Т. е. в среду сразу же после полуденного намаза2. 3 страница

Торговля заметно хирела. Ведь мы торговали в основном тем, что имело хождение у соплеменников: те, кто побогаче, стремились не отставать от европейской моды, а бедные слои населения приобретали одежду на толкучке у русских. Наши товары почти не находили внешнего спроса, расходы росли, доходы уменьшались, бедность быстро прогрессировала.

К середине ХХ века возросло количество банкротств, и хотя дома, в которых проживали мусульмане, и не были распроданы, на них сплошь и рядом красовались женские фамилии: Ахметзянова, Мухамметзянова, Абдуллина… Один европейский востоковед в своих путевых заметках, посвященных казанским мусульманам, посвятил этому феномену несколько строк. "Здесь совершенно другое отношение к женщинам-мусульманкам, нежели у других восточных народов. Они держат первенство во всех делах, включая хозяйственные и торговые. В Казани, в мусульманской ее части, все дома на несколько кварталов принадлежат мусульманкам. Они занимаются строительством, будучи в этом независимыми от мужей, а также торговлей" — писал он.

В эти годы те, кто получил образование на русском языке или за границей, совершили немало полезных дел. Был издан целый ряд научных, литературных, исторических трудов. Наиболее активные молодые люди со всем пылом юности включились в деятельность по спасению нации. Они отправлялись в аулы учить народ грамоте, в городах открывали приюты и другие заведения для бедных. В помощь нуждающимся устраивались благотворительные литературные вечера, игрались театральные пьесы. Вскоре даже сформировалась гастролирующая труппа актеров, выступавших в Казани, Оренбурге, Троицке, Самаре, Астрахани и других мусульманских городах. Причем ставились пьесы, сюжеты которых в поучительной форме рассказывали о разных сторонах национального бытия. Все это принесло определенные денежные средства, но главной цели — улучшения морали и нравственности — добиться не удалось. Вначале в театр еще ходили мусульмане среднего и старшего возраста, но постепенно залы стали заполняться русской публикой, рассматривавшей мусульманский театр как некую восточную экзотику. А что же сами мусульмане? Те из них, кто хорошо знал русский язык, посещали именно русский театр, ну а остальные довольствовались цирковыми балаганами.

Начало двадцатого столетия ознаменовалось очень важной тенденцией. Все — и понимавшие суть происходящего, и те, кто лишь считал, что понимали ее, — говорили о необходимости издания национальных газет. Как-то раз тема была поднята на званом обеде, и несколько его участников решили, не откладывая дела в долгий ящик, обратиться прямиком к градоначальнику, но их стремление по традиции так и осталось втуне. Уже и в русских газетах активно дискутировался вопрос о целесообразности появления местной национальной прессы. Наконец, настало время подачи прошений. Для начала с просьбой к властям разрешить издавать газету обратился некто Габд-аш-Шамс-хальфа2. Но хотя он и обладал знаниями, позволявшими ему вполне бегло расписываться на почтовых квитанциях о получении денег и был достаточно хорошо известен как преподаватель со стажем, закончивший в свое время одно из казанских медресе, на его прошение пришел отказ с формулировкой: "Человеку, не получившему настоящего образования, нельзя довериться в таком щепетильном деле".

Прошение о выпуске газеты неожиданно подал и некий Шахвали, приехавший в Казань из аула в Алатской3 округе и занимавшийся продажей ичигов. Не знаю, право, почему, но и ему было отказано. По этому поводу группа "солидных" граждан решила обратиться к городскому голове, но у одного члена делегации вдруг скрутило живот, и мероприятие провалилось. Бедняга решил, что это "святые" не позволили ему пойти на богопротивное дело, и спешно послал петуха в Касимов, к тамошнему шейху. И представьте себе: боль в животе как рукой сняло.

