Общие замечания о процессах развития языка

Определение границ и природы предмета, развитие которого подлежит исследованию, имеет существенное значение для исто­рика. Это положение кажется само собой разумеющимся и оче­видным. А между тем языкознание лишь совсем недавно стало вос­полнять упущения, сделанные именно в этом пункте в ходе целых десятилетий.

Историческая грамматика возникла из прежней описа­тельной грамматики и сохранила многие черты последней. В част­ности, это касается порядка изложения. Она ограничилась лишь параллельным расположением ряда описательных грамматик. Вна­чале самым характерным для новой науки сочли не показ разви­тия, а сравнение. Сравнительную грамматику, изучаю­щую взаимоотношения родственных языков, общие истоки которых для нас утрачены, даже противопоставляли исторической, просле­живающей развитие, начиная с той точки, которая засвидетель­ствована памятниками. И многие языковеды и филологи все еще далеки от мысли, что и то и другое составляет одну науку, с одной и той же задачей и одним и тем же методом. Различие состоит лишь в том, что отношение между явлениями, засвидетельствованными памятниками и полученными на основании реконструкций, скла­дывается различно. Однако и в области исторической грамматики в узком смысле этого слова применяли тот Же вид сравнения, и здесь описательную грамматику различных периодов располагали параллельно друг другу. Частично подобный метод изложения вы­зывался и будет вызываться в дальнейшем практической потреб­ностью. Но нельзя отрицать, что этот способ изложения обуслов­ливал и отчасти продолжает обусловливать концепцию развития языка.

Описательная грамматика констатирует, какие грам­матические формы и отношения являются употребительными в пре-

делах данной языковой общности в данное время. Она устанавливает нормы, придерживаясь которых, члены общества понимают друг друга, не производя своей речью впечатления чего-то стран­ного и чуждого. Содержанием ее являются не факты, а лишь абстрак­ции, выведенные из наблюденных фактов. Если попытаться уста­новить подобные абстракции в пределах одной и той же языковой общности, но в разное время ее существования, то они не будут тож­дественными. Путем сравнения их между собой можно убедиться, что произошли коренные изменения, и, возможно, даже обнару­жится известная регулярность в этих соотношениях, но истин­ное существо происшедшего переворота этим способом выяснено не будет. Причинная связь останется неуловимой до тех пор, пока будут иметь дело только с этими абстракциями, которые могут создать впечатление, что они и в самом деле возникли одна из дру­гой. Но между абстракциями вообще не существует никакой при­чинной связи, она существует только между реальными объектами и фактами. До тех пор, пока исследователь довольствуется в пределах описательной грамматики этими абстракциями, он остается очень далек от научного понимания жизни языка.

В противоположность этому истинным объектом для языковеда являются все проявления языковой деятельности у всех индивидов в их взаимодействии друг с другом. Все звуковые комплексы, кото­рые кто-либо когда-либо произносил, слышал или представлял себе, со всеми ассоциированными с ними представлениями, для которых они служат символами, все разнообразные связи, в кото­рые вступали элементы языка в душе индивида,— все это относится к области истории языка, все это должно быть изучено, чтобы до­стичь полного понимания его развития. И пусть не пытаются убедить меня, что бесполезно выдвигать задачу, невыполнимость которой совершенно очевидна. Полезно представить себе идеальный образ науки уже потому, что это дает осознание расстояния, отделяющего его от наших возможностей. Мы научаемся ограничиваться более скромными задачами. Наконец, благодаря этому бывают посрам­лены умники, воображающие, что с помощью двух-трех остроумных идей они могут разделаться со сложнейшими историческими про­цессами. Мы обязаны составить себе общее представление об игре многообразных сил в этом неугомонном массовом движении. Мы должны постоянно иметь их перед глазами, если хотим немногие и жалкие фрагменты, которыми фактически располагаем, составить в правильную картину.

Только часть этих сил находит выражение. Историческими языковыми процессами являются не только речевая деятельность и слушание, не только возбуждаемые при этом представления, но и языковые образования, возникающие в сознании при беззвучном мышлении. Быть может, самым.значительным успехом новейшей психологии является установление того факта, что множество психических процессов протекает бессознательно и что все, что ког­да-либо возникало в сознании, остается деятельным фактором бес-

№

сознательного. Это обстоятельство имеет величайшее значение и для языкознания и было широко использовано Штейнталем. Все проявления языковой деятельности исходят из темной сферы под­сознательного в душе человека. Здесь находятся языковые сред­ства, которыми располагает человек, мы бы даже сказали — он черпает отсюда много больше, чем он мог бы располагать при дру­гих условиях. Эти языковые средства представляют собой крайне сложные психические образования, состоящие из разнообразно переплетающихся между собой групп представлений. В наши за­дачи не входит рассмотрение общих законов, по которым обра­зуются подобные группы. По этому поводу я могу отослать к «Вве­дению в психологию и языкознание» Штейнталя. Пока же нам важно ясно представить себе лишь содержание и механизм действия этих групп представлений¹.

Они являются продуктом всего того, что когда-то раньше всту­пило в сферу сознания при слушании других лиц, а также при собственной речевой деятельности и мышлении в языковых формах. Наличие этих групп делает возможным при благоприятных усло­виях возвращение в сферу сознания того, что присутствовало в нем ранее, а следовательно, и возможность понимания и высказывания того, что ранее было уже высказано или понято. Необходимо пом­нить о том, что ни одно представление², введенное в сознание посредством языковой деятельности, не исчезает из него абсолютно бесследно, хотя этот след часто бывает настолько слабым, что необ-

¹ Я считаю необходимым придерживаться этого взгляда, несмотря на возра­жения новейших психологов (к которым, в частности, принадлежит Вундт), считающих недопустимым оперировать со сферой подсознательного. По Вундту, вне сознания не существует ничего духовного; то, что перестает быть сознательным, обладает только физическим воздействием. Следовательно, бесспорно существую­щая связь между двумя последующими актами сознания осуществляется, по его мнению, физическим путем; именно этот последующий физический эффект должен якобы сделать возможным вторичное появление в сознании того, что однажды было в нем, без воздействия нового чувственного впечатления как его непосредственной причины. Если даже допустить, что дело обстоит именно так, то следует все же возразить на это, что все последующие физические эффекты, наличие которых я отнюдь не желаю оспаривать, нам еще почти неизвестны, несмотря на все успехи физиологии и экспериментальной психологии, и что даже если бы они и были нам гораздо лучше знакомы, то и в этом случае трудно себе представить, каким образом из них можно было бы вывести процессы сознания, возникающие без участия чув­ственных впечатлений. Следовательно, нам опять-таки не остается ничего иного, как оставаться в области психического и мыслить себе эту связь по аналогии с процессами сознания, если мы вообще хотим как-то постичь связь между пред­шествующими и последующими процессами сознания. Я надеюсь, что мне будет позволено считать точку зрения, к которой я примыкаю, по меньшей мере столь же правомерной, как любая другая научная гипотеза, позволяющая устанавли­вать связь между отдельными фактами и определять, что должно произойти при известных предполагаемых условиях. Я полагаю, что моя книга содержит доста­точное количество доказательств в пользу того, что эта точка зрения и в самом деле разрешает подобную задачу.

