Организм, принцип и индивидуальность языка

Нас спросят: уж не хотели ли мы назвать язык организ­мом? Но что нам, спрошу я, до слова, которое никогда не имело ясного смысла на своей родной почве и которому в течение долгого времени угрожает постепенная потеря всякого значения? Но если 110

мы отвлечемся от всего этого, то какой смысл может иметь все-таки для нас слово органический? Оно не может существовать без своей противоположности — неорганического; а где такая про­тивоположность для языка?

Слово органический может иметь для нас только перенос­ное значение, так как язык принадлежит по своей сути разуму и является духовным продуктом. Очевидно, это слово не может иметь своего чисто естествоведческого значения. Или оно должно указы­вать нам на то, что происхождение, языка заложено в подчиняющемся необходимости ходе умственного развития? и еще более конкретно: в связи души и тела? Пусть мне будет позволено надеяться или, если угодно, вообразить себе, что я гораздо определеннее понял эти пункты и гораздо основательнее разобрал их, чем может выразить слово органический, и в то же время очистил их от всех неправильностей и преувеличений, к которым это слово послужило поводом. Это слово отжило свой век.

В. другом отношении слово о р г а н и з м могло бы быть для нас важнее, чем для Беккера, который не мог постичь индивиду­альности языков, потому что не понимал даже их различий. Итак, говоря здесь о различии языков, мы тут же должны заметить, что каждый язык должен рассматриваться как образованное инстинк­тивным самосознанием представление о внешнем и внутреннем мире человека. Но в основе этого инстинктивного представления о мире и о себе лежит индивидуальный принцип; оно является связной сис­темой, все части которой однотипны; общий тип частей системы— это результат действия принципа, развитие которого они воплощают. Своим общим характером части системы указывают на то, что они произошли из одного источника и их деятельность направлена к од­ной цели; и эти источники и цель как раз и являются их принци­пом. Это единство, присущее каждому языку и проистекающее из того, что целое определяет части и каждая часть характеризуется как определенный, особый член целого, мы и могли бы обозначить словом организм. Но к чему? Уже употребленные нами слова име­ют значение, более подходящее для описания умственной деятель­ности; поэтому мы предпочитаем называть язык системой, про­истекающей из единого принципа, индивидуальным духовным про­дуктом. Но основа этого единства и индивидуальности языков за­ложена в своеобразии народного духа. Уже в первой части этой книги мы показали, что здесь мы целиком стоим на позиции Гум­больдта.

Индивидуальное единство, особый принцип каждого языка сле­дует характеризовать с трех сторон: со стороны звука как такового, внутренней формы и их соотношения друг с другом. Так, например, индивидуальный характер Семитских языков проявляется уже в их алфавитах и в сочетаниях звуков. Вероятно, только в этих языках можно встретить сочетания звуков tk, tp, kp в начале слова. Далее,

Becker, Orgаnismus der Sprache.

M

внутренняя форма этих языков чрезвычайно индивидуальна, и. в-третьих, так же индивидуален способ, с помощью которого внут­ренняя форма обозначается звуковой формой, причем особенно бро­сается в глаза различие в употреблении гласных и согласных. Исклю­чительно важна для принципа языков та последовательность, с которой он проводится; и я боюсь, что в этом отношении семитские языки можно упрекнуть в непоследовательности. Изменение слов происходит в них частично с помощью внутреннего изменения ко­ренного гласного, частично с помощью аффиксов.

Но описание единства языков распадается в другом отношении на две части: единство словарного состава, материального элемента языка, и единство формообразования. Каждая из этих частей рас­сматривается с трех вышеназванных точек зрения. Единство грамма­тики всегда оказывается более тесным, чем единство словарного со­става, и также лучше понято, чем последнее, относительно которого царит полная неясность. Мы уже знаем неудачную попытку Беккера изложить единство лексики. Но сейчас мы яснее видим его ошибку. Он обращается к понятиям, а не к языковой форме и создает логи­ческую конструкцию вместо лексической.

Если будет создана система слов какого-нибудь языка, то в ка­честве руководящего принципа следует взять внутреннюю форму языка в ее связи со звуком... Сначала следует свести слова к их корням, причем со всей осторожностью нужно установить самую Первоначальную звуковую форму корня и содержащееся в нем пред­ставление. Затем корни будут объединены в группы или семьи по сходству их звукового состава и выражаемого ими представления од­новременно. Следует стремиться к тому, чтобы получить возможно меньше таких групп, но каждая группа должна быть как можно бо­лее многочисленной. Однако нужно остерегаться крайности невоз­можно свести все корни не только к одной, но даже к десяти или две­надцати группам. Найдутся несовершенно изолированные корни, не примыкающие ни к одной группе. Уже давно пытаются создать такую группировку корней для еврейского и греческого языков, объединяя корни с одним и тем же согласным элементом, так что они являются как бы вариациями одного корневого звука, и с родственным значением: например: евр. qara (кричать), англ. to cry, евр. karas, греч.κράζω,κρώζω, κηρύσσω) или евр. zahal, zahar, sahar, halal, zalal, zacha, zachar, zaha, zahab, saha, sahab, tahar, tachar — эти слова выражают в различных, степенях и оттенках понятие светлого, блестящего, чистого, желтого (золото), морально чистого, звонкого звука; или греч. κέλλω, κίλλω, κυλιν ω и т. д.

Уже на этих примерах можно заметить, как многообразно преобразуется одно и тоже основное значение с помощью различных оттен­ков и метафорического употребления. Но наиболее важной задачей остается найти своеобразные принципы, по которым в языке по­средством как словообразования, так и происходящего во времени развития духа развиваются основные значения. Это единство зако-

нов, господствующих во всех процессах образования, изменения и, производства, и является истинным единством для словарного сос­тава языка.

