов. Хорошая была фотография – она стоит в гостиной в окружении своих фигурок.
– А ты не наврала, – сказала Джаза, облокачиваясь на кровать, чтобы лучше видеть. – У нее их сотни!
– Я вообще не вру, – ответила я и открыла следующую фотографию, дяди Бика.
– Ты на него похожа, – заметила Джаза.
Она была права. Из всей моей родни с ним у меня больше всего сходства – темные волосы, темные глаза, совсем круглое лицо. Вот только я девчонка, у меня на бедрах и на груди вполне приличные округлости, а он – тридцатилетний мужик с бородой. Однако если бы я нацепила фальшивую черную бороду и бейсболку с надписью «Птичьи мозги», любой бы сразу признал в нас родственников.
– Какой он молодой.
– Просто фотография старая, – ответила я. – Примерно тех времен, когда я родилась. Но это его любимая фотография, вот я ее и выбрала.
– Любимая? Обычное фото в супермаркете…
– Видишь женщину, которая вроде как прячется за банками с клюквенным соусом? – спросила я. – Это мисс Джина. Владелица нашего местного «Крогера» – ну, продуктового магазина. Дядя Вик ухаживает за ней уже девятнадцать лет. Это единственная фотография, на которой есть они оба, поэтому она и любимая.
– Как это «ухаживает уже девятнадцать лет»? – не поняла Джаза.
– Ну, у моего дяди Вика – кстати, он ужасно милый – свой магазин экзотических птиц, называется «Пташка в руке». И живет он фактически ради своих птичек. В мисс Джину он влюбился еще в выпускном классе, но так и не разобрался, как говорят с женщинами, и вот с тех пор… ну, ошивается поблизости. Куда она, туда и он.
– Это называется «преследовать», – заметила Джаза.
– С юридической точки зрения – нет, – ответила я. – Я как‑то спросила у родителей, еще когда была маленькой. Да, это странно и вообще неловко, но это никакое не преследование. Собственно, самое страшное, что он совершил за все это время, – однажды прицепил коллаж из птичьих перьев к ветровому стеклу ее машины…
– А ее это разве не пугает?
– Мисс Джину? – Я рассмеялась. – Ничуть. У нее дома целый арсенал.
Последнюю часть я придумала, чтобы позабавить Джазу. Вряд ли у мисс Джины есть оружие. Хотя, кто ее знает. В нашем городке оно у многих есть. Однако человеку, который в глаза не видел дядю Вика, трудно бывает объяснить, насколько он безобиден. Но стоит увидеть его с каким‑нибудь миниатюрным попугаем, и становится ясно: он и мухи не обидит. А кроме того, если бы он начал выкидывать какие‑нибудь фортели, мама живо бы запихала его за решетку.
– Моя жизнь куда скучнее твоей, – заметила Джаза.
– Скучнее? – повторила я. – Но ты же англичанка!
– Да. И в этом нет ничего интересного.
– Но у тебя… есть виолончель! И собаки! И ты живешь на ферме… ну, все такое. Да еще и в деревне.
– В этом как раз нет ничего интересного. Деревню нашу я люблю, но мы все там… совершенно обыкновенные.
– В нашем городке, – заявила я торжественно, – такого человека почитали бы за божество.
Джаза хихикнула.
– Я не шучу, – сказала я. – Моя семья – ну, я имею и виду себя, маму и папу, – мы единственные обыкновенные люди во всей округе. Вон, возьми моего дядю Вилли. У него восемь морозильных камер.
– Ну, в этом нет ничего такого уж странного.
– Семь стоят на втором этаже, в пустой спальне. А еще он не доверяет банкам и все сбережения держит в шкафу, в жестянках из‑под арахисового масла. Когда я была маленькой, он дарил мне пустые жестянки, чтобы я тоже понемногу копила деньги.
– О, – только и сказала Джаза.
– А еще у нас есть Билли Мак, который создал в своем гараже новую религию, Народную церковь единого народа. А вот моя бабушка – она почти совсем обыкновенная, но и она каждый год вызывает фотографа и делает постановочную фотографию, для которой надевает довольно откровенное платье, а потом рассылает снимки всем друзьям и родным, в том числе и папе, который рвет конверт на куски, не вскрывая. Такой вот у нас городок.