* Поскольку я здесь и далее говорю о представлениях, то необходимо заме­тить, что я под этим подразумеваю также и все сопутствующие им чувства и наме­рения.

173

ходимы совершенно особые условия,— а они могут никогда и не наступить,— чтобы сделать его способным вновь стать осознанным. Представления последовательно произнесенных звуков ассоции­руются с, представлениями последовательно произведенных движе­ний речевых органов. Звуковые и моторные ряды ассоциируются друг с другом. И с теми и с другими ассоциируются представления, для которых они служат символами,— не только представления значений слов, но и представления синтаксических отношений. И не только отдельные слова, но и более сложные звуковые ряды, целые предложения ассоциируются непосредственно с заложенным в них мыслительным содержанием. Эти группы, обусловленные внешним миром по меньшей мере в своих истоках,, организуются затем в душе каждого индивида в еще более богатые и сложные образования, которые лишь в своей незначительной доле возникают сознательно и далее действуют уже бессознательно, но' в своей по­давляющей части никогда и не достигают сознательности, но тем не менее сохраняют свою действенную силу. Так ассоциируются между собой различные формы какого-либо слова или выражения, в ко­торых они были усвоены. Так ассоциируются между собой, в силу сходного звучания и родственных значений, различные падежи одного и того же имени, различные времена, наклонения, лица одного и того же глагола, различные производные от одного корня слова; далее — все слова с единой функцией, например все суще­ствительные, все прилагательные, все глаголы; далее — произ­водные от разных корней, но образованные при помощи одного к того же суффикса; далее — однородные по функциям формы раз­личных слов, т. е. формы множественного числа, формы родитель­ного падежа, формы страдательного залога, формы перфекта,¹; формы конъюнктива, формы первого лица; далее — слова, имеющие одно­типную флексию, например в немецком все слабые глаголы \в про­тивоположность сильным, все существительные мужского рода, образующие множественное число при помощи умляута, в проти­воположность существительным, не имеющим его; даже слова с частично однотипными флексиями могут связываться между собой в группы в противоположность тем, которые сильнее отклоняются от данного, типа; далее, ассоциируются между собой виды предло­жений, сходные по форме или функции. Существует множество ви­дов ассоциаций, частично многократно опосредствованных и имею­щих более или менее существенное значение для жизни языка. Все эти ассоциации могут проявляться и оказывать известное дей­ствие, не будучи полностью осознанными. Их отнюдь не следует смешивать с категориями, возникшими путем грамматического аб­страгирования, хотя обычно они совпадают с последними.

Столь же очевидно, сколь и важно, то обстоятельство, что этот организм групп представлений у каждого индивида находится в процессе постоянного изменения. Во-первых, всякий момент, не под­крепляемый в сознании возобновлением впечатления или повтор­ным введением в сознание, постепенно теряет свою силу. Во-вторых,

174

благодаря речевой деятельности, слушанию и мышлению всегда прибавляется что-то новое. Даже при точном повторении уже известного укрепляются только отдельные моменты существующего организма. И даже если в прошлом имели место многократные по­вторения, всегда предоставляются возможности новых образова­ний, не говоря уже о том, что в языке может появиться ранее неиз­вестное ему явление, хотя бы в форме варианта уже известного. В-третьих, ассоциативные отношения внутри организма постоянно смещаются в результате ослабления или укрепления наличных эле­ментов, а также в результате появления новых. Поэтому, если этот организм у взрослых обладает некоторой стабильностью по срав­нению с самым ранним детством, то он тем не менее подвержен разнообразным колебаниям.

Другим столь же ясным и столь же важным пунктом, на который необходимо указать, является следующий: организм групп пред­ставлений, относящихся к языку, у каждого индивида развивается своеобразно и поэтому приобретает у каждого из них особую форму. Даже если бы у различных индивидов он и состоял из совершенно одинаковых элементов, то они, вероятно, все же вводились бы в душу с различной последовательностью, в различных группиров­ках, с различной интенсивностью и у одних чаще, а у других реже. Поэтому взаимоотношение сил между этими элементами, а тем са­мым и способы их группировки будут складываться всегда различ­но, даже если мы совершенно не будем учитывать общие и специаль­ные способности, каждого индивида.

Бесконечная изменчивость языка в целом и постоянное возник­новение диалектальных различий обусловливаются фактом беско­нечной изменчивости и своеобразия каждого отдельного организма.

Описанные психические организмы являются действительными носителями исторического развития. Произнесенное же не имеет никакого развития. Если говорят, что такое-то слово возникло из другого, употреблявшегося в более раннюю эпоху, то этот способ выражения только вводит в заблуждение. В качестве физиологи­ческого и физического продукта слово бесследно исчезает после того, как приведенные при этом в движение тела опять вернулись в состояние покоя. Точно так же исчезает и физическое впечатление, произведенное на слушающего. Если я повторяю те же самые движения речевых органов, которые я уже производил однажды, во второй, в третий и четвертый раз, то между этими четырьмя одинаковыми движениями не существует никакой причинной связи, а все они связаны между собой только психическим организмом. Только в этом последнем остается след происшедшего, благодаря чему возможна дальнейшая языковая деятельность, только в нем заложены условия дальнейшего исторического развития.

Физический элемент языка имеет лишь одну функцию — слу­жить посредником взаимодействия отдельных психических орга­низмов друг с другом. В этой функции он совершенно необходим, так как прямого взаимодействия одной души с другой не может

175

быть. Этот элемент, хотя он по своему характеру лишь преходящее явление, успевает, однако, благодаря взаимодействию с психическими организмами обеспечить им возможность взаимодействия
даже после их исчезновения. Так как деятельность прекращается
со смертью индивида, то развитие языка ограничивалось бы сроком
жизни одного поколения, если бы к нему не присоединялись посте­
пенно все новые и новые индивиды, в которых под воздействием
старых возникают новые языковые организмы. Тот факт, что но­сители исторического развития языка по истечении некоторого, относительно короткого, промежутка времени полностью погибают и
заменяются новыми, представляет собой также весьма простую, но
тем не менее примечательную истину, которая, однако очень редко
принимается во внимание.

Посмотрим теперь, в чем будет заключаться задача исто­рика, имеющего дело с объектом такого характера. Ему не удастся избежать описания отдельных состояний, поскольку он имеет дело с крупными комплексами одновременно сосуществующих элемен­тов. Если же он хочет, чтобы это описание послужило действитель­ной основой для исторического изучения, то он должен обратиться к реальным объектам, т. е. к вышеописанным психическим орга­низмам. Их описание должно быть возможно более верным и не быть простым перечислением элементов, из которых они состоят, но должно показать отношение их друг к другу, их относительную силу, многообразные сочетания, в которые они вступают между собой, степень устойчивости этих сочетаний; иными словами, оно должно показать нам, как функционирует языковое чувство. Для полного описания состояния языка по существу надо было бы про­вести наблюдение над всей совокупностью представлений, связан­ных с языком у каждого отдельного индивида, принадлежащего к данной языковой общности, и сравнить затем между собой резуль­таты отдельных наблюдений. Однако в действительности нам при­ходится довольствоваться гораздо менее совершенным описанием, которое значительно удаляется от идеала.

