Гулстон‑стрит, Восточный Лондон 1 страница

Морин Джонсон

Имя Звезды

 

Тени Лондона – 1

 

 

Морин Джонсон

Имя звезды

 

 

Эмслеру. Спасибо за молоко

 

 

Дурвард‑стрит, Восточный Лондон

Августа

4.17

 

Глаза Лондона следили за Клэр Дженкинс.

Она же их не замечала. Кто обращает внимание на эти видеокамеры? Всем известно, что в Лондоне самая разветвленная система видеонаблюдения в мире. По приблизительным подсчетам по городу развешан миллион видеокамер, на деле же их, вероятно, даже больше и все прибывает. Информация с них поступает в полицию, охранные фирмы, МИ‑5 и к тысячам частных лиц – в итоге получается незримая, но всеохватная сеть. Ничего ты в Лондоне не совершишь без того, чтобы рано или поздно не попасть в объектив видеокамеры.

Камеры молча регистрировали поступательное движение Клэр; они зафиксировали, как она свернула на Дурвард‑стрит. Было четыре семнадцать утра, ей же полагалось быть на работе в четыре ровно. Но Клэр забыла завести будильник и теперь бегом бежала в Лондонскую королевскую больницу. На ее смену, как правило, приходились все последствия вчерашних попоек – алкогольные отравления, ушибы, полученные в драке синяки, автомобильные аварии, случались и ножевые ранения. Все неприятности ночи падали на голову дежурной медсестры утренней смены.

Ночью явно прошел ливень. Повсюду стояли лужи. Но сейчас едва моросило – и на том спасибо. Хорошо хоть, что не надо бежать под проливным дождем. Она достала телефон – отправить эсэмэску, что сейчас будет. Телефон озарил ее ладонь слабым сиянием, подобным сиянию святости. Писать на ходу было непросто – того и гляди споткнешься или врежешься в столб. «Скоро буду…»

Клэр трижды попыталась написать «буду», всякий раз выходило «беду». Да уж, настоящая беда. Но она запретила себе останавливаться и исправлять. Времени нет. И так поймут.

«Через 5…»

На этом она споткнулась. Телефон крошечной кометой полетел в сторону, радуясь обретенной свободе, потом ударился о тротуар и погас.

– Ах ты! – сказала Клэр. – Ой, господи, ой… только бы не сломался…

Обеспокоенная судьбой телефона, Клэр не сразу заметила, обо что, собственно, споткнулась, разве что почувствовала, что это нечто большое и тяжелое – оно слегка подалось под ногой. В темноте показалось – куча мусора какой‑то странной формы. Чего еще судьба подложила ей нынче утром на дороге, чтобы ее задержать?

Клэр села на корточки, принялась нащупывать телефон и тут же угодила ногой в лужу.

«Еще не легче!» – ругнулась она про себя, продолжая шарить вокруг. Телефон отыскался быстро. Он погас и выглядел неживым. Клэр без особой надежды нажала на кнопку включения. Ура – телефон ожил и вновь озарил ее ладонь неярким сиянием.

Тут‑то она и заметила, что ладонь перепачкана чем‑то липким. Консистенция жидкости казалась странно знакомой, как и ее слабый металлический запах.

Кровь. Ладонь ее была в крови. Много крови, слегка желеобразной консистенции, то есть уже свернувшейся. Что значит: кровь вытекла из тела как минимум несколько минут назад и, соответственно, не может быть ее собственной. Клэр отступила, пытаясь подсветить себе телефоном. Теперь она поняла, что споткнулась об человека. Подползла поближе, нащупала руку – та была прохладная, но не холодная.

– Эй! – позвала она. – Вы меня слышите? Можете говорить?

Она подобралась ближе: тщедушный человечек в мотоциклетной коже, на голове шлем. Потянулась к шее нащупать пульс.

На месте шеи была пустота.