КЛАССИФИКАЦИЯ ЯЗЫКОВ

Классификация языков выражает всеобщую сущность языка, как она воплотилась в отдельных языках в индивидуальных фор­мах, и представляет собой подлинную всеобщую грамматику. Она представляет каждый язык как индивидуальное осуществление по­нятия «язык» и указывает на единство языков, ставя их все в опре­деленные отношения друг к другу и соединяя их в систему по их родству и совершенству их организации.

Я не буду останавливаться подробнее на этом вопросе, так как
пришлось бы сказать больше, чем позволяет намеченный объем
книги ¹. -

ЯЗЫКОЗНАНИЕ КАК ПСИХОЛОГИЯ НАРОДОВ

Уже в предварительных замечаниях мы сказали, что язык яв­ляется предметом психологического наблюдения не только как лю­бая другая деятельность души, но что и доказательство его возник­новения, его сущности вообще, его положения в развитии и дея­тельности духа образует своеобразный и существенный раздел психо­логии. При изложении вопросов, связанных с языком и грамматикой вообще и с действительностью различных языков, мы постоянно находились в границах психологии. Мы не выходим за ее пределы и при переходе к вопросам различия языков, мы покидаем лишь одну ее область, которой психология ограничивается еще в настоящее время, и переходим в другую, которая в такой же степени относится к психологии, хотя и исследовалась только от случая к случаю. Дело в том, что современная психология есть индивидуальная психология, т. е. ее предметом является психический индивидуум, как он вообще проявляется в каждом одушевленном существе, в че-

¹ Я замечу только, что со времени появления моей работы «Классификация языков как развитие идеи языка» по этому поводу высказывался и Бетлинг, хотя и в малоудовлетворительной форме (Бетлинг, О якутском языке). Мне остает­ся только сожалеть о том, что человек с такими заслугами решился судить о со­вершенно чуждых ему вещах и высказываться о проблемах, сути которых он не понял. Я бы охотно не обратил на это внимания из уважения к его выдающимся работам в области истории языков, если бы Потт не высказал публично требования, чтобы я изложил свои мысли по поводу его воззрений и его борьбы против моей точки зрения. О последнем я умолчу, так как лучше не сказать ничего, чем ска­зать мало о том, о чем следовало бы сказать много, но что не может быть здесь высказано. В примыкающей к данной книге работе о методе грамматики у меня будет возможность подробно сказать о том, что только затронуто в этом разделе о различии языков. В отношении же так называемых собственных воззрений г-на Бетлинга, отнюдь не являющихся новыми и встречающихся уже в «Митридате» если не Аделунга, то во всяком случае Фатера, будет достаточно ото­слать читателя к введению в работу Гумбольдта «О языке Кави», стр. CCLXVIII, или 252.

5 В. А. Звегинцев

 

ловеке и до известной степени и в животном. Но существенным определением человеческой души является то, что она не является обособленным индивидуумом, но принадлежит к определенному наро-
д у. Таким образом, индивидуальная психология требует существенного дополнения в виде психологии н а р о д о в. По
своему рождению человек принадлежит к какому-либо народу;
тем самым его духовное развитие обусловлено определенным образом. Следовательно, нельзя полностью составить понятие об индивидууме, не принимая во внимание той духовной среды, в которой
он возник и живет. '

Индивидуум и народ

Мы совсем не можем мыслить себе человека иначе, кроме как говорящим и вследствие этого членом определенного национального коллектива, и, следовательно, не можем мыслить человечество иначе, кроме как разделенным на народы и племена. Всякое другое воз­зрение, которое рассматривает человека таким, каким он был до образования народов и языков, неизбежно представляет собой на­учную фикцию, как понятие математической точки и линии или как понятие падения в безвоздушном пространстве; но оно никоим об-, разом не охватывает человека в его действительном бытии. Следова­тельно, психология народов переносит нас прямо в действитель­ность человеческой жизни с разделением людей на народы и далее на более мелкие коллективы внутри них.

Каждый народ образует замкнутое единство, частное проявление человеческой сущности; и все индивиды одного народа носят
отпечаток этой особой природы народа на своем теле и на душе. Со
стороны физической организации это сходство объясняется кровным родством, т. е. единством происхождения, сходными влияниями
извне — влияниями природы и образа жизни; сходство же духовной
организации определяется совместной жизнью, т. е. совместным
мышлением. Первоначально мыслили только сообща; каждый связывал свою мысль с мыслью своего соплеменника, и возникавшая
'отсюда новая мысль принадлежала как тому, так и другому, подобно тому как дитя принадлежит отцу и матери. Сходная физическая
организация и сходные впечатления, получаемые извне, производят
сходные чувства, склонности, желания, а эти в свою очередь —
сходные мысли и сходный язык. Мыслить Человека только живущим
в составе народа — это значит одновременно мыслить его подобным
многим индивидам, это значит мыслить понятие «человек» только
как различные национальные единства, каждое из которых охватывает многих одинаково мыслящих индивидов".
- ■

Продукты, духа народа

Воздействие телесных влияний на душу вызывает известные склонности, тенденции, предрасположения, свойства духа, одинако­вые у всех индивидов, вследствие чего все они обладают одним и

114.

тем же народным д ух о м. Этот дух народа проявляется прежде всего в языке, затем в нравах и обычаях, установлениях и поступках, в традициях и песнопениях; все это - продукты духа народа.