Наше наблюдение обычно ограничивается немногими или даже одним индивидом, но и их языковой организм мы можем изучить лишь частично. Из сравнения языковых организмов получается нечто среднее, чем и определяется норма в языке, языковой узус. Это "среднее устанавливается, естественно, тем точнее, чем больше индивидов охвачено наблюдением и чем полнее проведено наблю­дение каждого из них. Но чем менее совершенно наблюдение, тем больше возникает сомнений по поводу того, что является индиви­дуальной особенностью, а что свойственно большинству. Узус, на описание которого почти исключительно бывают направлены уси­лия грамматистов, определяет язык индивида лишь до известной степени; многое не только не определяется узусом, но и прямо ему противоположно.

Даже в самом благоприятном случае при наблюдении языко­вого организма возникают величайшие трудности. Непосредствен-

 

ное его наблюдение вообще невозможно. Ведь он представляет собою явление, которое таится в душе, в сфере подсознательно­го. Его можно обнаружить лишь по его проявлениям, по от­дельным актам речевой деятельности. И только посредством длинной цепи умозаключений можно получить представление о совокупности представлений, скрытых в сфере подсознатель­ного.

Из физических проявлений языковой деятельности наиболее доступна для наблюдения ее акустическая сторона. Но, конечно,, результаты наших слуховых восприятий по большей части с трудом поддаются точному измерению и определению, и еще труднее дать о них представление кому-то другому, помимо непосредственного воздействия на его слух. Движения речевых органов менее доступны для непосредственного наблюдения, но делают возможным более точное определение и описание. Нет надобности доказывать, что не существует никакого другого способа характеристики звуков языка, кроме описания артикуляции речевых органов. Подобное описание только в том случае будет до некоторой степени прибли­жаться к идеалу, если наблюдение производится над живыми людьми. Где это невозможно, мы должны стремиться по возможно­сти приблизиться к действительности, воссоздавая жизнь зву­ковых явлений из их суррогатов, т. е. буквенных записей. Эти стремления увенчаются успехом лишь у того, кто имеет определен­ную выучку в науке физиологии звуков, кто уже имел возможность наблюдать живые языки, а следовательно, сможет перенести эти наблюдения на мертвые языки и кто, помимо этого, имеет правиль­ное представление о соотношении языка и письменности. Таким образом, уже здесь открывается широкое поле для всякого рода ком­бинирования, уже в этом случае необходимо знакомство с условиями существования объекта.

Психическу ю сторо ну речевой деятельности, как и все психические явления вообще, можно изучать лишь путем самонаблюдения-

177

ния: Всякое наблюдение над другими дает нам в первую очередь только физические факты. Свести их к психическим можно только при помощи у мозаключений по аналогии, о снованных на том, что мы наблюдали в своей собственной душе. Поэтому постоянное точ­ное самонаблюдение, тщательный анализ собственного языкового чувства необходимы для подготовки языковеда. Заключения по аналогии, разумеется, наименее затруднительны, когда приходится иметь дело с объектами, близкими нам. Поэтому сущность речевой деятельности может быть лучше всего понята посредством наблю­дения над родным языком. Наиболее успешные результаты при этом получают тогда, когда возможно наблюдение над живыми л юдьми. Когда оно не ограничивается случайными памятниками ми­нувшего. Только при этих условиях мы можем быть гарантированы от возможных фальсификаций, только в этом случае можно по же­ланию пополнять свои наблюдения методическими эксперимен­тами.

7 В. А. Звегинцев

Дать такое описание состояния языка, которое составило бы надежную основу для исторического исследования1, представляет собой далеко не легкую, а подчас и весьма трудную задачу, для разрешения которой необходимо обладать ясным представлением относительно сущности языковых процессов тем в большей степени, чем менее полон и надежен материал, которым располагает иссле­дователь, и чем более отличается eго родной язык от описываемого им языка. Поэтому не удивительно, что имеющиеся грамматики да­леко не отвечают нашим требованиям. Наши традиционные грам­матические категории совершенно недостаточно представляют нам способы группировки элементов языка. Наша грамматическая си­стема расчленена недостаточно тонко, чтобы быть адекватной чле­нению психических групп. Мы неоднократно будем иметь повод де­монстрировать ее несовершенство. Кроме того, она дает повод к необоснованному переносу категорий, абстрагированных в одном языке, на другой. Даже если оставаться в пределах индоевропей­ских языков, то и в этом случае применение одного и того же грам­матического шаблона приводит к нелепостям. Картина какого-ни­будь определенного состояния языка может быть затемнена, если исследователь исходит из какого-либо родственного языка или же из более ранних или поздних стадий развития того же самого языка. В этом случае необходимо тщательно, следить, чтобы не допустить проникновения посторонних элементов. Много прегрешений со­вершило в этом направлении именно историческое языкознание, так как категории, выведенные при изучении более раннего со­стояния языка, оно механически переносило на более позднее его состояние. Так, например, значение какого-либо слова определяет­ся его этимологией, в то время как всякое осознание этой этимоло­гии давно исчезло и слово осуществило дальнейшее самостоятель­ное развитие своего значения. Точно так же и в морфологией кате­гории древнейшего периода сохраняются для всех последующих эпох, в результате чего, правда, ясно проявляется последующее действие первоначальных отношений, но зато стушевывается новая психическая организация групп.

Если описание различных периодов развития языка строится в соответствии с нашими требованиями, то тем самым выполняется условие, необходимое для того, чтобы на основе сравнения различ­ных описаний выводилось заключение о происходивших в это время процессах. Это удается сделать тем успешнее, чем ближе друг к другу стоят сравниваемые между собой состояния. Но даже малей­шее изменение узуса является обычно сле дствием взаимодейст вия целого ряда_единичных процессов, котор ые по большей части со­вершенно не поддаются наблюдению.

¹ Впрочем, те требования, которые мы предъявляем здесь к научной грамма­тике, относятся также и к практической грамматике, но с ограничениями, вы­званными особенностями понимания учащихся. Практическая грамматика ведь ставит своей целью понимание чужого языкового чувства.

178

I

 

обыч ная речевая деятельность. В этой области исключено всякое намеренное воздействие на узус. Здесь действует только одно обуслов­ленное потребностями момента намерение передать свои желания и мысли. Впрочем, цель играет в развитии языкового узуса не боль­шую роль, чем та, которую Дарвин отводит ей в развитии органи­ческой природы: большая или меньшая степень целесообразности 'органического образования решает вопрос о его дальнейшем суще­ствовании или гибели. Если в рез ультате речевой деятел ьности без чьего-либо жел ания происходит изменение языкового узуса, т о объясняется эт о

Попытаемся прежде всего установить в самых общих чертах,
какова истинная причина изменения языков ого узуса. И зменения,
вызываемые" сознательным намерением отдельных индивидов, нельзя полностью исключать. Грамматисты осуществляют фиксацию
литературного языка. Терминология наук, искусств и ремесел
регулируется и обогащается педагогами, исследователями и изобретателями. В деспотическом государстве каприз монарха хотя
порой и оказывается решающим, но в подавляющем большинстве
случаев он не создает чего-либо совершенно нового, а только за­крепляет правило, в котором употребление обнаруживает еще
колебания. Но значение такого произвольного вмешательства бес­
конечно мало по сравнению с медленными, бессознательными и
непреднамеренными изменениями, которым языковой узус постоянно подвержен. Истинной причиной изменения

 

тем, что о н,не полностью подчиняет себ е речевую деятельность и допус кает известную степень индивидуальной свободы. П роявление этой индивидуальной свободы имеет обратное действие на пси­хический организм говорящего, но действует и на организм слу­шающего. Изменение узуса является общим итогом ряда частных отклонений в отдельных организмах при условии, что эти откло­нения имеют одинаковое направление. То, что первоначально было лишь индивидуальным, превращается в новый узус, который мо­жет вытеснить старый. Вместе с этим происходит множество из­менений в отдельных организмах, которые, однако, не приводят к подобным результатам, поскольку между ними не устанавливается связи.