Она не сразу осознала, что именно чувствует, и продолжала растерянно ощупывать край шлема в поисках шеи, пытаясь сообразить, сколь велика рана. Пальцы продвигались все дальше, наконец Клэр сообразила, что голова едва крепится к телу, а лужа, в которой она стоит, не имеет к дождевой воде никакого отношения.

Незримые глаза все это видели.

 

Возвращение

 

…Возвратится убийца и пойдет в город свой и в дом свой, в город, из которого он убежал.

 

Книга Иисуса Навина, 20:6

 

1

 

Если у меня дома, в окрестностях Нового Орлеана, вдруг проносится слух, что на нас идет ураган, начинается настоящее светопреставление. Не столько среди жителей, сколько среди газетчиков. Прессе очень хочется, чтобы мы посильнее переживали по поводу ураганов. В моем родном Бенувиле, штат Луизиана (местные произносят «Бинывыл», население 1700 человек), подготовиться к урагану значит как следует затариться пивом и льдом – чтобы пиво оставалось холодным, когда выключат электричество. Правда, один наш соседушка держит на крыше двухвесельную лодку, крепко привязанную, – будет на чем уплыть, если начнется наводнение, но это же Билли Мак, который создал прямо у себя в гараже собственную религиозную секту, так что он не всю свою жизнь тратит только на отеческую заботу о себе любимом.

А вообще Бенувиль – городок хрупкий, да и стоит на болоте. Все наши сходятся в одном: место для постройки города было выбрано сдуру, но город построили, делать нам теперь нечего. Раз примерно в полвека все, кроме старой гостиницы, сносит наводнением или ураганом – а потом те же настырные придурки возвращаются обратно и отстраивают все заново. Многие поколения нашей семьи Дево, имеющей французские корни, жили в живописном центре Бенувиля – потому что больше там жить негде. Вы не подумайте, я люблю свою малую родину, но время от времени из нашего городка нужно уезжать, хотя бы ненадолго, а то свихнешься.

Высшее образование в нашей семье только у моих родителей – они закончили колледж, а потом юридический факультет университета. Теперь преподают юриспруденцию в Новом Орлеане. До них давно уже доперло, что всем нам совсем не вредно время от времени передохнуть от Луизианы. Четыре года назад, когда я перешла в выпускной класс, они взяли годичный академический отпуск и поехали преподавать американское право в Бристольском университете в Англии. Мне предоставили самой решать, где лично мне больше хочется провести этот год – последний год перед выпуском. Я сказала, что хочу поучиться в одной из лондонских школ.

От Бристоля до Лондона далеко – по английским меркам. Бристоль расположен в центральной части страны, на западе, а Лондон – скорее на юге. Но английское «далеко» – это несколько часов на поезде. А Лондон это все‑таки Лондон. Словом, я выбрала себе школу Вексфорд в лондонском Ист‑Энде. Было решено, что в Англию мы полетим все втроем, проведем несколько дней в Лондоне, потом я поеду в школу, родители поедут в Бристоль, а я несколько раз в месяц буду их навещать.

Но тут объявили об этом урагане, все переполошились, аэропорт почитай что закрыли. Ураган всех надул – пронесся над заливом и выродился в обычный ливень, но к этому времени наш рейс уже отменили и несколько дней самолеты вообще летали черт‑те как. В конце концов нашлось одно место до Нью‑Йорка, оттуда еще одно – до Лондона. Я в Вексфорд уже опаздывала, а родители в Бристоль не торопились, так что решили, что первой полечу я.

Меня это устраивало. Путешествие оказалось долгим – три часа до Нью‑Йорка, там два часа бесцельного блуждания по аэропорту, потом шестичасовой ночной перелет до Лондона, но мне понравилось. Я всю ночь не спала – смотрела английские телепередачи и слушала, как вокруг переговариваются с незнакомым британским акцентом.