Мало-помалу прошения стали приходить от людей образованных и культурных. И их усилия, в конце концов, оправдались. Один мусульманин, недавно закончивший университет и совсем не богатый, а скорее бедный, получил столь вожделенное разрешение. Так в Казани появилась первая еженедельная газета "Кабан"4, на страницах которой освещались литературные, научные и просто житейские проблемы. У обывателей постепенно складывалась новая привычка — читать газеты. Вскоре на страницах "Кабана" стали печататься очень острые заметки одного шакирда о нравах так называемых "солидных людей", в которых он очень ярко высмеивал их. "Солидные" возмутились: "По какому праву он выносит сор из мусульманского дома?" Но такие же сатирические статьи были напечатаны вскоре в другой газете, и волнения улеглись сами собой. Прошло немного времени, и для читателей попроще стала издаваться газета под названием «Игенче вэ hонэр» ("Земледелец и ремесла"). Статьи ее отличались непритязательным языком, понятным всем. Неизвестно почему, но ее приобретали неохотно. Образованный сын богатого купца даже организовал бесплатную раздачу номеров газеты, исходя из того, что деньги, отнятые его отцом у народа, должны быть возвращены подлинным хозяевам.

В эти годы можно было утверждать, что мусульманское население Казани составляло отдельную нацию. У нации были печатные издания, театры, дома, зарегистрированные на женские имена. Не хватало лишь мектебов и медресе, впрочем, как всегда.

Газеты, о которых идет речь, по направлению были тождественны продолжавшему выходить в Крыму "Тарджеману". Они активно вели обсуждение насущных национальных проблем и задач, печатавшиеся в них большие и содержательные статьи о мерах по сохранению нации и лучших традиций, несомненно, оказывали вдохновляющее влияние на народное сознание. Одно время практически все газеты давали на своих страницах дискуссионные материалы по языковым проблемам. В то время как одни авторы призывали максимально приблизить литературный язык к казанскому просторечному, другие пытались склонить чашу весов в пользу "крымского" диалекта. Языковые дискуссии перекочевали и в русские издания, а затем, соответственно, в европейские и американские. Многообразие мнений и течений было очень велико5.

Когда закончилось обсуждение темы литературного языка, приступили к спору относительно орфографии. Некоторые предлагали писать слова так, как они слышатся, то есть отказаться от старого правописания. Другие, напротив, говорили, что при таких коренных изменениях мы можем лишиться всей литературы, создававшейся веками, и призывали оставить все как есть. Ареной спора стали газетные полосы, в серьезных статьях содержалась критика творчества писателей, регулярно печатались театральные обзоры. Широкая публика подхватила газетные темы, в частных беседах выявлялись разные взгляды на проблемы.

Естественно, что и состояние торговли не ускользало от внимания журналистов. В частности, писали о необходимости повсеместного открытия коммерческих училищ. Обилие новых идей и мыслей у булгар в это время поражало воображение, но постепенно главный предмет разногласий стал ускользать из поля зрения. В газетных статьях, брошюрах, устных беседах выражались любовь к нации, страстное желание устранить все, что мешает ее прогрессу, и одновременно страх за ее будущее. Число тех, кто разделял эту тревогу, росло день ото дня, но настоящих подвижников, людей дела, практически не было. Наиболее серьезные и проницательные понимали, что из многоцветия мнений, горячих споров и газетных заметок ничего путного не выйдет, а все сведется лишь к новому варианту "кукольной свадьбы", причем к последнему, прощальному, и это особенно удручало их, ибо не оставляло места надежде.

Слова, мысли, идеи приобретали совсем уж нездоровый оттенок. В этом ощущалось какое-то болезненное стремление находить все новые и новые недуги у нации, которая и так яственно ощущала на себе могильный холод. Люди бессмысленно схватывались в спорах об этих недугах и болячках, совершенно забывая об их первопричине и необходимости срочно найти необходимые лекарства. И всю нацию можно было сравнить с булгарским стариком на смертном одре, у постели которого шла бестолковая возня. Бедняга все пытался угомонить "сердобольных", но они не в состоянии были воспринять сколько-нибудь разумные советы. Вот с какими словами старик обращался к горе-советчикам: "Умоляю вас, оставьте меня в покое хотя бы в последние часы жизни. Вы говорите, что всегда жалели меня? Спасибо. А я-то, дурак, надеялся на действенность вашей жалости, говорил себе: я непременно поправлюсь, встану на ноги. Вы меня жестоко обманули! Ведь если б не вы, я мог обратиться за советом к другому доктору, ну а не обратился б, так помер бы от старости, понятия не имея о своих болезнях. Вот вы все говорите: он уже давно болен, давайте найдем радикальное средство от болезни. Но вместо лекарства вы даете мне яд, да при этом еще приговариваете: это лекарство хорошее, а вот то — еще лучше! Но это сплошной обман! Все, что вы мне прописали, вконец сгубило мой организм, все, что вы считали полезным, принесло только вред. Но вы загубили не только тело мое! Вы присвоили себе право лечить и душу. Якобы с целью исправления нравственности напустили на меня Бог знает каких пиявок и червей! Эти твари уже сожрали мое тело и подбираются к сердцу… Неужели вы не видите этого? Повторяете одно и то же: держись, крепись, вот только мораль твою исправим, нравственность улучшим! Да неужто я, дойдя до последней черты, буду вас слушать? Нет уж, увольте! Вы говорите, что раньше этим "червям" не давали свободы, а вы их освободили? Мы и без них хорошо жили. Были ли мы людьми с высокой моралью или нет, неважно. Важно то, что мы не пили лекарств по вашим рецептам. Ведь это — рецепты разврата, прелюбодейства и ишанизма! Эти поганые черви уже наелись моего мяса, и я решил передавить их: может быть, мясо на кости еще и нарастет…".