Структура психологии народов

Психология народов членится на следующие части: во-первых, аналитическая, которая излагает всеобщие законы, опре­деляющие развитие и взаимодействие действующих в жизни народа сил, затем синтетическая, которая показывает отдельные продукты этого взаимодействия сил и рассматривает их как состав­ленный из многих органов и функций организм, прежде всего как организм, твердо основывающийся на самом, себе и не меняющий своей конституции, и потом только как организм, исторически раз­вивающийся; наконец, психическая этнология, ко­торая представляет все народы мира как царство духов народа по индивидуальным особенностям, их облика.

Таким образом, психология народов образует всестороннюю основу для философии истории.

Язык и дух народа

Во всех этих соображениях исследование языка играет самую
значительную роль, а языкознание служит наилучшим введением к
психологии народов; как развитие общей сущности языка является
разделом индивидуальной психологии, так исследование отдельных
языков как своеобразных форм осуществления языка вообще и как
особых единых систем инстинктивного мировоззрения, каждая из ко­торых обладает своим особым принципом, есть раздел психо-этноло-
гии. Ведь если и следует прослеживать возникновение и развитие
языка вообще из индивидуального духа — причем и здесь уже наталкиваются на человека как на общественное существо,— все же
при рассмотрении действительного, созданного и, следовательно, в то.
же время особого языка возникает вопрос: кому он принадлежит? кто
его создал? Не индивидуум сам по себе; ведь индивидуум говорит в
обществе. Его понимали, когда он в процессе речи создавал язык;
следовательно, то, что говорил один и как он говорил, уже присутствовало до момента речи и в уме слушающего. Итак, говорящий создал язык одновременно из своей души и из души слушающего, и до-
тому произнесенное слово принадлежит не только ему, но и другому.

Таким образом, язык по своей сути есть продукт сообщества, народа. Когда мы называем язык инстинктивным самосознанием, инстинктивным мировоззрением и логикой, это означает, что язык является самосознанием, мировоззрением и логикой духа народа.

Итак, данные языка наиболее ярко иллюстрируют все принципы психологии народов. Единство индивидов в народе отражается в

US.

общем для них языке; определенная индивидуальность духа народа нигде не выражается так ярко, как в своеобразной форме языка; его принцип, придающий ему своеобразную форму, является самым подлинным ядром духа народа; совместные действия индивидуума и его народа главным образом основываются на языке, на котором и с помощью которого он думает и который все же принадлежит его народу. История языка и историческое развитие духа народа, образование/новых народов и новых языков теснейшим образом проника­ют друг в друга. Упадок звукового строя языков и в противовес этому дальнейшее совершенствование их внутренней формы явля­ются одним из важнейших пунктов для познания своеобразного духа народов.

А. ПОТЕБНЯ МЫСЛЬ И ЯЗЫК¹

(ИЗВЛЕЧЕНИЯ)

Сближение языкознания с психологией, при котором стала воз­можна мысль искать решения вопросов о языке в психологии и, на­оборот, ожидать от исследований языка новых открытий в обла­сти психологии, возбуждая новые надежды, в то же время свидетель­ствует, что каждая из этих наук порознь уже достигла значитель­ного развития. Прежде чем языкознание стало нуждаться в помощи психологии, оно должно было выработать мысль, что и язык имеет свою историю и что изучение его должно быть сравнением его на­стоящего с прошедшим, что такое сравнение, начатое внутри одного языка, вовлекает в свой круг все остальные языки, т. е. что истори­ческое языкознание нераздельно со сравнительным. Мысль о срав­нении всех языков есть для языкознания такое же великое откры­тие, как идея человечества для истории. И то и другое основано на несомненной, хотя многими несознаваемой истине, что начала, раз­виваемые жизнью отдельных языков и народов, различны и незаме­нимы одно другим, но указывают на другие и требуют со стороны их дополнения. В противном случае, т. е. если бы языки были повто­рением одного и того же в другой форме, сравнение их не имело бы смысла, точно так, как история была бы одной огромной, утомитель­ной тавтологией, если бы народности твердили зады, не внося новых начал в жизнь человечества. Говорят обыкновенно об исторической и сравнительной методе языкознания; это столько же методы, пути исследования, сколько и основные истины науки. Сравнительное и историческое исследование само по себе было протестом против об­щей логической грамматики Когда оно подрыло ее основы и собрало значительный запас частных законов языка, тогда только стало невозможно примирить новые фактические данные со старой теори­ей: вино новое потребовало мехов новых. На рубеже двух направ­лений науки стоит Гумбольдт— гениальный предвозвестник новой теории языка, не вполне освободившийся от оков старой. Штейн-таль первый, как кажется, показал в Гумбольдте эту борьбу теории и практики или, вернее сказать, двух противоположных теорий, а вместе и то, на которую сторону должна склониться победа по суду нашего времени.

 

¹ Третье издание, Харьков, 1913.

117

:

 

, С другой стороны, психология не могла бы внушить никаких
ожиданий филологу, если бы до сих пор оставалась описательной
наукой. Всякая наука коренится в наблюдениях и мыслях, свойственных обыденной жизни; дальнейшее ее развитие есть только ряд
преобразований, вызываемых первоначальными данными, по мере
того как замечаются в них несообразности. Так и первые психологические теории примыкают к житейскому взгляду на душу. Само­
наблюдение дает нам массу психологических, фактов, которые обобщаются уже людьми, по умственному развитию не превышающими
уровня языка...