В лондонском аэропорту я миновала магазины дьюти‑фри прямо за таможней – там вам пытаются напоследок навязать несколько литров туалетной воды и пару ящиков сигарет. Прямо у выхода меня дожидался дяденька. Волосы у него были совершенно белые, на рубашке, прямо на груди, было вышито «Вексфорд». Из выреза торчал клок белой растительности, а подойдя, я отчетливо различила пряный запах мужского одеколона. Плеснули его, не скупясь.

– Аврора? – осведомился дяденька.

– Рори, – поправила его я. Терпеть не могу, когда меня называют Авророй. Так звали мою прапрабабку, теперь имечко взвалили на меня как фамильное бремя. Даже мои родители его не употребляют.

– Я мистер Фрэнкс. Повезу вас в Вексфорд. Позвольте помочь.

У меня было два огромных чемодана – каждый весил больше меня, на каждом красовался оранжевый ярлык с надписью «Тяжелая кладь». Пожитков‑то пришлось прихватить на девять месяцев. Причем жить придется в холодном климате. Так что я не стеснялась своих чемоданов, но заставлять этого дедулю их таскать было стыдно. Он, впрочем, настоял.

– Ну и денек вы выбрали для приезда, – заметил он, пока, отпыхиваясь, волок чемоданы. – Новость так и гремит. Объявился какой‑то сумасброд и надумал перекинуться Джеком Потрошителем.

Я подумала про себя, что «перекинуться Джеком Потрошителем» – это такой английский фразеологизм, который надо бы запомнить. Я и так уже натягала из Интернета кучу британских словечек, чтобы потом не путаться и не попадать в глупое положение. Но с этим выражением наши электронные пути не пересеклись.

– Да ну! – сказала я. – Понятно.

Мы протолкались сквозь толпу желающих спуститься на лифте и добрались до парковки. Выйдя из здания на открытое место, я ощутила первые порывы холодного ветра. Лондонский воздух оказался удивительно чистым и свежим, разве что с легким металлическим привкусом. Небо было ровного яркого серого света. Для августа – просто до смешного холодно, при этом вокруг сплошные шорты и футболки. Я же дрожала в джинсах и свитере и ругала себя, что надела шлепанцы – на каком‑то дурацком сайте вычитала, что в них проще проходить через детекторы. Не могли, черти, добавить, что в Англии, где словом «лето» явно обозначают что‑то не то, вы в этих шлепанцах разом окоченеете.

Мы дошли до школьного микроавтобуса, мистер Фрэнкс загрузил чемоданы. Я честно попыталась ему помочь, но он решительно отказался. Я всерьез испугалась, что его хватит инфаркт; впрочем, обошлось.

– Садитесь, – сказал он. – Двери открыты.

Я не забыла, что залезать нужно с левой стороны – для человека, проведшего сутки без сна, это было немалым достижением. Забравшись на водительское сиденье, мистер Фрэнкс немного посопел. Я приоткрыла окно, чтобы не так воняло одеколоном.

– Во всех газетах пишут. – Пых, пых. – Случилось оно у Королевской больницы, совсем рядом с Уайтчэпел‑роуд. Надо же, Джек Потрошитель! Туристы, кстати, обожают старину Джека. Так что переполох будет хоть куда. Вексфорд, кстати, в том самом районе.

Он включил радио. Передавали новости, и пока мы ехали вниз по спиралевидному пандусу, я слушала: «Рэчел Беланджер, тридцать один год, сотрудница фирмы по производству рекламных роликов на Уайтчэпел‑роуд. По официальным данным, убийца воспроизвел первое преступление Джека Потрошителя в 1888 году…»

Ну, я хотя бы поняла, что значит «перекинулся Джеком Потрошителем».