Джаза ненадолго притихла.
– Я бы очень хотела у вас побывать, – сказала она наконец. – Потому что сама‑то я очень скучный человек.
Сказано это было так, что я сообразила: Джаза сильно из‑за этого переживает.
– Мне ты не кажешься скучной, – возразила я.
– Просто ты пока меня плохо знаешь. И у меня нет ничего вот такого.
Она повела рукой в направлении моего компьютера, имея в виду мою жизнь в целом.
– Зато у тебя есть вот это, – сказала я и повела рукой, имея в виду Вексфорд и вообще Англию, но получилось, что я вроде как дергаю за невидимые бубенчики.
Я хлебнула чаю. Горло, кажется, отошло. Но время от времени я вспоминала, каково это – задыхаться, вспоминала эту странную вспышку…
– Ты не любишь Шарлотту, – заявила я, подмигивая. Нужно было что‑то сказать, чтобы выбросить весь этот ужас из головы. Пожалуй, прозвучало слишком грубо и резко.
Джаза скривилась:
– Она… любит быть лучшей.
– Это слишком вежливо сказано. Как это она выбилась в председательши?
– Ну… – Несколько секунд Джаза перебирала мое одеяло, защипывая и отпуская складочки. – Старост выбирают воспитатели мужского и женского корпусов.
Председателем ее назначила Клаудия, и, полагаю, она этого заслуживает…
– А ты претендовала на это место? – спросила я.
– Там не бывает претендентов. Тебя просто выбирают. И не нужно пихаться локтями – в смысле, подлизываться. Кроме того, Джером и Эндрю – мои друзья. Ну а с Шарлоттой… ну, ей нужно во всем быть лучшей. Учиться лучше всех. Быть первой в спорте. Встречаться с наипервейшим кавалером.
Таким вот Джаза была человеком: она не только употребляла в обыкновенном разговоре слова вроде «наипервейший кавалер», она еще и переживала, когда говорила что‑то плохое о других. Даже несколько раз сжала кулаки, словно ей требовалось усилие, чтобы вытолкнуть нелестное высказывание из своего тела.
– Когда мы сюда поступили, я некоторое время встречалась с Эндрю, – продолжала Джаза. – Пока я им не заинтересовалась, он Шарлотте был до лампочки. А когда у нас что‑то началось, она просто не могла это так оставить. Закрутила с ним роман, когда мы расстались, потом и сама сразу его бросила, словом… она не может… ну, как видишь, я с ней больше не живу. Я живу с тобой.
Джаза негромко вздохнула, словно изгнав изнутри демона.
– А сейчас ты с кем‑нибудь встречаешься? – спросила я.
– Нет, – сказала она. – Я… нет. Может, в университете и буду. А сейчас нужно думать об учебе. А ты?
Я мысленно обозрела краткую и бесславную историю своих увлечений в Бенувиле. Я тоже больше думала об учебе. Пришлось приложить немало усилий, чтобы поступить в Вексфорд. Пообжиматься с приятелем‑другим на парковке возле супермаркета – вряд ли это можно назвать «я встречалась». Да, если подумать, я тоже ждала – ждала, когда окажусь здесь. Воображая себе свою жизнь в Вексфорде, я все время видела кого‑то с собой рядом. Вот только после моей сегодняшней выходки вряд ли эта картинка станет реальностью – разве что англичанам почему‑то нравятся девицы, способные выстреливать изо рта куски мяса.
– Я тоже, – ответила я. – Я тоже в этом году собираюсь думать об учебе.
Разумеется, обе мы мысленно добавили к этому: «До определенной степени». Я приехала сюда учиться. После Вексфорда мне подавать документы в университет. И я обязательно перечитаю все книги у себя на полке, и мне действительно хочется ходить на занятия, даже если эти занятия, похоже, угробят меня окончательно. И все же мы не сказали друг дружке всей правды, и обе мы это знали. Пристальный взгляд – и что‑то почти осязаемо щелкнуло: нас объединила эта одинаковая ложь. Мы с Джазой «просекали» друг друга. Может, она и была тем «кем‑то», кого я видела рядом в своем воображении.
7
На следующий день пошел дождь.