...Оставивши в стороне нечленораздельные звуки, подобные кри­кам боли, ярости, ужаса, вынуждаемые у человека сильными пот­рясениями, подавляющими деятельность мысли мы можем в члено­раздельных звуках, рассматриваемых по отношению не к общему характеру человеческой чувственности, а к отдельным душевным яв­лениям, с которыми каждый из этих звуков находится в ближайшей связи, различить две группы: к первой из этих групп относятся меж­дометия, непосредственные обнаружения относительно спокойных чувств в членораздельных звуках; ко второй — слова в собствен­ном смысле. Чтобы показать, в чем состоит различие слов и междо­метий, которых мы не называем словами и тем самым не причисляем к языку, мысчитаем нужным обратить внимание на следующее.

Известно, что в нашей речи тон играет очень важную роль и не­редко изменяет ее смысл. Слово действительно существует, только тогда, когда произносится, а произноситься оно должно непременно известным тоном, который уловить и назвать иногда нет Возмож­ности; однако хотя с этой точки без тона нет значения, но не только от него зависит понятность слова, а вместе и от членораздельности. Слово вы я могу произнести тоном вопроса, радостного удивления, гневного укора и прочено во всяком случае оно останется местои­мением второго лица множественного числа; мысль, связанная со звуками вы, сопровождается чувством, которое выражается в тоне, но не исчерпывается им и есть нечто от него отличное. Можно ска­зать даже, что в слове членораздельность перевешивает тон; глухо-немыми она воспринимается посредством зрения и, следовательно, может совсем отделиться от звука.

Совсем наоборот в междометии: оно членораздельно, но это его свойство постоянно представляется нам чем-то второстепенным. От­нимем у междометий о! а! и проч. тон, указывающий на их отно­шение, к чувству удивления, радости и др., и они лишатся всякого смысла, станут пустыми отвлечениями, известными точками в гамме гласных. Только тон дает нам возможность догадываться о чувстве, вызывающем восклицание у человека, чуждого нам по языку. По­тону язык междометий, подобно мимике, без которой междометие, в отличие от слова, во многих случаях вовсе не может обойтись,. есть единственный язык, понятный всем.

118

С этим связано другое, более внутреннее отличие междометия от слова... мысль, с которой когда-то было связано слово, снова вызы­вается в сознание звуками этого слова, так что; например, всякий раз, как я услышу имя известного мне лица, мне представляется снова более или менее ясно и полно образ того самого лица, которое я прежде видал, или же известное видоизменение, сокращение это­го образа. Эта мысль воспроизводится если не совсем в прежнем виде, то так, однако, что второе, третье воспроизведение могут быть для нас даже важнее первого. Обыкновенно человек вовсе не видит раз­ницы между значением, какое он соединял с известным словом вчера и какое соединяет сегодня, и только воспоминание состояний, далеких от него по времени, может ему доказать, что смысл слова для него меняется. Хотя ими моего знакомого подействует на меня иначе теперь, когда уже давно его не вижу, чем действовало прежде, когда еще свежо было воспоминание о нем, но тем Не менее в значении этого имени для меня всегда остается нечто одинаковое. Так и в разговоре: каждый понимает слово по-своему, но внешняя форма слова проникнута объективной мыслью; независимой от понимания отдельных лиц. Только это дает слову возможность передаваться из рода в род; оно получает новые значения только потому, что имело прежние. Наследственность слова есть только другая сторона его способности иметь объективное значение для одного и того же лица. Междометие не имеет этого свойства. Чувство, составляющее все его содержание, не воспроизводится так, как мысль. Мы убеждены, что события, о которых теперь напомнит нам слово школа, тождественны с теми, которые были и прежде предметом нашей мысли; но мы лег­ко заметим, что воспоминание о наших детских печалях может нам быть приятно и, наоборот, мысль о беззаботном нашем детстве может возбуждать скорбное чувство; что вообще воспоминание о предме­тах, внушавших нам прежде такое-то чувство, вызывает не это са­мое чувство, а только бледную тень прежнего или, лучше сказать, совсем другое...

...Говоря о том, как звук получает значение, мы оставляли в тени важную особенность слова сравнительно с междометием, осо­бенность, которая рождается вместе с пониманием, именно так назы­ваемую внутреннюю форму. Нетрудно вывести из разбора слов ка­кого бы ни было языка, что слово собственно выражает не всю мысль, принимаемую за его содержание, а только один ее признак. Образ стола может иметь много признаков, но слово стол значит только простланное (корень стл тот же, что в глаголе стлать), и поэтому оно может одинаково обозначать всякие столы, независима от их формы, величины, материала. Под словом окно мы разумеем обык­новенно раму со стеклами, тогда как, судя по сходству его со словом око, оно значит: то, куда смотрят или куда проходит свет, и не за­ключает в Себе никакого намека не только на раму и проч., но даже на понятие отверстия. В слове есть, следовательно, два содержания: одно, которое мы выше называли объективным, а теперь можем на-