«…Тело было обнаружено на Дурвард‑стрит в начале пятого утра. В 1888 году Дурвард‑стрит называлась Бакс‑роу. Убитая была найдена на том же месте и в той же позе, что и Мэри‑Энн Николз, первая жертва Потрошителя, на теле оказались похожие раны. Инспектор Скотленд‑Ярда Саймон Коул сделал краткое заявление: несмотря на сходство этого преступления с убийством Мэри‑Энн Николз 31 августа 1888 года, пока рано утверждать, что это не просто совпадение. Подробности у нашего корреспондента Луиса Карлайла…»

Мистер Фрэнкс вел машину по спирали, едва не задевая стены.

«…Убийства, приписываемые Джеку Потрошителю, были совершены в следующие даты 1888 года: 31 августа, 8 сентября, „двойное убийство" 30 сентября – в этот день в течение часа погибли две женщины – и 9 ноября. Почему убийства прекратились и что с Потрошителем было дальше, осталось неизвестным».

– Поганое дело, – прокомментировал мистер Фрэнкс – мы как раз добрались до выезда. – Вексфорд‑то аккуратно в тех краях, где злодейничал этот Потрошитель. Мы всего в пяти минутах от Уайтчэпел‑роуд. Экскурсии «По следам Потрошителя» так мимо и шастают. А теперь их, верно, еще прибавится.

Некоторое время мы ехали по шоссе, потом вдруг оказались среди плотной застройки – шеренги домов, индийские ресторанчики, забегаловки, где подают рыбу с жареной картошкой. Потом шоссе сузилось, поток машин стал гуще – незаметно для себя мы въехали в город. Пробрались по южному берегу Темзы, пересекли реку – и перед нами раскинулся Лондон.

Я раз сто видела Вексфорд на фотографии. Прекрасно знала его историю. В середине XIX века лондонский Ист‑Энд был заселен беднотой. Чистый Диккенс: карманники, торговля детишками за кусок хлеба, все такое. Вексфорд построили на пожертвования. Купили участок земли вокруг небольшой площади и возвели целый комплекс. Женский корпус, мужской корпус, церквушку в готическом стиле – вот вам еда, кров и духовная пища. Здания вышли симпатичные, на площади поставили каменные скамейки и высадили несколько деревьев, получилось очень уютно. Потом набили оба корпуса бедняками – мужчинами, женщинами и детьми и заставили их по пятнадцать часов в день вкалывать на фабриках, которые понастроили вокруг.

Году в 1920‑м до кого‑то дошло, какое это адское местечко, и здания пустили с молотка. В некую умную голову пришла счастливая мысль: все эти готически‑георгианские постройки по периметру площади как раз подходят под школу; под нее их и выкупили. Фабричные здания стали учебными корпусами. Церковь переоборудовали в столовую. Здания все были из кирпича и коричневого песчаника, строили их в те времена, когда земля в Ист‑Энде была совсем дешевой, так что вышли они просторные, с огромными окнами, шпилями и трубами на фоне неба.

– Вот ваш корпус, – сказал мистер Фрэнкс, когда машина запрыгала по булыжнику на узкой подъездной дорожке. Это был Готорн, спальный корпус для девочек. Над дверью красовался барельеф, на нем было высечено слово «Женщины». Под барельефом, как доказательство, стояла женщина. Была она низкорослой, метр пятьдесят с небольшим, но плотной. Густо‑бордовое лицо, крупные руки – такими удобно лепить котлеты или выдавливать воздух из автомобильных камер. Волосы подстрижены коротко, фактически «в скобку», клетчатое платье из плотной шерсти. Судя по виду, в свободное время она боролась врукопашную с крупными лесными млекопитающими и била кирпичи.

Когда я вылезла, она воскликнула «Аврора!» так зычно, что какая‑нибудь мелкая пташка вполне могла замертво грохнуться оземь.

– Звать меня Клаудия, – сообщила она басом. – Старшая воспитательница в Готорне. Добро пожаловать в Вексфорд.

– Спасибо, – откликнулась я. – Только я Рори.

– Рори. Конечно. Ну как, все в порядке? Хорошо долетела?

– Да, отлично.