Старик хотя бы перед смертью решил расквитаться за обман, которым "кормили" его столько времени. И хотел он двинуть рукой или ногой, чтобы разогнать присосавшуюся мразь, да сил совершенно не осталось. Все пожрали проклятые! При малейшем движении червяки лишь проникали все дальше и глубже, и уже они добрались почти до самого нутра старого человека. Да только искренние излияния деда одни восприняли как старческий маразм, другие — как обычное "недержание речи", которое часто бывает у больных. Никто не прислушался к его словам, и спор о способах и методах лечения не прекращался. Но повторим снова: не было решимости, конкретного дела, серьезного поступка!

 

Сенной базар — до 20-х годов ХХ в. крупный рынок в Казани в районе современных улиц Кирова и Парижской Коммуны.

Хальфа — араб.-перс., преподаватель, учитель. Имя Габд-аш-Шамс переводится как «раб солнца» и у мусульман оно не возможно по определению. В данном случае Гаяз Исхаки вводит его для характеристики крайнего невежества конкретного просителя, с одной стороны, и живучести языческих пережитков среди определенной части мусульман Волго-Уралья, с другой.

Алат — большое село в Заказанье.

 «Кабан» — название несуществовавшей газеты. Так называется несколько связанных между собой озер в Казани.

 

Вы скажете: хорошо, состояние нашей литературы было известно, в других областях также дела шли ни шатко ни валко… А как насчет музыки, которая в молодые годы "булгарского деда" служила ему для "нравственного очищения"? А может, вы являетесь сторонниками той точки зрения, что "…звуки музыки по природе своей порочны, а наслаждаться их красотой — признак неверия"? Впрочем, можете утверждать что угодно, но одно бесспорно: старик очень любил музыку. Она помогала ему жить как в юности, так и в пожилом возрасте. Часто вспоминал он о том, как, напевая протяжные народные песни, путешествовал по торговым делам на пространствах от Волги до Тигра и Евфрата, как на берегах Дуная вызывал восторг у случайных слушателей игрой на кубызе6. Вспоминал, и его аж передергивало — неужели это был он, молодой, полный сил и энергии булгар? В те годы он повергал всех в изумление крепостью организма, умением со вкусом одеваться, солидностью и прочностью родного жилища… И во что он превратился ныне? На нем одежда, более подходящая сирым и убогим, румянец на лице сменился болезненной желтизной, глубоко запали глаза, когда-то искрившиеся внутренним светом, а теперь выражающие отчаяние, дом — тихая гавань, куда он возвращался после долгих и утомительных коммерческих поездок, — стал развалюхой, кишащей клопами. И тяжело думал он о том, что молодые годы прошли, старость и бедность подкрались незаметно, а вместе с ними и болезни. Он сравнивал годы благополучия со своим нынешним положением и горестно вздыхал…

Булгарская музыка действительно содержала в себе уроки высокой нравственности и немало способствовала моральному совершенствованию. Однако постепенно взгляды народа на этот предмет изменились, и вместо того, чтобы использовать их в благих целях, музыке и песне предоставили, как раз наоборот, роль низкую, роль безвольного наставника, который потакает самым грязным, низменным вкусам своих учеников. Конечно же, высоконравственные люди дружно отвернулись от такого музыкального "искусства" и фактически отдали его на откуп циничным, бесчестным дельцам.

Так и стала музыка средством, лишь углубляющим процесс падения нравов. Этим воспользовались некоторые русские, которые немало усилий приложили к тому, чтобы, например, евреям представить нашу музыку как непременную спутницу алкоголя и порока.