Отсюда следует, что все учение о принципах истории языка свя­зано с вопросом о том, в каких отношениях находится языковой

узус с индивидуальной речевой деятельностью, как эта деятель ность обусловливается им и какое влияние оказывает в свою очередь

¹ Отсюда следует, что нельзя разделять сферы филологии и языкознания та­ким образом, чтобы каждая из них всегда пользовалась лишь готовыми резуль­татами другой. Различие между языкознанием и филологическим изучением языка можно было бы свести к тому, что первое занимается общими отношениями, опре­делившимися как узуальные, а второе — их индивидуальными применениями. Но произведения писателей невозможно правильно оценить, не обладая правильными представлениями об отношениях, которые складываются между их произведены-

179

Различные изменения узуса, возникающие при развитии языка,
необходимо объединить в общие категории, а затем эти категории
исследовать с точки зрения их становления и в различных стадиях
их развития. С этой целью следует придерживаться тех случаев,
в которых Отдельные стадии развития представлены наиболее полно
и ясно. Современные эпохи дают нам в этом отношении наиболее
подходящий материал. Но даже незначительные изменения узуса
являются сложными процессами, которые мы не можем понять без
учета индивидуальных отклонений. Там, где обычная грамматика
стремится расчленять и проводить границы, мы должны постараться установить возможные промежуточные ступени и опосредствования.

Во всех областях языка возможно развитие путем

постепенных переходов. Эти постепенные переходы проявляются, с одной стороны, в видоизменениях, которые претерпевают индивидуаль­ные языки, а с другой — во взаимоотношениях их друг с другом. Рассмотреть последовательно эти процессу — задача настоящей книги. В, этой связи следует указать, что индиви д стоит частью в активном, а частью в пассивном отношении к яз ыковому материалу своего сообщества; иными словами, не вс е, что он слышит и п онимает, используется им самим. Кроме того, в_языковом материале, который находится на употреблении у данного коллектива, все же од ин предпочитает одно, а другой — другое. На этом прежде всего основ ано расхождение между индивидуальными языками, даже близкими друг к д ругу, а также возможно сть изменения узуса.

Языко вые изменения совершаются в индивиде частич но, благодаря его самопроизвольной деятельности, т. е. в процессе его речи и мышления в формах языка, а частично благодаря влиянию

речи и мышления в формах языка, а частично благодаря влиянию,

кот орому он подвергается со стороны других индивидов. Измене ни е узуса н е мо жет произойти без взаимодействия этих двух момен­ тов. Что касается до воздействия со стороны других индивидов, то каждый подвергается ему постепенно и тогда, когда все общеупо­требительное в языке полностью им усвоено. Но в основном воздей­ствие проявляется в период первичного восприятия, в период изу- чения языка. Однако этот период принципиально нельзя отделить от воздействий в другое время, так как они осуществляются в общем одинаковым образом. Кроме того, едва ли в жизни индивида можно ⁴ указать какой-то определенный момент, когда изучение языка можно считать завершенным. Но, несмотря на это, различие в степени воздействия будет в обоих случаях огромно. Совершенно очевидно, что процессы, имеющие место при изучении язы ка, обладают величайшим значением для объяснения изменения языкового

узуса, что ониявляются важнейшей причиной этих изменении.

ями и системой их языковых представлений, с одной стороны, и между этой систе­мой языковых представлений и общим узусом — с другой. А видоизменения узуса в свою очередь не могут быть поняты без изучения индивидуальной речевой деятельности. В остальном я отсылаю к Бругману.

180

Если мы, сравнивая между собой два периода, разделенные друг от друга значительным интервалом, говорим, что язык изменился в таком-то отношении, то мы отнюдь не правильно характеризуем истинное положение вещей. Дело обстоит скорее следующим обра­зом: язык воспроизвел себя совершенно заново, и это новое созда­ние не во всем совпадает с прежним, теперь уже исчезнувшим. Производя классифика ци ю изменения языкового узуса, м ы можем руководствоваться раз личным и принципами. Прежде всего я хо­тел бы выделить различия самого общего характера. Процессы м о-гут быть или положительными, или отрицательными, т. е. приво дить к с озданию чего-то нового или же к гибели старого, и, наконец, в-третьих о существить замену; в последн ем случае гибель старого и по явление нового объединены в одном акте. Э ТОТ процесс имеет место исключительно при звуковых изменениях. В других обла­стях языка замена бывает мнимой. Видимость замены вызывается игнорированием промежуточных ступеней, которые показывают, что в действительности здесь наличествует определенная последо­вательность положительных и отрицательных процессов. О триц ат ельные процессы в данном случае состоят в том, что в языке ново го поколе ния не воспроизводятся явления, которые были в языке старого поколения; след овательно, мы по существу имее м здесь дело не с собственно отрицательным и процессами, а с отсутств ием

Это подготавливается тем, что уже в языке старого поколения явления, обреченные на гибель, становятся редкими. Следовательно, между двумя поколениями, одно из которых использовало активно данные явления, а другое вообще не употребляло их, находится поколение, стоящее в пассивном отношении к ним.

С другой стороны, и зменения узуса можно классифициров ать в зависимости от того, к асаются ли они звуковой стороны и ли значения. В соответствии с этим принципом мы имеем дело, во-первых, с процессами, затрагивающими только звуки, бе з вся кого их отношения к значениям, и, во-вторых, процессы, затра­ гивающие значения вне зависимости от звуков. Иначе говоря, мы получаем категорию фонетических изменений и категорию сема н­ти ческих изменений. Всякое семантическое изменение предпола­гает, что группа представлений, связанная с данным звуковым об­разом, остается неизменной, а при любом фонетическом изменении в свою очередь,— что неизменным остается значение. Это, конечно, не исключает возможности изменения со временем как звука, так и значения. Но оба эти процесса не находятся тогда уже ни в какой причинной связи между собой; иначе говоря, не следует думать, что один процесс вызван другим или оба они — одной общей причиной. Сюда относятся также различные процессы, имеющие тот общий признак, что наличные звуковые элементы вступают в новые ком­бинации на основе свойственного им общего значения. Наиболее важным фактором при этом является аналогия, которая, прав­да, играет некоторую роль и в области фонетики, но главная сфера се действия там, где одновременно присутствует и значение.