Я поспешила к багажнику, чтобы вытащить чемоданы – а то мистер Фрэнкс, чего доброго, переломится местах в трех. Булыжник – не лучшее покрытие для шлепанцев, особенно после дождя, когда во все мыслимые выемки натекло ледяной воды. Ноги промокли насквозь, в то и дело поскальзывалась и спотыкалась. Мистер Фрэнкс опередил меня, открыл багажник и кряхтя начал вытаскивать чемоданы.

– Мистер Фрэнкс принесет твои вещи, – сказала Клаудия. – В двадцать седьмую, пожалуйста, Фрэнкс.

– Слушаюсь, – пропыхтел он.

Снова заморосило; Клаудия распахнула двери, и я впервые шагнула в свое новое обиталище.

 

2

 

Я оказалась в вестибюле с темными деревянными панелями и мозаичным полом. На внутреннем дверном проеме висел большой плакат с надписью: «С возвращением в Вексфорд!». Деревянная винтовая лестница уводила наверх – как я поняла, в наши комнаты. На стене красовалась большая доска объявлений, уже увешанная приглашениями в разные спортивные и театральные секции.

– Звать меня Клаудия, – повторила Клаудия. – Пошли сюда, побеседуем.

Открыв дверь в левой стене, она провела меня в кабинет. Стены в нем были выкрашены в темно‑бордовый школьный цвет, на полу лежал большой восточный ковер. Все свободные места были густо уставлены и завешаны всякими грамотами и кубками за победы в хоккейных турнирах, фотографиями хоккейных команд, настоящими клюшками. На некоторых грамотах стояли даты и названия школ – из этого можно было заключить, что Клаудии теперь тридцать с небольшим. Меня это удивило – с виду она была постарше моей бабули. Впрочем, у бабули моей на глазах перманентный макияж, а джинсы она покупает в подростковом отделе. Клаудия же, судя по виду, любила свежий воздух и не страшилась разгула стихий, а также не погнушалась бы физическим насилием во имя спортивных достижений. Я с легкостью представила, как она мчится вверх по склону холма, по раскисшей глине, с хоккейной клюшкой наперевес, и орет во все горло. Похоже, именно это мне нынче и предстояло увидеть во сне.

– Это мои комнаты, – пояснила она, указывая на кабинет и неведомые красоты, скрытые за дверью у окна. – Я здесь живу, в экстренной ситуации меня можно звать в любое время суток, а если нужно просто поболтать – то до девяти вечера. Теперь пройдемся по основным вещам.

В этом году ты единственная ученица‑иностранка. Ты, наверное, знаешь, что наша система несколько отличается от вашей. В шестнадцать лет все ученики сдают экзамены на аттестат о среднем образовании.

Это я знала. Любой узнает, если даст себе труд хоть немножко подготовиться к приезду. Речь идет о выпускных экзаменах практически по всем предметам, которые вы изучали в своей жизни. Каждый учащийся сдает их от восьми до четырнадцати штук – в зависимости, надо думать, от того, насколько ему нравится сдавать экзамены. По результатам этих экзаменов решается, как вы проведете следующие два года – в семнадцать и восемнадцать лет у каждого свой учебный план. Вексфорд был школой странной и редкостной: «колледж‑интернат для закончивших пятилетний курс среднего образования»; «колледж» у них означает «школу для семнадцати‑восемнадцатилетних». Собственно, предназначался он для тех, кому не по карману обучение в навороченной частной школе, и для тех, кого достала собственная школа и кто хочет пожить в Лондоне. Обучение в Вексфорде было рассчитано на два года, так что мне не предстояло вливаться в давно сложившийся коллектив: мои будущие одноклассники проучились вместе максимум год.