119

звать ближайшим этимологическим значением слова, всегда заклю­чает в себе только один признак; другое — субъективное содержа­ние, в котором признаков может быть множество. Первое есть знак, символ, заменяющий для нас второе. Можно убедиться на опыте, что, произнося в разговоре слово с ясным этимологическим значе­нием, мы обыкновенно не имеем в мысли ничего, кроме этого значе­ния: облако, положим, для нас только «покрывающее». Первое со­держание слова есть та форма, в которой нашему сознанию представ­ляется содержание мусли. Поэтому, если исключить второе, субъек­тивное и, как увидим сейчас, единственное содержание, то в слове останется только звук, т. е. внешняя форма, и этимологическое зна­чение, которое тоже есть форма, но только внутренняя. Внутренняя форма слова есть отношение содержания мысли к сознанию; она показывает, как представляется человеку его собственная мысль. Этим только можно объяснить, почему в одном и том же языке мо­жет быть много слов для обозначения одного и того же предмета и, наоборот, одно слово, совершенно согласно с требованиями языка, может обозначать предметы разнородные. Так мысль о туче пред­ставлялась народу под формой одного из своих признаков, именно того, что она вбирает в себя воду или изливает ее из себя, откуда слово туча (корень ту — пить и лить). Поэтому польский язык имел возможность тем же словом tęcza (где тот же корень, только с уси­лением) назвать радугу, которая, по народному представлению, вби­рает в себя воду из криницы. Приблизительно так обозначена радуга и в слове радуга (корень дуг — доить, т. е. пить и напоять, тот же, что в слове дождь)', но в украинском слове веселка она названа све­тящейся (корень вас — светить, откуда ве сна и веселый), а еще не­сколько иначе в украинском же красна пани.

В ряду слов того же корня, последовательно вытекающий одно из другого, всякое предшествующее может быть названо внутрен­ней формой последующего.

...Отношения понятия к слову сводятся к следующему: слово есть средство образования понятия, и притом не внешнее, не такое, каковы изобретенные человеком средства писать, рубить дрова и проч., а внушенное самой природой человека и незаменимое; ха­рактеризующая понятие «ясность» (раздельность признаков), отно­шение субстанции к атрибуту, необходимость в их соединении,, стремление понятия занять место в системе — все это первона­чально достигается в слове и преобразуется им так, как рука преоб­разует всевозможные машины. С этой стороны слово сходно с поня­тием, но здесь же видно и различие того и другого.

Понятие, рассматриваемое психологически, т. е. не с одной толь­ко стороны своего содержания, как в логике, но и со стороны фор­мы своего появления в действительности — одним словом, как деятельность, есть известное количество суждений, следовательно, не один акт мысли, а целый ряд их. Логическое понятие, т. е. од-

120

новременная совокупность признаков, отличенная от агрегата признаков в образе, есть фикция, впрочем, совершенно необхо­димая для науки. Несмотря на свою длительность, психологическое понятие имеет внутреннее единство. В некотором смысле оно заим­ствует это единство от чувственного образа, потому что, конечно, если бы, например, образ дерева не отделился от всего постороннего, которое воспринималось вместе с ним, то и разложение его на суж­дения с общим субъектом было бы невозможно; но как о единстве образа мы знаем только через представление и слово, так и ряд суждений о предмете связывается для нас тем же словом. Слово мо­жет, следовательно, одинаково выражать и чувственный образ и по­нятие. Впрочем, человек, некоторое время пользовавшийся словом, разве только в очень редких случаях будет разуметь под ним чув­ственный образ, обыкновенно же думает при нем ряд отношений; легко представить себе, что слово солнце может возбуждать одно только воспоминание о светлом солнечном круге; но не только астронома, а и ребенка или дикаря оно заставляет мыслить ряд сравнений солнца с другими приметами, т. е. понятие, более или менее совер­шенное, смотря по развитию мыслящего; например, Солнце меньше (или же многим больше) Земли; оно колесо (или имеет сферическую форму); оно благодетельное или опасное для человека божество (или безжизненная материя, вполне подчиненная механическим за­конам) и т. д. Мысль наша по содержанию есть или образ, или поня­тие; третьего, среднего между тем и другим, нет; но на пояснении слова понятием или образом мы останавливаемся только тогда, когда особенно им заинтересованы, обыкновенно же ограничиваемся од­ним только словом... Отсюда ясно отношение слова к понятию. Сло­во, будучи средством развития мысли, изменения образа в понятие, само не составляет ее содержания. Если помнится центральный признак образа, выражаемый словом, то он, как. мы уже сказали, имеет значение не сам по себе, а как знак, символ известного содер­жания; если вместе с образованием понятия теряется внутренняя форма, как в большей части наших слов, принимаемых за коренные, то слово становится чистым указанием на мысль, между его звуком и содержанием не остается для сознания говорящего ничего среднего. Представлять — значит, следовательно, думать сложными рядами мыслей, не вводя почти ничего из этих рядов в сознание. С этой сто­роны, значение слова для душевной жизни может быть сравнено с важностью буквенного обозначения численных величин в мате­матике или со значением различных средств, заменяющих непосред­ственно ценные предметы (например, денег, векселей для торговли). Если сравнить создание мысли с приготовлением ткани, то слово бу­дет ткацкий челнок, разом проводящий уток в ряд нитей основы и заменяющий медленное плетение. Поэтому несправедливо было бы упрекать язык в том, что он замедляет течение нашей мысли. Нет сомнения, что те действия нашей мысли, которые в мгновение своего совершения не нуждаются в непосредственном пособии языка, про­исходят очень быстро. В обстоятельствах, требующих немедленного

121

 

 

 

соображения и действия, например при неожиданном вопросе, когда многое зависит от того, каков будет наш ответ, человек до ответа в одно почти неделимое мгновение может без слов передумать весьма многое. Но язык не отнимает у человека этой способности, а напро­тив, если не дает, то по крайней мере усиливает ее. То, что назы­вают житейским, научным, литературным тактом, очевидно, пред­полагает мысль о жизни, науке, литературе,— мысль, которая не могла бы существовать без слова. Если бы человеку доступна была только бессловесная быстрота решения и если бы слово, как условие совершенствования, было нераздельно с медленностью мысли, то все же эту медленность следовало бы предпочесть быстроте. Но слово, раздробляя одновременные акты души напоследовательные ряды актов, в то же время служит опорою врожденного человеку устремле­ния обнять многое одним нераздельным порывом мысли. Дробность, дискурсивность мышления, приписываемая языку, создала тот строй-⁴ ный мир, за пределы коего мы, раз вступивши в них, уже не выхо­дим; только забывая это, Можно жаловаться, что именно язык ме­шает нам продолжать творение. Крайняя бедность и ограниченность сознания до слова не подлежит Сомнению, и говорить о несовершен­ствах и вреде языка вообще было бы уместно только в таком случае, если бы мы могли принять за достояние человека недосягаемую цель его стремлений, божественное совершенство мысли, примиряю­щее полную наглядность и непосредственность чувственных вос­приятий с совершенной одновременностью и отличностью мысли...