Если последовательно провести наш способ рассмотрения, та его общие результаты должны оказаться применимыми ко всем языкам и ко всем периодам их развития, в том числе и к периоду зарождения языка. Вопрос о происхождении языка может быть разрешен лишь на основе учения о принципах. Других средств ответить на этот вопрос не существует. Мы лишены возможности составить историческое описание языка начиная от его зарожде­ния на основе памятников. Вообще можно ответить лишь на один вопрос: как оказалось возможным возникновение языка? Этот во­прос можно удовлетворительно разрешить только в том случае, если возникновение языка мы будем связывать с теми факторами, действие которых и ныне наблюдается в процессах развития языка. Нельзя устанавливать резкое разграничение между первичным соз­данием языка и периодами его дальнейшего развития. Как только возникают его первые зачатки, то тем самым дан уже и язык и его дальнейшее развитие. Между первыми истоками языка и более поздними периодами его развития существует лишь различие в степени.

Я должен упомянуть здесь кратко еще об одном моменте. Вы­ступая против прежнего подхода к языку, при котором все грамма­тические отношения попросту выводились из логических, заходят так далеко, что требуют, чтобы логические отноше­ния, не выраженные грамматической формой, совершенно не учитывались при изучении языка. Такое требование нельзя одоб­рить. Как ни обязательно различие между логическими и грамма­тическими категориями, не менее обязательным является и уясне­ние отношений той и другой науки друг к другу. Грамматика и логика расходятся между собой прежде всего потому, что Станов­ление и употребление языка происходит не на основе строго логи­ческого мышления, а в результате естественного и неупорядочен­ного движения представлений, которое в зависимости от одарен­ности и образования следует или не следует логическим законам. Языковая форма выражения не всегда равнозначна с подлинным движением представлений с их то большей, то меньшей логической последовательностью. Психологические и грамматические кате­гории также не идентичны. Отсюда следует, что языковед не должен отождествлять различные явления, однако отнюдь не вытекает, что, анализируя человеческую речь, он не должен учитывать пси­хические процессы, происходящие при слушании и говорении, не получая при этом языкового выражения. Только со всесторонним учетом всего того, что еще не отражено в элементах человеческой речи, но что стоит перед умственным взором говорящего и пони­мается слушающим, языковед приходит к пониманию происхожде­ния и процессов изменения форм языкового выражения. Тот, кто рассматривает грамматические формы изолированно, вне их отно­шения к индивидуальной речевой деятельности, никогда не достиг­нет познания языкового развития.

Б. ДЕЛЬБРЮК ВВЕДЕНИЕ В ИЗУЧЕНИЕ ИНДОЕВРОПЕЙСКИХ ЯЗЫКОВ¹

(ИЗВЛЕЧЕНИЯ)

ПРАЯЗЫК

Я исхожу из тех данных сравнительного языкознания, правиль­ность которых не подвергается сомнению и не может быть подверг­нута сомнению. Бопп и другие ученые доказали, что так называе­мые индоевропейские языки родственны между собой. В этом предложении слово «родственны» должно быть понято по­добно тому, как мы его понимаем, когда оно употребляется по от­ношению к семьям людей. Подобно тому как люди родственны друг другу, если они произошли от одной и той же супружеской четы, как и языки родственны, если они возникли из одного и того же праязыка. Согласно этому утверждается (мы приведем только те основные языки, от которых сохранились достойные упоминания памятники), что индийский, иранский, армянский, греческий, ал­банский, италийский, кельтский, германский, балтийский, славян­ский языки некогда представляли один язык. Это было доказано сопоставлением слов и форм с одинаковым значением. Если учесть, что в названных языках флективные формы глагола, имени и ме­стоимения в основном совпадают, а также совпадают корневые ча­сти очень большого числа изменяемых и неизменяемых слов, то предположение о случайном совпадении должно показаться абсурд­ным. Мнение о том, что существовал праязык, который, «возможно», уже не существует, высказал уже Джонс ². С тех пор ученые по­стоянно придерживались этого мнения, хотя оно иногда и не фор­мулировалось достаточно отчетливо. С особой определенностью и ясностью высказался по этому поводу А. Шлегель, который первый попытался реконструировать праязык...

...Ясно, что праформы с их меняющимся обликом представляют (как я говорил еще в 1880 г.) не что иное как «выражение в форму­лах меняющихся воззрений ученых на объем и характер языкового материала, который отдельные языки унаследовали от общего языка». Таким образом, как это само собой разумеется, праформы

¹ В. D е 1 b u с k, Einleitung in das Studium der indogermamischen Spra-
chen. 6 Aufl., Leipzig, 1919. Перевод Вяч. Bс. Иванова.

² Уильям Джонс (1746—1794) — первый из европейцев основательно изучил
санскрит в Индии и высказал предположение о близости эгого языка с рядом
индоевропейских языков (греческим, латинским, кельтским, готским, персидским)
и о происхождении их всех из единого источника. {Примечание составителя.)

 

не дают нам никакого нового материала, они свидетельствуют только о результатах производимого нами анализа того, что имеется в отдельных языках.

Повторяя сейчас это мнение, высказанное уже много лет назад, я в то же время хочу заметить, что я никогда не считал праязык порождением фантазии. То, что когда-то существовал пранарод, а, следовательно, также и праязык, является несомненным; спраши­вается только, что мы можем знать о последнем. Об этом в настоя­щее время можно сказать следующее.

Во времена Шлейхера праязык, насколько это было возможно, представляли «первоначальным», поэтому его считали единым, не расчлененным на диалекты. Постепенно, однако, утвердилось мне­ние, согласно которому это представление не соответствует тому, что известно о реально существующих языках. Правда, существуют большие области распространения языка без заметных диалекталь­ных различий, например якутского, но дело обстоит иначе с изве­стными нам индоевропейскими народными языками, с которыми мы должны сравнивать праязык. Поэтому было решено предполо­жить диалектальные различия и для праязыка, тем более, что на них прямо указывают некоторые фонетические явления. Так, на­пример, слова со значением «я» (др.-инд. aham, гр. έγώ) не могут быть возведены к одной единой праформе; напротив, следует пред­положить, что в одной части области распространения языка про­износился придыхательный или развившийся из него звук, а в дру­гой части произносился звонкий согласный. В последнее время мы придаем значение этой точке зрения особенно в области морфологии и синтаксиса, например, когда мы решаем вопрос о том, существо­вало ли сигматическое будущее время на всей территорий распро­странения языка. Далее, в большей степени, чем Шлейхер, мы сознаем то, что законченный индоевропейский флективный язык имел за собой долгий путь развития, и поэтому мы не можем знать, не является ли одно из многих восстанавливаемых нами слов более древним или более поздним по своему происхождению, чем другое. Еще в 1872 г. И. Шмидт 1 отчетливо выразил эту мысль, сказав, что составляемое нами индоевропейское предложение под­вергается опасности выглядеть подобно стиху, из библии, в котором спокойно стояли бы рядом слова языка Вульфилы, языка Татиана и языка Лютера. Но совершенно очевидно, что анахронизмы могут иметь место и внутри отдельного слова, потому что, поскольку раз­личные звуки, встречающиеся в слове, могут развиваться с различ­ной скоростью, не исключена возможность, что мы в наших рекон­струкциях ставим рядом такие этапы развития звуков, которые не все были одновременны друг с другом. Нельзя также забывать и