Начался день с двух уроков французского. Дома я была во французском сильна. В штате Луизиана у многих французские корни. В Новом Орлеане куча французских названий. Я думала, что во французском обставлю всех, но иллюзия эта разбилась вдребезги, когда наша преподавательница мадам Лу влетела в класс, квохча по‑французски как раздосадованная парижанка. Оттуда я отправилась на два урока английской литературы, где нам сообщили, что мы будем изучать период с 1711 по 1847 год. Такая точность меня доконала. Причем материал не слишком отличался от того, что мы изучали дома, – просто подавали его на каком‑то гораздо более взрослом уровне. Учителя говорили со спокойной уверенностью, будто обращались к титулованным академикам, а ученики именно их из себя и изображали. Нам предстояло читать Поупа, Свифта, Джонсона, Пипса, Филдинга, Кольриджа, Вордсворта, Ричардсона, Остин, сестер Бронте, Диккенса… список казался бесконечным.
Я пошла обедать. Дождь не стихал.
После обеда у меня был перерыв – он ушел на приступ паники в тиши нашей комнаты.
Я была уверена, что хоккейную тренировку отменят. (Собственно, я даже спросила у кого‑то, чем здесь принято заниматься, если спортивное занятие отменили из‑за плохой погоды, – в ответ надо мной посмеялись. Так что и побрела на стадион, в крошечных шортиках и флисовой куртке и, разумеется, с загубником. Накануне вечером я сунула его в кружку с горячей водой, размягчила и подогнала под свои зубы. Было приятно. На стадионе мне выдали вратарское снаряжение. Не знаю, кто придумал форму вратаря в хоккее на траве, но этот человек явно обладал четким представлением о том, как избегать травм, и совершенно потусторонним чувством юмора. На голени пришлось надеть синие дутики толщиной в две мои ноги. На верхнюю часть ноги приходились такие же. Нарукавники были похожи на те, в которых учатся плавать, только перекачанные. На грудь тоже надевалась защита, а поверх – необъятная футболка, на ноги – ботинки как у персонажей из мультиков. А еще – шлем с забралом. В результате ты, по сути, облачался в этакий карнавальный костюм борца сумо – только куда менее элегантный, да и на человека ты смахивал меньше. На то, чтобы все это на себя напялить, у меня ушло пятнадцать минут, потом пришлось заново учиться ходить. Вторая вратарша, по имени Филиппа, управилась вдвое быстрее и, пока я пыталась натянуть шиповки, уже бежала, раскидывая ноги, в сторону поля.
Когда я облачилась, меня поставили на ворота и все принялись по ним бить. Клаудия орала, чтобы я шевелила ногами и отбивала мячи, иногда для разнообразия предлагала шевелить руками. И все это время под шлем затекал дождь и струился по лицу. Двигаться я не могла, мячи просто попадали в меня. В конце концов, когда я пыталась стянуть дутики, ко мне подошла Шарлотта.
– Хочешь – могу помочь, – сказала она. – Я уже давно играю. Давай потренируемся вместе.
Самым обидным было то, что она ведь предлагала от чистого сердца.
Дома я была третьей ученицей в классе, а любимым моим предметом была литература. Так что я решила сперва почитать книги из списка. Мне полагалось прочесть критическую статью Александра Поупа под названием «Опыт о критике».
Первая неприятность заключалась в том, что статья оказалась очень длинным стихотворением, написанным «героическими куплетами». По моим понятиям, если называется «статья», так и должна быть статьей. Я прочла эту штуковину дважды. Несколько строк хоть о чем‑то говорили, например: «Всегда туда кидается дурак, Где ангел не решится сделать шаг». Вот, теперь знаю, откуда это. Но о чем речь, мне так и не удалось разобраться. Полезла в Интернет, но быстро поняла, что здесь, в Вексфорде, так дешево не отделаешься. Тут принято читать книги. И я отправилась в библиотеку.