...Показать на деле участие слова в образовании последователь­ного ряда систем, обнимающих отношения личности к природе, есть
основная задача истории языка; в общих чертах мы верно поймем
значение этого участия, если приняли основное положение, что язык
есть средство не выражать уже готовую мысль, а создавать ее, что он
не отражение сложившегося миросозерцания, а слагающая его деятельность. Чтобы уловить свои душевные движения, чтобы осмыслить, свои внешние восприятия, человек должен каждое из них объективировать в слове и слово это привести в связь с другими слова­
ми. Для понимания своей и внешней природы вовсе не безразлично,
как представляется нам эта природа, посредством каких именно
сравнений стали ощутительны для ума отдельные ее стихии, на­
сколько истинны для нас сами эти сравнения — одним словом, не
безразличны для мысли первоначальное свойство и степень забвения внутренней формы слова. Науки в своем теперешнем виде не
могла бы существовать, если бы, например, оставившие ясный след
в языке сравнения душевных движений с огнем, водой, воздухом,
всего человека с растением и т. д. не получили для нас смысла только
риторических крашений или не забылись совсем; но тем не менее
она развилась из мифов, образованных посредством слова. Самый
миф сходен,с наукой в том, что и он произведен стремлением к объективному познанию мира,

122

Чувственный образ, исходная форма мысли, вместе и субъективен, потому что есть результат нам исключительно принадлежа­
щей деятельности и в каждой душе слагается иначе, и объективен,
потому что появляется при таких, а не других внешних возбуждениях и проецируется душою. Отделять эту последнюю сторону от
той, которая не дается человеку внешними влияниями и, следователь­
но, принадлежит ему самому, можно только посредством слова.
Речь нераздельна с пониманием, и говорящий, чувствуя, что слово
принадлежит ему, в то же время предполагает, что слово и представ­ление не составляют исключительной, личной его принадлежности,
потому что понятное говорящему принадлежит, следовательно, и
этому последнему.

....... '

ИЗ ЗАПИСОК ПО РУССКОЙ ГРАММАТИКЕ¹

(ИЗВЛЕЧЕНИЯ)

ВВЕДЕНИЕ

Что та кое с л о в о? Определение отдельного слова как единства членораздельного звука и значения, по-видимому, противоречит обычному утверждению, что «одно и то же слово не только в различные времена или по различным наречиям одного и того же языка», но и в одном, и том же наречии в определенный период

«имеет различные значения».

Говоря так, представляем слово независимым от его значений,
т. е. под словом разумеем лишь звук, причем единство звука и значения будет не более единства дупла, и птиц, которые в нем гнездятся. Между тем членораздельный звук без значения не называем
словом. Такой звук есть искусственный фонетический препарат, а
не слово.

Для разъяснения этого и подобных недоумений полезно иметь перед глазами хоть небольшой, отрывок истории слова.

...Слово верста по-видимому, многознаменательно; но таково оно лишь в том виде, в каком является в словаре. Между тем дейст­вительная жизнь его и всякого другого слова совершается в речи. Говоря пять верст, я разумею под вёрст не ряд, не возраст и проч., а только меру расстояния. Слово в речи каждый раз соответствует одному акту мысли, а не нескольким,' т. е. каждый раз, как произ­носится или понимается, имеет не более одного значения. Сравни­вая отдельный акт речи пять верст, от млады вьрсты и т. п. и отвле­кая общее, необходимое в этих актах, мы должны считать это общее лишь сокращением, а не "неизменной субстанцией, окруженной изменчивыми признаками. В действительности не только верста= =500 саженей есть слово отдельное и отличное от верста-возраст,

¹ Издание второе, Харьков, 1888.

123

верста-пара, но и верста в одном из этих значений есть иное слово, чем версты, версте и т. д. в том же лексическом значении, т. е. ма­лейшее изменение в значении слова делает его другим словом. Та­ким образом, пользуясь выражением «многозначность слова» как множеством других неточных выражений, сделаем это выражение безвредным для точности мысли, если будем знать, что на деле есть только однозвучность различных слов, т. е. то свойство, что различ­ные слова могут иметь одни и те же звуки. Однозвучность эта ча­стью оправдывается единством происхождения слов, частью же происходит от уравнивающего действия звуковых стремлений язы­ка, действия, в общем имеющего психологическое основание, но независимого от особенности значения слова. Например, род, лоб местами произносятся как рот, лоп не в силу своего значения, а по­тому что всякий звучный согласный звук на конце превращается в отзвучный; нем. Bratpfanne превратилось в рус. противень не потому, что сковорода чем-либо напоминает вещь противную дру­гой, т. е. соответствующую или равную ей, а потому, что немецкое слово своими звуками напомнило русское.