того, что один звук мы можем восстановить с большей точностью, другой — с меньшей. Например, в числительном *de-km — десять cl d и е можно считать достоверными, тогда как о точном определений свойств звука типа k и носового слогообразующего можно спорить. Поэтому человеку осторожному хорошо было бы не касаться рекон­струкции предложений и слов и ограничиться восстановлением звуков. Но и здесь ему грозит возможность ошибки, потому что (как особенно убедительно показал Герман 1 ) часто у нас бывает недостаточно материала для того, чтобы дойти до единой звуковой формы, и мы должны ограничиться установлением того, что одна часть индоевропейских языков ведет к такой форме, другая часть — к форме, более или менее от нее отличающейся. Наконец, следует указать еще и на обстоятельство, которое требует осторожности при восстановлении каждой праформы. Я имею в виду то, что при глу­боком внутреннем тождестве индоевропейских языков часто нельзя сказать, восходит ли то или иное общее явление к праязыковому времени или же оно основано на совпадении данных образований в отдельных языках, которое объясняется тождеством законов обра­зования форм в этих языках. Хороший пример представляют так называемые продуктивные суффиксы. То, что др.-инд. sarvas— це­лый, весь и, гр. όλος —целый, весь (из όλος) представляют одно и то же праслово, не вызывает сомнений потому, что в отдельных язы­ках больше не является продуктивным суффиксом; но нельзя утверждать, что оба плена равенства sarvatat — όλότης не были образованы независимо друг от друга в отдельных языках. В на­стоящее время для того, чтобы проводить резкое различие в ука­занном направлении, употребляются искусственные выражения «праиндоевропейский», с одной стороны, «общеиндоевропейский»— с другой стороны. Последнее выражение употребляется для того, чтобы показать, что не делается категорических утверждений о наличии данной формы в праязыке. Точно так же говорят о «прагер­манском», «общегерманском» и т. п.

Несмотря на все это, стремление полностью воздерживаться от восстановления праформ было бы ошибочным, так как эти формы приносят значительную пользу в двух отношениях. Прежде всего они являются удобным и наглядным выражением в формулах та­ких утверждений, которые посредством слов можно изложить только в пространной форме. Кроме того, как я говорил еще в 1880 г., необ­ходимость устанавливать первоначальные формы вынуждает иссле­дователя постоянно спрашивать себя, нужно ли рассматривать форму, о которой в данное время идет речь, в качестве новообра­зования или в качестве формы, образованной в праязыковое время, и вообще эта необходимость не дает исследователю успокоиться до тех пор, пока не преодолены фонетические и иные трудности. В таких обстоятельствах нужно приветствовать каждое предло-

 

¹ Иоган Шмидт (1843—1901) — немецкий языковед, известный так называе­мой «теорией волн», в которой объясняются взаимоотношения отдельных групп индоевропейских языков Его теория направлена против теории «родословного древа» А. Шлейхера. (Примечание составителя.)

14

¹ Эрнст Герман — немецкий языковед, много занимавшийся вопросами об­щего языкознания. (Примечание составителя.)

 

жение об улучшении метода реконструкции. Такое предложение сде­лано Германом, который советует постоянно исходить из данных отдельного языка и затем выяснять, насколько праформы, выве­денные на основании отдельных исследуемых языков, могут быть согласованы друг с другом. В соответствии с этим наличие праиндо-европейской формы устанавливалось бы лишь в случае совпаде­ния формы, предшествовавшей праиндийской, формы, предше­ствовавшей праиранской, формы, предшествовавшей прагреческой, и-т. п. По этому поводу я хотел бы заметить, что полная изо­ляция отдельного языка при беспристрастном исследовании не может быть проведена, так как всегда где-нибудь обнаруживается необходимость сравнения. Исследователь вынужден использовать Все методы, применение которых возможно в данном конкретном случае. Герман внес практическое предложение, согласно которому там, где речь идет о формулах, не притязующих на изображение форм праязыка, по-прежнему следует употреблять звездочку (так, например, прагерманское* hauzjan—слышать); когда, напротив, предполагается, что осуществляются настоящие реконструкции, следует употреблять крест (например, *esti — он есть). Против этого ничего нельзя возразить, но нужно обратить внимание на то, что решение об употреблении звездочки или креста часто будет зависеть от Темперамента исследователя, поэтому трудно было бы достигнуть единообразия в употреблении этих знаков.

♦ ■•■

ЗВУКОВЫЕ ИЗМЕНЕНИЯ

То, что звуковой облик слов изменяется с течением времени, естественно, было замечено еще древними, но они, насколько я знаю, не выдвигали теорий относительно разновидностей и причин таких изменений. Как кажется, они без сомнений предполагали из­менения всех видов, если только их требовали этимологические комбинации, которым подвергались слова и формы слов. Позднее (я не знаю точно, начиная с какого времени) причину изменений искали в стремлении к благозвучию (эвфонические изменения). Взгляды Гумбольдта, Боппа и их современников изложены выше, и нет необходимости в их повторении. Целесообразнее всего было бы начать с высказываний одного из зачинателей исследования языка — Георга Курциуса. Курциус стремился главным образом к тому, чтобы установить в мире звуков более строгий порядок, чем это удавалось его предшественникам, и обосновать таким об­разом прочный метод для этимологии. «Если в истории звуков,— говорит он,— действительно происходят такие значительные спора­дические изменения и совершенно патологическое, не поддающееся учету искажение звуков, как это с уверенностью принимается

¹ Георг Курциус (1820—1885) — немецкий филолог-классик, один из первых выступивший за применение сравнительно-исторического метода в области класси­ческой филологии. Основной его работой, на которую и ссылается Дельбрюк, являются «Основы греческой этимологии» (1858—1862). Примечание составителя!) 186