В моей старой школе библиотека представляла собой алюминиевый ангар, пристроенный к главному зданию. Окон в ней не было, а кондиционер издавал свист. Вексфордская библиотека была такой, какой положено быть библиотеке. Пол из черных и белых каменных плит. Книжные стеллажи в два уровня – массивные, деревянные. Огромное рабочее пространство, уставленное длинными деревянными столами, разделенными на ячейки, так что у каждого как бы получалось собственное рабочее место с полкой, лампой и розеткой для компьютера. Стенка перед глазами была обита пробкой, в которой торчали булавки – цепляй заметки по ходу работы. Эта часть библиотеки была современной, сверкающей; усевшись там за работу, я наконец почувствовала себя человеком, будто и я одна из этих вексфордских умников. По крайней мере, мне удалось такой прикинуться, а если прикидываться подольше, авось и поумнеешь.
Я уселась в одной из пустых кабинок и некоторое время ее обустраивала. Подключила компьютер. Прицепила программу курса к пробковой стене, потаращилась на нее. Все остальные спокойно работали. По моим сведениям, ни один из моих соучеников не попытался, прочитав свое домашнее задание, сбежать через каминную трубу. А я как‑никак поступила в Вексфорд, мозгов должно быть достаточно, чтобы сообразить, что они тут не прикидываются.
Книг про Александра Поупа в Вексфорде было полно, так что я отправилась в раздел книг по литературе, от «Ол» до «Пр» – находился он на втором уровне, на самых задворках. Оказавшись в нужном ряду, я обнаружила, что в середине, на полу, развалился с книгой какой‑то парень. Был он в форме, однако поверх нацепил тренч, великоватый на несколько размеров. И прическа у него была просто жесть – высветленные пряди торчат вверх, как иголки у дикобраза. А еще он напевал:
Паника на улицах Лондона,
Паника в Бирмингеме…
Романтично, конечно, развалиться на полу в разделе книг по литературе с этакой причесочкой, вот только лежал он в темноте. Свет в библиотеке выключался таймером. Входишь в нужный ряд – поворачиваешь выключатель. Через десять примерно минут свет гаснет автоматически. Этот чудик не потрудился заново повернуть выключатель и читал при тусклом свете, проникавшем через окно в конце ряда. А еще он не пошевельнулся и не поднял глаза, хотя мне пришлось встать совсем рядом и перегнуться через него, чтобы дотянуться до полки. Там стояло примерно десять сборников произведений Александра Поупа – мне они были ни к чему. Текст стихотворения у меня имелся, оставалось найти книгу, где говорится, о чем там речь. Рядом стояло несколько работ о творчестве Поупа, но которая из них лучше, я не имела ни малейшего понятия. Все, кстати, были толстенные. А тип продолжал напевать:
И одна только мысль:
Не навек ли это безумие?
– Прости, ты не мог бы немного подвинуться? – спросила я.
Он медленно поднял глаза и моргнул.
– Ты со мной говоришь?
В глазах у него вспыхнуло странное смятение. Он подогнул колени и перекатился на попу, чтобы оказаться ко мне лицом. Тут‑то я и поняла, что означает выражение «голубая кровь», – в жизни не видела такой бледной физиономии, в тусклом полусвете она казалась серовато‑голубой.
– Что это ты поешь? – поинтересовалась я в надежде, что он поймет это как «пожалуйста, прекрати».
– Называется «Паника», – ответил он. – «Smiths». Сейчас ведь на улицах тоже паника, верно? Потрошитель и все такое. Моррисси был пророком.
– А, – отозвалась я.
– Ты чего ищешь?
– Книгу про Александра Поупа. Я…
– Зачем?
– Мне задали прочитать «Опыт о критике». Я прочитала, но не… мне нужно какую‑нибудь книжку о нем. Критическую.
– Тогда эти тебе ни к чему, – заявил он, вставая. – Тут полная ахинея. Тебе нужна книга, где творчество Поупа рассмотрено в контексте. Ну, Поуп ведь рассуждает о важности хорошей литературной критики. А эти книги – просто биографии, долитые водой до объема. Тебе в раздел литературоведения, это вот здесь.
Вставал он почему‑то с невероятным трудом. Запахнул тренч, зачем‑то отступил от меня подальше. Потом дернул дикобразовой головой, указывая, чтобы я шла следом; я и пошла. Он повел меня по темным закоулкам, потом, когда мы пересекли несколько проходов, резко свернул. Дойдя до места, он не стал поворачивать выключатель – мне пришлось сделать это самой. Кроме того, ему не понадобилось разыскивать нужную полку или книгу. Он просто подошел к стеллажу и ткнул пальцем в красный корешок.