В простом народе очень скоро укоренилась привычка именно музыкой маскировать мерзость пьянства и распутства. Естественно, что при таком развитии событий музыка неизбежно стала ассоциироваться со всем низменным, что есть в душе человека. Другими словами, она превратилась в прислужницу порока. Сама интонационная основа булгарской музыки претерпела такие искажения, что ее уже вообще не хотелось слушать. Именно по этой причине она не стала объектом такого же бурного обсуждения, как литература и театр. Те, кто был заинтересован в развитии этих жанров, почему-то не придавали музыке того бесспорного значения, которое она имела для национального прогресса и сохранения лучших народных традиций. Несмотря на всеобщую любовь булгар к музыке и песне, пренебрежительное отношение к ней даже радетелей всего национального не могло не привести к тому, что музыкальное искусство было отодвинуто в общественной жизни далеко на задний план. Общеизвестно, что женщины особенно любят петь, но в таких условиях и они не могли повлиять на положение дел. Однако все меняется в этом мире, и в конце XIX века в музыкальной области был отмечен небольшой, но все-таки прогресс. Хотя никто не смел еще утверждать, что музыка — не преступление, ситуация менялась к лучшему. В Казани человек по имени Гариф Минкин стал первым, кто переложил булгарскую музыку на ноты, профессионально обработал старинные и современные мелодии. Возможно, такие люди и не по душе некоторым улемам, однако я смею утверждать, что заслуги его перед нацией стол велики, что никогда не будут забыты. "Слава Гарифу Минкину, слава нации, взрастившей его!" Надеюсь, эти лозунги, столь актуальные в конце XIX века, будут передаваться из поколения в поколение, пока булгары будут жить на этой земле. Да и в Европе имя Минкина, оставившего такие прекрасные музыкальные образцы, еще долго не забудут.

…Появились первые музыкальные ящики-фонографы. В литературных салонах булгар звучали такие популярные мелодии, как "Сакмар", "Тафкилев", "Эллюки"7, "Песня о взятии Казани" и т. д. Родители старались передать своим детям всю глубину чувств и мыслей, которые достались нам в наследство в виде великолепных музыкальных произведений от предков, создававших их на протяжении столетий. Однако это касалось только людей богатых. В подавляющей массе народ был лишен возможности воспитывать детей на богатых традициях булгарской музыкальной культуры. Деревенские девушки тайком, прячась по деревенским баням, играли на кубызе и под эту музыку плясали. Но лишь немногие из народа могли использовать музыку как инструмент воспитания или способ выражения сокровенных чувств. Да и на них тут же навесили ярлык "порочных" или, в лучшем случае, глупцов.

Литература достойна называться "отцом", а музыка — "матерью" нации. История дает нам множество примеров, подтверждающих эту истину. Но люди, ее признававшие на словах, на деле не предпринимали ничего, чтобы в одинаковой мере поддерживать литературный и музыкальный уровень нации на должном уровне. Но ведь если при наличии отца отсутствует мать, то ребенок не родится, а если родится от матери, не состоящей в браке, то будет незаконнорожденным. В начале ХХ века музыкальное искусство в Казани развивалось полуподпольно, так и не став общественным явлением. Булгарских музыкальных вечеров и концертов просто не было. Любители музыки или просто люди, для которых она была некоей отдушиной в их серой обыденной жизни, были вынуждены, за отсутствием концертных залов, компенсировать это разными способами. Кто-то слушал национальную музыку других народов, ну а некоторые шли прямиком в публичные заведения с сомнительной репутацией.

Тем не менее, отдельные энтузиасты не оставляли надежду, что при общественной поддержке можно заняться устройством хотя бы литературно-музыкальных собраний. Наконец, один музыкант добился этого сначала в Казани, а затем и в других городах. Но так как в народе отношение к музыке не менялось, а улемы по-прежнему усердствовали в противостоянии всем инициативам в этой области, такие вечера не получили дальнейшего развития. У энтузиаста кончились деньги, и без финансовой подпитки все прекратилось.