...Откуда бы ни происходила родственная связь однозвучных
слов, слова эти относятся друг к другу, как предыдущие и последующие. Без первых не были бы возможны последние. Обыкновенно
это называют развитием значений слова из одного основного значения, но, согласно со сказанным выше, собственно это
можно назвать только появлением целого слова, т. е. соединения членораздельного звука и одного значения, из слова
предыдущего. \

Представление и значение

Когда говорим, что А значит или означает Б, например, когда,* видя издали дым, заключаем: значит там горит огонь,—то мы по­знаем Б посредством А, А есть знак Б, Б есть означаемое этим зна­ком, или его значение. Знак важен для нас не сам по себе, а потому, что, будучи доступнее означаемого, служит средством при­близить к себе это последнее, которое и есть настоящая цель нашей мысли. Означаемое есть всегда нечто отдаленное, скрытое, трудно познаваемое сравнительно со знаком.

Понятно, что функции знака и значения не раз навсегда свя­заны с известными сочетаниями восприятий и что бывшее прежде значением в свою очередь становится знаком другого значения.

В слове тоже совершается акт познания. Оно значит нечто, т. е., кроме значения, должно иметь и знак. Хотя для слова звук так необходим, что без него смысл слова был бы для нас недоступен, но он указывает на значение не сам по себе, а потому, что прежде имел другое значение. Звук верста означает меру долготы, потому что прежде означал борозду; он значит борозда, потому что прежде значил поворот плуга и т. д. до тех пор, пока не остановимся на ма-

124

лодоступных исследованию зачатках слова. Поэтому звук в слове не есть знак, а лишь оболочка, или форма знака; это, так сказать, знак знака, так что в слове не два элемента, как можно заключить из вышеприведенного определения слова,' как единства звука и зна­чения, а три.

Для знака в данном слове необходимо значение предыдущего слова, но знак не тождествен с этим значением; иначе данное слово сверх своего значения, заключало бы и все предыдущие значения

Я указываю начинающему говорить ребенку на круглый матовый колпак лампы и спрашиваю, что это такое. Ребенок много раз ви­дал эту вещь, но не обращал на нее внимания. Он ее не знает, так как сами по себе следы впечатлений не составляют знания, Я хочу не столько того, чтобы он дополнил впечатления новыми, сколько того, чтобы он объединил прежние и привел их в связь со своим запа­сом сознанных и приведенных в порядок впечатлений. На мой вопрос он отвечает: «арбузик». Тут произошло познание посредством наи­менования, сравнение Познаваемого с прежде познанным. Смысл от­вета таков: то, что я вижу, сходно с арбузом.

Назвавши белый стеклянный шар арбузом, ребенок не думал приписывать этому шару зеленого цвета коры, красной середки с таким-то, узором жилок, сладкого вкуса; между тем под арбузом в смысле плода он разумел и эти признаки. Из значения прежнего слова в новое вошел только один признак, именно шаровидность. Этот признак и есть знак значения этого слова. Здесь мы мо­жем назвать знак и иначе: он есть общее между двумя сравниваемыми сложными мысленными еди­ницами, или основание сравнения, t е г t i u m comparationis в слове.

Так и в прежде приведенных примерах: кто говорит верста в
значении ли определенной меры длины, или в значении ряда, или
пары, тот не думает в это время о борозде, проведённой по полю
плугом или сохой, парой волов или лошадью, а берет из этого значения каждый раз лишь по одному признаку: длину, прямизну,
параллельность. Одно значение слова вследствие своей сложности
может послужить источником нескольким знакам, т. е. нескольким
другим словам.

Итак, знак по отношению к значению предыдущего слова есть лишь указание, отношение к этому значению, а не воспроизведение его. Согласно с этим, не следует смешивать знака в слове с тем, что обыкновенно называют собственным значением слова, про­тивопоставляемым значению переносному ¹. Собственное значение слова есть все значение предыдущего слова по отношению к после­дующему, а где не требуется особенной точности — даже совокуп-

¹ «Между многими значениями одного и того же слова отличаем такое, которое по нашим понятиям кажется нам собственным, а остальные перенос­ными; например, в белый значение цвета называем собственным (например, белая бумага), а значение света переносным (например, белый день, белый свет)'» (Буслаев, Гр., §143).

125

T

 

ность нескольких предыдущих значений но отношению к несколь­ким последующим. Например, можно сказать, что белый, albus, lucidiis есть собственное по отношению к белый, добрый, прекрасный, милый (как отчасти в русском, а особенно в лит. baltas). В том, что мы относительно называем собственным и что в свою очередь есть переносное по отношению к своему предшествующему, может быть несколько признаков, между тем как в знаке только один. Белый, albus есть в равной мере собственное по отношению к белый, воль­ный и к белый, добрый, но знаки во втором и третьем слове (иначе: основания сравнений с пepвым) различны. Так как в данном слове, рассматриваемом как действительное явление, а не отвлечение, находим всегда только одно значение, то, не применяясь к принятой терминологии, а видоизменяя ее по-своему, мы не можем говорить ни о собственном, ни о переносном значении данного слова; предыду­щее значение есть для нас значение не того слова, которое рассмат­риваем, а другого. Каждое значение слова есть собственное, и в то же время каждое, в пределах нашего наблюдения,- производное, хотя бы то, от которого произведено, и было нам неизвестно.

И с другой стороны, по отношению к значению последующего
слова знак есть только указание. Он только намекает на это значение, дает возможность в случае надобности остановиться на нем
и постепенно привести его в сознание, но позволяет и не останавливаться.