– У нас в Вексфорде, – продолжала Клаудия, – принято выбирать четыре‑пять учебных предметов. В конце последнего года все сдают экзамен на аттестат. Ты его тоже можешь сдать, если захочешь, но, поскольку наш аттестат тебе не нужен, мы можем оценивать твои успехи по другой системе, которую потом примут в Америке. Как я вижу, ты выбрала пять предметов: английскую литературу, историю, французский, историю искусств и математику на продвинутом уровне. Вот твое расписание.

Она вручила мне листок бумаги с огромной таблицей. Никакого привычного единообразия я в расписании не обнаружила. Была сложнейшая схема, рассчитанная на две недели: где‑то занятия идут встык, где‑то остаются «окна».

Я уставилась на эту белиберду и тут же отказалась от мысли удержать ее в голове.

– Дальше, – продолжала Клаудия. – Завтрак в семь утра. Уроки начинаются в восемь пятнадцать, в половине двенадцатого обед. К четырнадцати сорока пяти нужно переодеться для спортивных занятий – они с трех до четырех. Потом – в душ, с шестнадцати пятнадцати до семнадцати пятнадцати снова уроки. Ужин с шести до семи. Вечером – кружки, дополнительные тренировки или самостоятельная работа. Да, нам нужно решить, в какую спортивную секцию тебя определить. Я бы порекомендовала хоккей. Я тренер женской команды. Тебе понравится.

Этой минуты я боялась сильнее всего. Я со спортом не дружу. Дома у нас слишком жарко, чтобы еще и бегать, да никто и не заставляет. Прикол, но в Бенувиле, если ты видишь бегущего человека, сразу припускаешь следом, потому что раз уж он бежит, значит, есть от чего. В Вексфорде ежедневные занятия спортом были обязательными. Выбирать можно было между футболом (европейским, т. е. беготня, да еще и на улице), плаванием (ну уж нет), хоккеем (на траве, не на льду) и нетболом. Я ненавижу все виды спорта, но в баскетболе, как минимум, немножко разбираюсь – а нетбол вроде как родственник баскетбола. Ну, знаете, иногда девчонки играют в софтбол вместо бейсбола. Нетбол – это такой софтбольный вариант баскетбола, если вы меня поняли. Мячик помягче, поменьше, к тому же белый, и правила немного другие… но вообще это почти баскетбол.

– Я собиралась заняться нетболом, – сказала я.

– Понятно. А в хоккей ты когда‑нибудь играла?

Я обвела взглядом ее хоккейные трофеи.

– Никогда в жизни. Я разбираюсь только в баскетболе, а нетбол…

– Совсем на него не похож. А в хоккее можно начать и с нуля. Может, все‑таки попробуешь, а?

Клаудия перегнулась через стол, осклабилась и переплела мясистые пальцы.

– Хорошо, – услышала я свой собственный голос.

Хотелось всосать это слово обратно, но Клаудия уже схватила ручку и что‑то писала, бормоча:

– Ну‑ну, вот и славно. Мы мигом подберем тебе снаряжение. Да, и еще держи вот это.

Она подтолкнула ко мне через стол мой пропуск и ключ. Пропуск меня расстроил. Я сделала штук пятьдесят фотографий, пока хоть одна получилась сносной, но на пластиковой карточке лицо вытянулось и побагровело. Волосы выглядели какой‑то плюхой.

– С помощью пропуска можно открывать входную дверь. Просто приложи к считывателю. Передавать его кому бы то ни было строго запрещается. Ну а теперь пойдем оглядимся.

Мы встали и вернулись в вестибюль. Клаудия махнула на стену, утыканную открытыми почтовыми ящиками. Вокруг висели и другие доски с объявлениями по поводу занятий, которые еще даже и не начались, – напоминание получить проездные в метро, купить определенные книги, забрать материалы из библиотеки.

– Это общая комната, – сказала Клаудия, распахивая двустворчатую дверь. – Здесь ты будешь проводить много времени.