– Вот эта. Автор – Картер. Тут о влиянии Поупа на формирование современной критики. Еще эта. – Он указал на зеленую книгу, стоявшую двумя рядами ниже. – Это Диллард. Довольно примитивная, но новичку может оказаться полезной.
Я решила не обижаться на то, что он без всяких вопросов обозвал меня «новичком».
– Ты американка, – добавил он, прислоняясь спиной к полке. – К нам редко попадают американцы.
– Ну а вот я попала.
Что делать дальше, я не знала. Он ничего не говорил, просто таращился на меня, а я стояла с книгой в руке. Тогда я открыла книгу и стала просматривать содержание. Там нашлась целая глава, посвященная «Опыту о критике». Двадцать страниц. Даже я в состоянии прочесть двадцать страниц, чтобы потом не выглядеть полным недоумком.
– Меня зовут Рори, – сказала я.
– Алистер.
– Спасибо, – сказала я, поднимая книгу повыше.
Он не ответил. Просто уселся на пол, скрестил руки в рукавах тренча и вытаращился на меня.
Когда я уходила, свет погас, но он и не пошевельнулся.
Да, нескоро я пойму этих вексфордцев и их поведение.
8
В школе‑интернате ты волей‑неволей быстро сближаешься с людьми. Они всегда рядом. Ты трижды в день садишься с ними за стол. Стоишь с ними в очереди в душ. Ходишь с ними на занятия и играешь в хоккей. Спишь в том же здании. В результате подмечаешь тысячи повседневных мелочей, на которые никогда не обратил бы внимания, если бы виделся с ними только на уроках. А еще из‑за того, что ты проводишь в школе целые дни, время течет по‑другому. Прошла неделя, а мне казалось, что я провела в Вексфорде целый месяц.
Я поняла, что дома, в Бенувиле, я была вроде как популярна. В смысле, я не тянула на королеву – это звание всегда доставалось всяким там профессиональным участницам конкурсов красоты. Но я происходила из старой бенувильской семьи, а родители мои были юристами, что в совокупности означало, что устроюсь я как минимум неплохо. Я никогда не чувствовала себя неприкаянной. У меня всегда были друзья. Я никогда не входила в класс с мыслью, что лучше бы затихариться и помолчать. Я была на своем месте. Я была дома.
Вексфорд не был мне домом. Англия – тоже.
В Вексфорде я не пользовалась никакой популярностью. Впрочем, нельзя сказать и чтобы наоборот. Я попросту там училась. Я не была первой умницей, хотя и не считалась полной дурой. Правда, работать приходилось столько, сколько я еще никогда не работала. Иногда я вообще не могла понять, о чем идет речь. Не понимала шуток, аллюзий. Голос мой порою звучал слишком громко, неуместно. Я была в синяках от хоккейных мячиков – а еще, кстати, от защитного снаряжения.
Вот еще что я узнала нового:
Валлийский язык еще не умер, на нем по‑прежнему говорят – например, наши соседки Анджела и Гаэнор. Звучит как эльфийский.
В Англии обожают печеную фасоль. На завтрак. На тосте. С печеной картошкой. Лопают до опупения.
Не во всех школах есть отдельный предмет «американская история».
Англия, Британия и Соединенное Королевство – это не одно и то же. Англия – это страна. Британия – остров, на котором находятся Англия, Шотландия и Уэльс. Соединенное Королевство – это официальное политическое название Англии, Шотландии, Уэльса и Северной Ирландии. Если чего из этого перепутаешь, тебя поправят. Причем не один раз.
Англичане играют в хоккей в любую погоду. В грозу, шторм, при нашествии саранчи… хоккею ничто не помеха. Бороться с хоккеем бессмысленно, он все равно победит.
Второе убийство Джек Потрошитель совершил перед рассветом 8 сентября 1888 года.