Знак в слове есть необходимая (для быстроты мысли и для рас­ширения сознания) замена соответствующего образа или понятия; он есть представитель того или другого в текущих делах мысли, а потому называется п редст а в л е н и е м. Этого зна­чения слова п р ед с та в л е н и е, значения, имеющего особенную важность для языкознания и обязанного своим происхождением, наблюдению над языком, не следует смешивать с другим, более из­вестным и менее определенным, по которому представление есть то же, что восприятие или чувственный образ, во всяком случае сово­купность признаков. В таком значении употребляет слово «представ­ление» и Буслаев: «Отдельным словом означаются п р е д с т а вл е н и я и понятия» (Гр., § 106). В том смысле, в каком мы прини­маем это слово, согласно со Штейнталем (Vorgtellutig) и другими, представление не может быть означаемым; оно только означающее.

Представление, тождественное с, основанием сравнения в слове, или знаком, составляет непременную стихию в о з н и к а ю щ е г о слова; но для дальнейшей жизни слова оно не необходимо. Как известно, есть много слов, связь коих с предыдущими не только не чувствуется говорящим, но неизвестна и науке. Почему, например, рыба названа рыбой или, иначе говоря: как представляется рыба в этом слове? Значение здесь непосредственно примыкает к звуку, так что кажется, будто связь между ними произвольна. Говорят, что представление здесь есть, но оно совершенно пусто (бессодержательно) и действует, как нуль в обозначении величин арабскими цифрами: разница между 3, 30, 0,3 зависит от пустого места при 3,

126

обозначаемого нулем. Кажется, однако, что таким образом лишь-напрасно затемняется значение термина представление. В слове рыба содержание не представляется никак, а потому представления в нем вовсе нет, оно потеряно. Значение имеет здесь толь­ко внешний знак, т. е. звук. Этим, однако, не изгладилась разница между этим словом и соответственным словом другого языка, на­пример piscis или литов. zuwis. Разница между ними с самого начала состояла, кроме звука, не в одном знаке, или представлении, но и, в количестве и качестве предикатов, вещественным средоточием коих служило представление. Эта последняя разница осталась и после того, как представление исчезло, если угодно, превратилось в математическую точку.

Что такое «значение слова»? Очевидно языкознание, не укло­няясь от достижения своих целей, рассматривает значение слов толь­ко до известного предела. Так как говорится о всевозможных ве­щах, то без упомянутого ограничения языкознание заключало бы в себе, кроме своего неоспоримого содержания, о котором не судит никакая другая наука, еще содержание всех прочих наук. Напри­мер, говоря о значении слова дерево, мы должны бы перейти в об­ласть ботаники, по поводу слова причина или причинного сою­за — трактовать о причинности в мире. Но дело в том, что под зна­чением слова вообще разумеются две различные вещи, из коих одну, подлежащую ведению языкознания, назовем ближайшим, другую, составляющую предмет других наук, дальнейшим значением слова. Только одно ближайшее значение со­ставляет действительное содержание мысли во время произнесения слова. Когда я говорю сижу за столом, я не имею в мысли совокуп­ности раздельных признаков сиденья, стола пространственного отно­шения за и проч. Такая совокупность, или понятие, может быть пе­редумана лишь в течение ряда мгновений, посредством ряда умст­венных усилий и для выражения своего потребует многих слов. Я не имею при этом в мысли и живого образа себя в сидячем положении. и стола, образа, подобного тому, какой мы получаем, например, когда, закрывши глаза, стараемся мысленно изобразить себе черты знакомого лица. Несмотря на такое отсутствие во мне полноты со­держания, свойственной понятию и образу, речь моя понятна, потому что в ней есть определение места в мысли, где искать этой полноты, определение, достаточно точное для того чтобы, не сме­шать искомого с другим. Такое определение достигается первона­чально посредством представления, а затем и без него, одним зву­ком. Пустота ближайшего значения сравнительно с содержанием соответствующего образа и понятия служит основанием тому, что с л о в о называется фо р м о й мысли.

Ближайшее значение слова, одно только составляющее предмет языкознания, формально вовсе не в том смысле, в каком известные языки, в отличие от. других, называются формальными, различаю­щими вещественное и грамматическое содержание. Формальность, о которой здесь речь, свойственна всем языкам, все" равно, имеют ли

127

они грамматические формы или нет. Ближайшее или формальное значение слов вместе с представлением делает возможным то, что говорящий и слушающий понимают друг друга. В говорящем и слушающем чувственные восприятия различны в силу различия органов чувств, ограничиваемого лишь родовым сходством между людьми. Еще более различны в них комбинации этих восприятий, так что когда один говорит, например, это неклен (дерево), то для другого вещественное значение этих слов совсем иное. Оба они думают при этом о различных вещах, но так, что мысли их имеют общую точку соприкосновения: представление (если оно есть) и формальное зна­чение слова. Для обоих в приведенном примере отрицательная ча­стица имеет одинаковый смысл, именно такой, какой в отрицательных сравнениях: это — клен, но в то же время и не клея, т. е. не обыкно­венный клен и не черноклен. Для обоих словом неклён назначено для татарского клена одно и то же место в мысли подле обыкно­венного клена, и черноклена' но в каждом это место заполнено раз­лично. Общее между говорящим и слушающим условлено их, при­надлежностью к одному и тому же народу. Другими словами, бли­жайшее значение слова на р о д н о, между тем дальнейшее, у каждого различное по качеству и количеству элементов, лично. Из личного понимания возникает высшая объективность мысли, научная, но не иначе, как при посредстве народного понимания, т. е. языка и средств, создание коих условлено существованием языка. Таким образом, область языкознания народно-субъективна. Она соприкасается, с одной стороны, с областью чисто личной, индиви­дуально-субъективной мысли, с другой — с мыслью научной; пред­ставляющей наибольшую в данное время степень объективности.