Прошло совсем немного времени, и о музыкальных вечерах остались лишь воспоминания. Новых подвижников так и не нашлось. Музыка неизбежным образом вновь стала ассоциироваться с миром порока и самыми низкопробными чувствами. Прежняя удивительная гармония ее исчезла. Верно, что в некоторых газетах продолжали появляться статьи о музыке, но авторами их были не профессионалы, а люди, обладавшие очень поверхностными знаниями в данной сфере. Естественно, такие статьи не могли оказать на публику заметного влияния.

В народе, конечно, были и гармонисты, и скрипачи, но мелодиям, которые они обычно исполняли, не хватало природной чистоты и берущей за душу искренности. Музыкальное искусство безостановочно деградировало, теряя национальный облик и силу эмоционального воздействия.

Что касается живописи, то можно сказать, что этого вида искусства, с одной стороны, у нас просто не существовало, но с другой стороны, какие-то его элементы присутствовали постоянно. То ли в силу того, что изображение людей и животных было запрещено религией, а, возможно, потому, что мы были лишены самой способности воспринимать живопись осмысленно, художников у нас не было. На рисунках, имевшихся, впрочем, практически в каждой семье, изображены были здания мечетей, виды Медины и Мекки, но их скорее можно считать фотографическими снимками, сделанными к тому же турками или арабами.

Книжные магазины предлагали на выбор различные шамаили8, среди которых были, например, такие, как "Сердце мусульманина", вызывавшее слезное умиление у особенно чувствительных обывателей. Но все эти изображения религиозного характера не развивали художественного вкуса, а, скорее, огрубляли его еще более, наполняли голову ассоциациями, неприменимыми к практической жизни.

С началом ХХ века к жизни и быту булгар стали проявлять интерес русские художники, и их картины, посвященные булгарскому народу, имели большой успех не только в России, но и в Европе благодаря оригинальности сюжетов, очень удачно осмысленных с художественной точки зрения. Особой искренностью отношения к живописуемым объектам, почти фотографической точностью и правдоподобностью выделялись картины, которые изображали, скажем, булгарскую старушку, угощающую гостей, благообразного пожилого старика-булгарина, читающего молитву перед отъездом по торговым делам, и собравшего вокруг себя всю семью, булгарского шакирда, при тусклом свете лампы изучающего программную книгу "Казый"9, дочку муллы, которая вместе с подругами втайне от отца учится писать.

Такие работы русских художников были полезны не только тем, что демонстрировали нам сторонний взгляд на нашу жизнь, казалось бы, и без того нам хорошо известную. Они вдохновляли наших людей, обладавших художественным талантом. Именно поэтому к середине ХХ века мы стали свидетелями появления первых булгарских художников, первых картин и рисунков. Наибольшим успехом пользовались сюжеты с изображением сельской жизни: булгарские девушки за отбеливанием льняного полотна, юноши, музицирующие на вершине холма во время весеннего половодья, мальчики в ночном, пекущие картошку в золе… Булгарские художники не обходили вниманием и отрицательные стороны общественной жизни. Наряду с изображением сюжетов, из которых зрители могли почерпнуть уроки нравственности, живописцы посредством своих полотен бичевали такие проявления общественного зла, как аморальное поведение и распущенность. Простые люди украшали такими полотнами интерьер своих жилищ и подробно объясняли детям смысл изображенного. Но тут опять всполошились одиозные улемы, наперебой заголосившие, что изображение живых существ и тем более их развешивание по стенам запрещено, что живопись лишь затемняет разум и "поганит" душу, отпугивает ангелов… Улемы говорили об этом и во время проповедей в мечетях, писали в специальных брошюрах. Но тут оказалось, что не все религиозные авторитеты согласны с такой точкой зрения, ну и, конечно, разгорелась новая дискуссия, возникла новая тема для распрей. Созывались собрания специально для рассмотрения религиозного аспекта дискутируемой темы, одним словом, открылось поле деятельности для любителей устроить очередную "кукольную свадьбу". Писали, читали, говорили, часто срываясь на крик, но к общему выводу снова не пришли. Можно было бы сказать, что все осталось по старому, если бы не моральный вред, причиненный художникам. Их картины стали плохо продаваться, авторитет мастеров кисти упал, родители, родные и близкие молодых людей, хотевших посвятить жизнь живописному творчеству, всячески отговаривали их от этого. Те, кто не поддавался на увещевания и продолжал заниматься рисованием, были обречены на непонимание и даже осуждение окружающих. Время безостановочно шло вперед. Многие художники ушли из жизни, другие ради заработка на хлеб насущный вынуждены были отставить мольберты и кисти в сторону. В общем, мы лишились и художников, как прежде мектебов и медресе.