Величественный зал с большим камином. В нем стоял телевизор, несколько диванов, письменные столы, на полу валялись подушки для сидения. Рядом с общей комнатой находился класс с партами, дальше – другой класс с большим столом, за которым можно проводить семинары, потом целый ряд классов все меньше и меньше: некоторые вмещали единственный мягкий стул или доску на стене.

А потом мы поднялись по широким скрипучим ступеням на три этажа. Моя комната, двадцать седьмая, оказалась куда больше, чем я предполагала. Высокий потолок. Большие окна: обычный прямоугольный проем, а над ним – добавочный стеклянный полукруг. На полу тонкий рыжеватый ковер. С потолка свисала умопомрачительная люстра: семь здоровенных шаров на серебряных лапках. А главное – тут имелся небольшой камин. Вроде как им не пользовались, но он был очень симпатичный: черная железная решетка, темно‑синий кафель. Над ним – широкая большая полка, а еще выше зеркало.

Я сразу приметила, что все тут рассчитано на троих: три кровати, три стола, три шкафа, три книжные полки.

– Комната на троих, – заметила я. – А мне сообщили имя только одной соседки.

– Да. Ты будешь жить с Джулианной Бентон. Занимается плаванием.

Последнее было произнесено с явным неудовольствием. Я уже сообразила, что для Клаудии важнее всего на свете.

Потом она показала мне кухоньку в конце коридора. Там стоял диспенсер с холодной и горячей фильтрованной водой («чайник тебе не понадобится»), маленькая посудомойка и совсем крошечный холодильник.

– В него каждый день ставят обычное и соевое молоко, – пояснила Клаудия. – Держать в холодильнике можно только напитки. Помечать, кому они принадлежат. Именно для этого нужна пачка из двухсот наклеек, которая, как ты помнишь, была включена в список обязательных вещей. На кухне всегда стоят фрукты и сухие завтраки, если проголодаешься.

Потом она показала мне ванную, которая оказалась самой викторианской комнатой во всем здании. Огромная, пол устлан черными и белыми кафельными плитками, мраморные стены, высокие конические зеркала. Деревянные полочки для полотенец и банных принадлежностей. Наконец‑то я смогла представить себе будущих одноклассниц – как они с утра принимают душ, болтают, чистят зубы. То есть я увижу одноклассниц в одних полотенцах. И они будут видеть меня ненакрашенной каждый день. Раньше эта мысль не приходила мне в голову. Иногда, чтобы постичь суровую правду жизни, приходится заглянуть в ванную.

На пути обратно в комнату я попыталась рассеять собственные страхи. Клаудия еще минут десять излагала мне правила. Самые важные я попыталась запомнить. Свет в одиннадцать погасить, правда, можно и позже пользоваться ночниками или компьютерами – главное, не мешать соседкам. Картинки на стены приклеивать только с помощью какого‑то «блютака» (скотча; он тоже был в списке предметов первой необходимости). На уроки, собрания и к ужину надевать школьный блейзер. К завтраку и к обеду не обязательно.

– Ужин сегодня маленько не вовремя, есть‑то будете только старосты и ты. Накроют в три. Я пришлю за тобой Шарлотту. Шарлотта у нас председатель ученического совета от женского корпуса.

Старосты. Знаю я их. Активисты, дорвавшиеся до власти. Их приходится слушаться. Председатель ученического совета – начальница над всеми старостами. Клаудия ушла, хлопнув дверью. Я осталась одна. В огромной комнате. В Лондоне.

На столе стояло восемь коробок. Это мои новые одежки, на весь год: десять белых блузок, три темно‑серые юбки, два блейзера, серый и в белую полоску, бордовый галстук, серый свитер со школьным гербом на груди, двенадцать пар серых гольф. В отдельной коробке – тренировочная спортивная форма: две пары темно‑серых спортивных брюк с белыми лампасами, три пары шортов из того же материала, пять светло‑серых футболок с надписью «ВЕКСФОРД», бордовая флисовая куртка на молнии с гербом школы, десять пар белых спортивных носков. Были еще и туфли – массивные, громоздкие, прямо на Франкенштейна.