Этот последний факт мне вколачивали в голову тысячами разных способов. Я даже не смотрела новости, но новости сами проникали в меня. Новости хотели, чтобы мы помнили про восьмое сентября. Восьмое сентября приходилось на субботу. У меня в субботу было занятие по истории искусств. Этот факт для меня был куда важнее, потому что я не привыкла учиться по субботам. Мне всегда казалось, что выходные – это святое, что все добрые люди на всем свете соблюдают эту традицию. На всем, кроме Вексфорда.
Субботние занятия назывались здесь «творческим и духовным развитием» – имелось в виду, что они будут чуть менее мучительны, чем обычные занятия, – по крайней мере для тех, кому творчество и духовность не поперек горла, а такие, конечно, бывают.
Джаза честно попыталась разбудить меня, уходя в душ, а потом еще раз – уходя на завтрак, однако толк у нее вышел, только когда она вернулась в комнату, чтобы взять виолончель и отправиться на урок музыки. Я вывалилась из постели, когда она выволакивала за дверь огромный черный футляр.
Не я одна припозднилась по случаю субботы. Я уже выработала приемчик: с вечера перебросить юбку и блейзер через спинку кровати, утром остается только схватить чистую блузку, натянуть юбку, туфли и блейзер и соорудить на голове нечто, хоть отдаленно напоминающее прическу. Душ я принимала по вечерам и, как и Джаза, начисто отказалась от косметики. Бабушка пришла бы в ужас.
В общем, через пять минут я уже была готова и летела по булыжной мостовой в учебный корпус. Кабинет истории искусств представлял собой одну из огромных светлых студий на верхнем этаже. Я села за стол. И все еще выковыривала сонки из углов глаза, когда Джером опустился на соседний стул. Впервые я оказалась в классе с другом, в чем, впрочем, не было ничего удивительного, поскольку друзей у меня на тот момент было ровно две штуки. Из всех моих соучеников Джером выглядел в форме особенно нелепо – уж всяко нелепее всех старост. Особый галстук (у старост полоски на галстуках были серыми) съехал на бок и почти развязался. Карманы блейзера оттопыривала всякая всячина – телефон, ручки, блокноты. Прическа неряшливая – но в симпатичном смысле, подумала я. Похоже, он остриг свои непокорные кудри ровно до позволительного уровня, а может, и на сантиметр длиннее. Они закрывали уши. И сразу было видно: встав с постели, он просто тряхнул головой. Глаза у него были быстрые, он постоянно сканировал ими пространство.
– Слышала? – спросил он. – Сегодня утром, около девяти, обнаружили очередное тело. Опять Потрошитель.
– Доброе утро, – отозвалась я.
– Доброе. Ты послушай. Вторую жертву Джека Потрошителя в тысяча восемьсот восемьдесят восьмом году обнаружили на задворках дома на Хэнбери‑стрит, в саду, рядом со ступенями, в пять сорок пять утра. Дома давно нет, но на том месте, где он находился, нынешней ночью дежурила куча полицейских. Убитую нашли рядом с пабом, который называется «Цветы и стрелы», – за ним расположен садик, очень похожий по описанию на тот, где произошло первое убийство. Вторую жертву тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года звали Энни Чэпмен. А нынешнюю – Фиона Чэпмен. Ей нанесли точно такие же раны, как и Энни Чэпмен. Разрез на горле. Вспоротый живот. Внутренности вытащены и переброшены через плечо. Желудок положен на другое плечо. Убийца извлек мочевой пузырь и…
Тут вошел преподаватель. Из всех, кого я уже успела перевидать, он выглядел самым нестрашным. Все наши преподаватели ходили в пиджаках или в галстуках, а преподавательницы – в платьях или строгих юбках и блузках. Марк (так он представился) был в простом синем свитере и джинсах. Судя по виду, ему было тридцать с небольшим, и у него были черепаховые очки.
– В полиции этого уже даже не отрицают, – тихо сказал Джером, прежде чем Марк успел открыть рот. – Мы имеем дело с новым Потрошителем.
На том и началось занятие по истории искусств. Марк работал реставратором в Национальной галерее, а по субботам преподавал в нашей школе. Он сообщил, что начнем мы с голландского золотого века. Раздал нам учебники, каждый из которых весил примерно как человеческая голова (по моим прикидкам; после всех этих разговорчиков о Потрошителе в мысли лезли сравнения с частями тела).