Читатель вправе спросить: а что же было с наукой? Издавались ли книги научного содержания? Отвечу: издавались. Научная литература появилась еще в начале XIX века. Хотя особого восторга по этому поводу не наблюдалось, все же исследовательская деятельность медленно, но верно совершенствовалась. По каждой научной дисциплине печатались книги, во всех областях науки были свои авторитеты, выдвигались новые гипотезы. Для пропаганды знаний издавались популярные книжки.

 

Кубыз — булгарский музыкальный инструмент в виде подковы с металлическим язычком.

Названия популярных народных песен.

Шамаиль — возможно, искаженное араб., джамаиль, изображение религиозно значимых объектов (преимущественно зданий в Мекке, Медине, Стамбуле и др.) в комбинации с каллиграфически выполненными сурами или аятами из Корана.

Казый — араб., судья; здесь название распространенного среди булгар учебника по мусульманскому праву.

 

 

Научная тематика нередко становилась предметом обсуждения, но в программе учебных заведений отсутствовала. Если научную литературу и читали, то как роман, поверхностно и бегло. Ученые же при хорошей теоретической подготовке не были способны к практическому применению своих знаний. Получалось так, что развитие науки способствовало лишь расширению кругозора, обогащению эрудиции, не принося нации практической выгоды. Впрочем, учитывая общие условия, даже такая ситуация была, по крайней мере, вполне приемлемой. Как всегда, находились исключительно преданные науке люди, которые прилагали массу усилий, чтобы прогресс науки стал более очевиден, и она служила интересам нации. Но и тут консервативные улемы оказались в роли ретроградов, видевших в светских науках лишь опасность для религии. Сначала их наскокам подверглась астрономия, ну а затем они добрались и до геологии, истории, географии, физики. Все эти дисциплины обвинялись в несоответствии религиозным догмам и шариату. Для "идеологического" подкрепления своих нападок улемы цитировали коранические аяты и хадисы10, намеренно искажая их смысл.

И снова ситуация напомнила уже известные нам "кукольные свадьбы". Околонаучные споры велись на страницах газет, журналов, календарей и, в конце концов, была поставлена жирная точка: наука есть не что иное, как безверие. Не оставалось сомнений в том, что, несмотря на весь энтузиазм отдельных ученых, они, в силу недостаточной компетентности не могли создать научную школу, без которой защищать профессиональные интересы было заведомо безнадежным делом. И именно поэтому, хотя количество издаваемых научных трудов росло, число их читателей неуклонно сокращалось.

О развитии же исламских наук, теологии говорить и вовсе не приходилось. В этой области царил полный застой. Конечно, у нас было немало опытных и авторитетных мударрисов, знаменитых ученых, но они так и не постигли глубинную сущность, дух ислама и остались в неведении относительно религиозной философии. Наши теологи очень любили обсудить вдоль и поперек какой-нибудь отдельный аспект религиозной тематики, причем разноголосица была приличная. Обычно они не выходили за рамки ритуально-обрядовых аспектов, придавая им чрезмерное значение. Однако, углубляясь, скажем, в проблемы омовения или ограничений, налагаемых на женщин во время исполнения тех или иных обязательных религиозных предписаний, многие так называемые "улемы" не могли вспомнить место рождения нашего пророка (да приветствует его Бог!) Вот почему при появлении чего-то нового и очевидно полезного они тут же брали в руки "Китап-аль-истинджа" ("Книга о ритуальном очищении") и, не находя там удовлетворительного объяснения, просто объявляли это новое и полезное запретным с точки зрения Ислама.