Похоже, нужно переоблачаться в форму. Одежки были жесткие, мятые от лежания. Я вытянула булавки из воротника блузки, отодрала ярлыки от юбки и блейзера. Надела все, кроме носков и туфель. Потом сунула наушники в уши, – по‑моему, музыка помогает приспособиться к новой обстановке.

Большого зеркала в комнате не оказалось. С помощью зеркала над камином я рассмотрела себя по частям. Но хотелось увидеть все полностью. Придется приноравливаться. Я встала на краешек центральной кровати – далековато, тогда я вытащила кровать на середину комнаты и попробовала еще раз. Теперь я видела себя с ног до головы. Результат получился не столь унылый, как я опасалась. Волосы у меня темно‑каштановые, на фоне блейзера они казались черными, это мне шло. А лучше всего, безусловно, был галстук. Галстуки я всегда любила, но не носила – решат, что выпендриваюсь. Ослабила, повернула на сторону, обернула вокруг головы – хотелось опробовать все вариации.

И тут дверь отворилась. Я взвизгнула и выдернула наушники. Музыка загремела на всю комнату. Обернувшись, я увидела в дверях рослую девицу. Ее рыжие волосы были собраны в страшно замысловатую, но с виду небрежную прическу, кожа была светлая, а по ней – россыпь золотистых веснушек. Но поразительнее всего была ее осанка. Вытянутое лицо заканчивалось чудным пухлым подбородком, который она держала очень высоко. А еще она была из тех, кто без усилия ходит, расправив плечи, будто оно так и надо. Я заметила, что она не в форме. На ней была розово‑голубая юбка, мягкая серая футболка и мягкий розовый льняной шарфик, свободно повязанный вокруг шеи.

– Ты Аврора? – осведомилась она.

И не стала дожидаться ответа, что я и есть та самая Аврора, за которой она пришла, и сразу добавила:

– Я Шарлотта. Пришла проводить тебя на ужин.

– Может, мне… – я ущипнула краешек формы, надеясь, обойтись без глагола, – переодеться?

– Не стоит, – ответила она бодро. – И так хорошо. Нас сегодня всего ничего. Пошли.

Она не сводила с меня глаз, пока я неловко сползала с кровати, нашаривала пропуск и ключ, влезала в шлепанцы.

 

3

 

– Ну, – прощебетала Шарлотта, пока я скользила и спотыкалась на булыжнике, – так ты откуда?

Я прекрасно знаю, что нельзя судить людей по первому впечатлению, но иногда они сами подсовывают вам материал для суждений. Эта, например, то и дело бросала косые взгляды на мою форму. А что бы ей, казалось, стоило сказать: «Давай переоденься‑ка по‑быстрому», но она этого не сделала. Я бы, впрочем, могла настоять, но меня немного перепугал ее статус главной из всех девчонок. Кроме того, на полдороге вниз по лестнице она сообщила, что собирается поступать в Кембридж. А человек, который сообщает о своих наполеоновских планах еще прежде, чем назовет свою фамилию… с такими нужно поаккуратнее. Однажды дома в супермаркете, в очереди в кассу, мне попалась девица, которая сообщила, что скоро появится в списке «Будущих топ‑моделей Америки». Когда мы увиделись снова, она как раз въехала тележкой в машину какой‑то старушенции на парковке. Обычно сразу видно, что перед тобой за человек.

Несколько минут меня разбирал ужас, что тут все окажутся такими, но потом я сообразила, что именно шарлотт и берут в председатели ученических советов. Я решила сбить с нее спесь, выдав ей подробный ответ, в нашем южном стиле. Мы, знаете ли, славимся своей обстоятельностью. Не стоит раздражать южанина – нарветесь на бесконечный, занудный рассказ со всеми мыслимыми подробностями, под конец от вас останется одна шкурка, да и та дырявая.