многими учеными, то мы на самом деле должны отказаться от какого бы то ни было этимологического исследования. Потому что только то, что является закономерным и внутренне взаимо­связанным, может быть подвергнуто научному исследованию; о том же, что произвольно, можно делать лишь догадки, но не научные выводы. Я полагаю, однако, что дело совсем не обстоит так плохо; напротив, именно в жизни звуков можно с наибольшей достовер­ностью установить прочные законы, которые действуют почти с такой же последовательностью, как силы природы». Поэтому, когда Курциус отличает от регулярного замещения звуков нере­гулярное, или спорадическое, он ни в коем случае не хочет сказать этим, что часть фонетических изменений свободна от всех законов и поэтому предоставлена случаю и произволу. «Само собой разумеет­ся, — замечает он в другом месте, — что мы не считаем случайным ни тот, ни другой вид переходов звуков; наоборот, мы исходим из того взгляда, что законам подчинен как весь язык, так и его зву­ковая сторона». Закономерность проявляется прежде всего в том, что фонетические изменения следуют определенной тенденции или направлению, а именно: основное направление звукового разви­тия— это направление нисходящее, убывающее, или, как всего охотнее говорит Курциус, направление выветривания. «Потому что, в самом деле, напрашивается сравнение с камнями, которые постепенно разрушаются и исчезают под воздействием атмосфер­ных явлений, но все же так упорно сохраняют свое ядро». Разу­меется, причина убывания звуков заключается не в воздействии внешних сил; оно основано на человеческой лености, которая стре­мится к тому, чтобы сделать произношение все более и более легким. «Удобство является и остается при всех обстоятельствах основной причиной фонетических изменений». Но стремление к удобству проявляется преимущественно двояким образом. Во-первых, не­удобное место артикуляции охотно заменяется удобным, во-вторых, поскольку отодвинутое далеко назад место является неудобным, в качестве общего направления развития звуков можно установить направление от задних мест артикуляции к передним. Так, р может происходить из к, но к не может происходить из р. Далее, звуки, труднопроизносимые вследствие характера их артикуляции, за­меняются более легкими, поэтому, например, так называемые взрывные звуки переходят в так называемые щелевые, тогда как дви­жение в обратном направлении не имеет места. Так, может пре­вратиться в s, но s не может превратиться в t. Этим основным зако­номерностям, действенность которых Курциус в особенности стре­мился доказать, подчинены все звуковые переходы, в том числе и спорадические. Для спорадического замещения звуков также остается в силе общее правило, по которому можно ожидать пере­хода более трудного звука в более легкий, но не обратно.

Если звуковой переход связан, таким образом, с определенным направлением, то в пределах этого направления допустима изве­стная свобода. Сюда относится то, что в европейских языках древ-

№

нее а представлено то посредством а, то посредством е, а древнее k в греческом обнаруживается в виде κ,τ, π,. По отношению к таким неправильностям также можно обнаружить в более узких пределах, определенные закономерности, но встречаются и отдельные исклю-чения, отклонения от правил, неясные случаи, нарушения норм. К такого рода случаям относится, например, то, что в греч. πατράσι отцам сохранилось α, хотя оно во всех других падежах преврати­лось в ε. По крайней мере часть этих исключений находит объясне­ние, если вспомнить о двух силах, господствующих в жизни языка: о стремлении к сохранению звуков или слогов, имеющих значение, и об аналогии. Относительно первой проблемы Курциус высказы­вается прежде всего в своих «Замечаниях о значении фонетических законов, в особенности в греческом и латинском языках». В этой статье он утверждает, что звуки и слоги, которые воспринимаются как носители значения, дольше оказывают сопротивление выветри­ванию, чем другие звуки, и что поэтому при оценке фонетических изменений нельзя упускать из вида значимость звука...

...В этой связи особенно интересно следующее утверждение, содержащееся в названной выше статье. «Для исследования языка наибольшее значение имеют два основных понятия: понятие анало­гии и понятие фонетического закона. Я думаю, что не ошибусь, если скажу, что большая часть различий во мнениях относительно частных вопросов зависит от того, как оценивают различные ис­следователи значение двух этих понятий для жизни языка». Из этого видно, что спор о фонетическом законе и об аналогии наме­чался уже тогда. Далее, можно заметить, как подготавливалась почва для утверждения о том, что фонетические законы не имеют исключений. Вопрос о том, кто первый высказал это мнение, остается спорным. Утверждали, что Шлейхер был основателем этой теории. В соответствии со сказанным выше я не считаю это несомненным, потому что высказывание Шлейхера, которое имеется в виду в дан­ном случае, может быть понято и иначе. Напротив, недвусмыслен­ным является следующее утверждение В. Шерера, сделанное в 1875 г.: «Изменения звуков, которые мы можем наблюдать в за­свидетельствованной памятниками истории языка, осуществляются Согласно строгим законам, нарушения которых в свою очередь мо­гут быть только закономерными». К несколько более позднему вре­мени относится печатное высказывание Лещина, который в 'своих лекциях сделал очень много для пропаганды этой идеи. Он говорит: «При исследовании я исходил из принципа, согласно которому до­шедшая до нас форма падежа никогда не может быть основана на исключении из фонетических законов, действующих в других слу­чаях. Для того чтобы меня правильно поняли, я хотел бы добавить к этому следующее: если понимать под исключениями такие случаи, в которых ожидаемое фонетическое изменение не имеет места бла­годаря определенным поддающимся определению причинам (на­пример, отсутствие передвижения согласных в немецком языке в группах типа st и т. п.), где, таким образом, одно правило в известной мере перекрещивается с другим, то при таком понимании

•исключений, разумеется, ничего нельзя возразить против положения о том,

что фонетические законы имеют исключения. При этом Закон не отменяется и действует согласно ожиданию в тех случаях, где отсутствуют те или иные помехи, являющиеся результатом дей­ствия других законов. Если же допустить существование любых случайных отклонений, которые никак не могут быть связаны друг с другом, то это по существу означало бы признание того, что пред­мет исследования, язык, недоступен научному познанию». К. этому примыкает высказывание Остгофа и Бругмана: «Всякое фонетиче­ское изменение, поскольку оно осуществляется механически, про­исходит согласно законам, не знающим исключений, т. е. направле­ние развития звуков постоянно является одинаковым для всех членов языковой общности (за исключением случая, где имеются диа­лектальные различия), и изменению подвергаются без исключения все слова, в которых затрагиваемый Данным процессом звук нахо­дится в одинаковых условиях» ¹. При этом часто встречается кате­горическое утверждение: все фонетические законы действуют слепо, со слепой природной необходимостью и т. п.

В то время фонетические законы, о которых здесь идет речь, сравнивались с законами природы, которые изучаются физикой. Против этого ошибочного представления в 1880 г. выступили неза­висимо друг oт друга Пауль и я. Пауль в своих «Prinzipien» говорил следующее: «Понятие «фонетический закон» нельзя понимать в том смысле, в каком мы говорим в физике или химии о законах. Фоне­тический закон не говорит о том, что должно происходить снова и снова при наличии определенных условий общего характера; он только констатирует однородность определенной группы извест­ных исторических явлений». Сходным образом я говорил в первом издании этого сочинения: «Я не могу согласиться с определением фонетических законов как законов природы. Очевидно, что эти исторические явления однородного характера не имеют ничего об­щего с химическими или физическими законами. Язык слагается из действий людей, и, следовательно, фонетические законы отно­сятся не к учению о закономерности явлений природы, а к учению о закономерности человеческих действий, кажущихся произволь­ными». Из той же основной мысли исходит в высшей степени полезная работа Г. Шухардта «О фонетических законах», автор которой настойчиво предостерегал против априорных теоретических построе­ний. Эта точка зрения находила подтверждение и во взглядах спе­циалистов по фонетике, среди которых в первую очередь следует назвать Зиверса и Бремера ². Они высказали трезвый взгляд, осно­ванный на наблюдении реальных фактов, согласно которому каждое изменение исходит от небольшой группы людей, постепенно распро-

¹ См. стр. 160 настоящей книги

² Зиверс и Бремер — немецкие языковеды, известные своими работами в области фонетики (см., например, Э. 3 и в е р с, Основы фонетики, 1881). {Приме­
чание составителя.)