Если мы обратимся к извечной проблеме медресе, то и для нее не нашлось рационального решения. Старые здания, в которых размещались эти учебные заведения, пришли в негодность и, скорее, напоминали развалины. Люди, на чьи деньги медресе когда-то были построены, давно умерли, забыв учредить вакфы11 (фонды) для нужд образования. Естественно, что здания ветшали и становились просто непригодными для проживания и ведения учебной деятельности. По этой причине некоторые медресе были закрыты, в других, более или менее сохранившихся, ученики с трудом продолжали учиться. Еще одна беда состояла в том, что система обучения так и не была реформирована, образовательные методы безнадежно устарели и выпускники таких заведений мало на что годились. Что же было удивительного в ежегодном уменьшении числа желающих поступать в медресе. Правда, в некоторых из них в начале ХХ века были в моде разговоры о реформе. "Мы не против нового метода обучения, только вот улемов критиковать не стоит", — говорили такие "сторонники реформ". Однако, как всегда, большинство не делало даже попыток вникнуть в суть реформированния системы, и постепенно вся досужая болтовня закончилась. "Новые" богачи, различные общества не могли найти денег на ремонт и обустройство медресе. С другой стороны, улемы с их гнилым консерватизмом уже не в состоянии были усвоить что-то новое. Они оказались удивительно невосприимчивыми к нему. Им было гораздо интереснее с толстым томом под мышкой величественно входить в аудиторию и искренне гордиться тем, что они "преподали молодым урок". Все это было похоже на наваждение, напоминало сюжеты из средневековья. "Новые" интеллигенты поначалу пытались спорить с такими "преподавателями", утверждая, что кроме проблемы конца света существует и вполне земная тема просвещения и образования, но самодовольные мударрисы даже не хотели их слушать. Таким образом, все остались при своем мнении, причем одни были "награждены" ярлыком безбожников, а других заклеймили как губителей истинной веры.

Во времена, когда новый метод обучения еще только пытался отвоевать себе место под солнцем, открылось немало новых медресе. Но поскольку настоящей солидной базы для их существования заложено не было, они закрывались по таким простым причинам, как смерть учредителя, уход учителя, а иногда и потому, что у хазрата выдавался очень удачный год в смысле увеличения поголовья ягнят и его жена, ничтоже сумняшеся, использовала здание медресе под хлев.

Девочки продолжали ходить учиться грамоте к абыстай12, но вот настоящие женские школы так и не открылись. Во всей России не осталось мусульманских учебных заведений, кроме двух-трех медресе и еще нескольких школ, находившихся под опекой различных общественных учреждений. Очень мало было тех, кто получал образование в государственных школах. Некоторые родители ну никак не могли сбросить с себя путы воистину средневекового фанатизма, у других просто не было денег для оплаты обучения своих детей. Поэтому возможность получить образование в русских школах имели лишь отпрыски интеллигентных семей, да и их-то можно было пересчитать по пальцам.

…Наступила середина ХХ века. Булгары продолжали двигаться по гибельному пути, не отдавая себе в этом отчета.

Еще оставалась какая-то надежда на деревенские мектебы, но множество сельчан из-за отсутствия земельных наделов уходило куда глаза глядят в поисках призрачного счастья. Те же, кто обладал землей в достаточном количестве, переезжали в города, считая, что жить там гораздо интереснее, чем в родных аулах. Попадая сразу в разряд чернорабочих, они, однако, верили, что это временное занятие и, скопив денег, они непременно станут миллионерами. На деле же получалось, что, надрываясь на заводах за восемь рублей в месяц, сумму, которой хватало только на хлеб и воду, бывшие деревенские жители в непривычных для них бытовых условиях, ежедневно вдыхая фабричную копоть, очень скоро приобретали различные болезни и, в конечном итоге, становились инвалидами, не способными прокормить даже самих себя. Огромное скопление в городах будущих "миллионеров", вынужденных жить в перенаселенных квартирах и бараках, способствовало лишь пышному расцвету проституции. Распутство стало главной причиной, порождавшей другие мерзости и приводившей к настоящим трагедиям. Непременный спутник проституции сифилис быстро распространялся в народе. "Новые городские", возвращаясь на побывку в родные аулы, оставляли эту страшную болезнь "в подарок" землякам, и, в конце концов, сифилис и другие заразные болезни обернулись настоящей бедой для всей нации. Возможно, при своевременном обращении к врачам эпидемия не приобрела бы таких масштабов, но… Во-первых, у нас не было собственных докторов, во-вторых, отсутствовали необходимые лекарства, в-третьих, царило безденежье, и, в-четвертых, не было веры в саму медицину. Люди успокаивали себя фразами наподобие: "Если Всевышний охранит, ничего страшного не будет". Между тем семена будущего вырождения были посеяны. Быстро росла смертность за счет распространения новых болезней — чахотки, катара и других, и главной причиной этого было то, что бывшие сельчане, привыкшие жить на привольном воздухе и потреблять достаточно свежего мяса, в нищенских условиях фабричных бараков страдали постоянным недоеданием.