18J

Л

 

страняется и, наконец, добивается господства. Следуя всем этим идеям, мы в настоящее время представляем себе положение вещей следующим образом. Только небольшое число людей при измене-нии произношения действует самопроизвольно, большинство же относится к этому подражательно. Однородность в произношении наличествует постольку, поскольку внутри данной общности сооб­щающихся друг с другом людей достигнуто единообразие. Законо­мерное в этом смысле фонетическое изменение может иметь только такие исключения, которые вызываются действием аналогии. Фонетический закон и аналогия являются двумя факторами, совмест­ное действие которых определяет внешний облик языка.

Если сравнить этот итоговый вывод со взглядами Курциуса, то станет ясным значительный прогресс, основанный, на успехах исследований, посвященных отдельным вопросам. От принятия спо­радического развития звуков отказались потому, что вместо трудно­объяснимого расщепления звука а и гуттурального смычного уста­новлено первоначальное многообразие вокализма и рядов гутту­ральных и многие отдельные отклонения от нормы нашли свое объяс­нение; например, а в объясняется из плавного слогообразую­щего. Вместе с тем обнаруживается, что мы продвинулись вперед и в принципиальных вопросах, так как мы научились понимать то, что язык —это не организм, а общественное установление, которое основано на бесчисленных действиях людей, объединенных в один народ. Но в другом отношении итог на первый взгляд кажется ме­нее благоприятным. Отрицательный ответ должен быть дан на осо­бенно привлекательный для дилетанта вопрос о том, доказано ли отсутствие исключений из фонетических законов на фактическом материале по отношению к какому-нибудь одному языку. Ничего другого нельзя ожидать по отношению к историческим законам. Их применимость ко всем случаям не может быть доказана опытом; следует ограничиться собиранием доказательств, оставляя не под­дающийся объяснению материал для будущего исследования. Но на основании единичных необъясненных случаев нельзя делать вывод о недействительности всего закона в целом. Конечно, дело обстояло бы иначе, если бы существовали целые группы явлений, которые можно было бы объяснить только как исключения. Турнейзен при­водит в качестве таких групп явлений следующие две группы. В различных языках существуют слова, подверженные особым из­менениям звуков (так называемому ослаблению), например союзы и вспомогательные глаголы, а также группы слов, например при­ветственные формулы, которые произносятся небрежно. О другой группе слов, а именно о группе непривычных для нас названий, он говорит: «Если изучить во всех диалектах языка названия живот­ных, менее тесно связанных с людьми, чем домашние животные, то обнаружится такой почти бесконечный ряд разнообразных вариа­ций, что можно прийти в отчаяние, пытаясь подвести их все под какой-либо разряд обычных фонетических изменений. Обозначения этих животных, которые редко привлекают к себе внимание людей,

190

за исключением любителей природы и представителей определен­ных профессий (и, прибавлю от себя, не имеют этимологических связей), очевидно, не запечатлеваются отчетливо в памяти и поэтому Должны претерпевать всевозможные индивидуальные изменения». Эти наблюдения, несомненно, правильны, но нет необходимости. безоговорочно называть эти группы слов исключениями. Можно ограничиться выделением их из данной области исследования, ко­торая охватывает привычный для говорящего языковой материал, воспроизводимый с обычной тщательностью и отчетливостью. Это та область, где в определенных границах во времени и в простран­стве мы должны ожидать единообразия в произношении, особенно в изменении произношения. При этом, естественно, предполагается, что объединяемые нами случаи действительно однотипны, не отли­чаются, например, друг от друга в отношении места ударения или соседних звуков.

То, что в указанной выше области произношение с течением времени изменяется, представляет собой удивительное явление. Немецким числительным zwei — два и drei — три соответствуют готские twai и threis. Почему эти числительные в немецком языке не остались такими же? Дает ли изменение t в г какое-либо пре­имущество для общения или же z красивее, чем t?И почему rсо­хранилось, тогда как th перешло в d? Наука дает на эти вопросы не очень удовлетворительный ответ. Курциус, как уже говорилось, видел главную причину всех изменений в удобстве. Эта мысль кажется настолько очевидной, что она приходит в голову каждому дилетанту. Тем не менее при внимательном изучении этого вопроса возникают затруднения. Если (как нужно допустить согласно ука­занному предположению) в последовательном ряду поколений обна­руживается продвижение ко все большему удобству, то, восходя в обратном направлении к более древнему времени, мы должны были бы встречаться со все более неудобным произношением и были бы вынуждены прийти к заключению, что наши самые отдаленные предки сделали свой язык удивительно неудобным для себя. Ко­нечно, можно избежать этого вывода, если принять, что понятие удобства имеет силу только для одного поколения, вследствие чего, например, одному поколению, может быть, удобно изменить ei и аи в īи ū, тогда как другому поколению удобно допустить переход īи ū обратно в ei и аи (как это действительно произошло в немец-. ком языке). Но в этом случае понятие удобства лишается своего по­ложительного содержания и превращается просто в констатацию того факта, что слова произносятся то так, то иначе. Если стре­миться вложить в слово «удобство» положительное содержание, то его можно понимать только в смысле экономии труда, как это де­лал Георг Курциус, видевший облегчение произношения в передви­жении места артикуляции от более заднего к более переднему. Этому передвижению места артикуляции в полости рта особое зна­чение придавал Бодуэн де Куртене, усматривавший в данном явле­нии очеловечивание языка. Однако, сколь бы привлекательным ни

191

 

 

 

казался принцип экономии труда, все же нужно отметить, что об­легчению труда противостоит его увеличение, которое имеет место, когда, например, слабый согласный (lenis) превращается в сильный (fortis) или смычный звук превращается в удвоенный спирант.....Помимо стремления к удобству,приводились еще и другие причины общего характера. Так, предполагалось, что, поселившись в стране с другим строением почвы, народ должен изменить работу мускулов, производимую при говорении, и при этом должен изменить произношение звуков речи. Изменение звуков объяснялось также тем, что якобы произошло ускорение потока слов. Я не буду здесь рассматривать эти вопросы, изучавшиеся в предыдущем изда­нии. Ограничусь сейчас упоминанием двух точек зрения, значение которых, как я полагаю, неоспоримо. Первая исходит из того, что всегда существуют люди, которые должны учиться языку окружаю­щей их среды. Каждое звуковое изменение, как учит Зиверс, осно­вано на ошибочном воспроизведении традиционного произноше­ния. Ошибки, совершенные отдельными людьми, распространяются благодаря подражанию и, наконец, становятся общими для опре­деленного слоя говорящих. Согласно Зиверсу, новаторы не обяза­тельно принадлежат к младшему поколению; другие, например Пауль, придают особое значение противоположной точке зрения. Уилер следующим образом пробовал объяснить то, как образуется новое произношение у отдельного человека. Говорящий, перенимая новый звук, обучается ему прежде всего в отдельных словах. В те­чение некоторого времени он держит в памяти как старый звуковой образ, так и новый. Когда же в других словах он произносит старый звук, с которым он ранее заучил их, ему тотчас приходит на ум по­бедоносный новый звуковой образ, и таким образом он укореняется во всех словах. Турнейзен воспринял и развил эти мысли. В какой мере изложенные взгля