По чем узнается присутствие грамматической формы в данном слове?

Но данных одной физиологии звуков отнюдь не достаточно, когда хотят составить себе ясное представление о речевой деятель­ности человека и о новшествах в форме, производимых человеком при говорении. Даже самые обычные изменения звуков, как, на­пример, переход nb в mb, bn в mn или перестановка аг — га, не­понятны, если рассматривать их только с точки зрения физиоло­гии звуков/Необходимо привлечь еще одну науку, которая распо­лагает обширным материалом наблюдений над характером функ­ционирования психических факторов, действующих при бесчисленных звуковых изменениях и при всех так называемых образованиях по аналогии, науку, основные черты которой впервые наметил Штейнталь в своей работе «Ассимиляция и аттракция с точки зрения психологии» (Zeitschrift fur Volkerpsychdlogie, I, 93—179) и на которую языкознание и физиология звуков до сих пор обращали мало внимания. В примечании 1 на странице 82 на­стоящей книги один из авторов, опираясь на эту работу Штейн-тал я, попытается подробно показать, как важно иметь ясное пред­ставление о том, в какой степени звуковые инновации, с одной сто­роны, представляют собой явления чисто физическо-механического порядка и в какой степени они, с другой стороны, являются физи­ческими образами психических явлений. Далее будут подробно рассмотрены влияние ассоциаций идей при речевой деятельности и новообразование языковых форм в результате формальных ас­социаций и будет сделана попытка развить относящиеся к ним ме­тодологические принципы. Прежнее сравнительное языкознание при всем том, что оно охотно использовало данные физиологии зву­ков, совершенно не обращало внимания на эту психическую сто­рону речевого процесса и вследствие этого впадало в бесчисленные заблуждения. Только в самое последнее время все больше и больше начинают осознавать это упущение. Некоторые основные ошибки, общие всему прежнему языкознанию и вытекавшие из непризнания того факта, что даже преобразования и новообразования, возни­кающие лишь во внешней языковой форме и касающиеся только звукового выражения мысли, в громадном большинстве случаев осно­вываются на происходящем перед произнесением звука психиче­ском процессе, уже удачно преодолены «младограмматиками» — направлением, исходящим из высказанных в трудах Шерера поло­жений. В этом отношении будущие ученые должны исследовать многое точнее и детальнее, и если историческое языкознание и психология будут связаны более тесно, чем это было до сих пор, то можно предположить, что благодаря этой связи будет открыто немало важных для метода исторического языкознания положе­ний.

Если недостаточное исследование речевого механизма, особенно почти полное невнимание к его психической стороне, в прежнем сравнительном языкознании следует отнести к недостаткам, за-

154

труднявшим и замедлявшим достижение правильных исходных положений для исследования изменения и образования новых форм в наших индоевропейских языках, то ныне к ним присоединился еще один, влияние которого было куда более худшим и который породил такое заблуждение, что, покуда его разделяли, сделало открытие этих методических положений прямо-таки невозможным. Реконструкция индоевропейского языка-основы была до сих пор главной целью и средоточием усилий всего сравнительного языкознания. Следствием этого явился тот факт, что* во всех ис­следованиях внимание было постоянно направлено в сторону праязыка. Внутри отдельных языков, развитие которых известно нам по письменным памятникам, — индийского, иранского, гре­ческого и т. д.— интересовались почти исключительно древней­шими, наиболее близкими к праязыку периодами, следовательно, древнеиндийским, а в нем особенно ведическим, древнеиранским, древнегреческим, а в нем главным образом гомеровским диалектом, и т. д. Более поздние периоды развития языков рассматрива­лись с известным пренебрежением, как эпохи упадка, разрушения, старения, а их данные по возможности не принимались во внима­ние.

Из форм древнейших исторически известных периодов развития языков конструировали индоевровпейские проформы. И эти послед­ние в такой степени стали общепризнанным масштабом для рас­смотрения исторических формаций языка, что сравнительное языко­знание получало общие представления о жизни языков, их развитии и преобразовании главным образом с помощью индоевропейских праформ. Но то, что на этом пути нельзя было прийти к правильным ру­ководящим принципам исследования изменения и возникновения новых форм в наших индоевропейских языках, настолько ясно, что приходится удивляться тому, как много людей все еще не понимают этого. Разве достоверность, научная вероятность тех индоевропей­ских праформ, являющихся, конечно, чисто гипотетическими образо­ваниями, зависит прежде всего не от того, согласуются ли они вообще с правильным представлением о дальнейшем развитии форм языка и были ли соблюдены при их реконструкции верные методические принципы? Следовательно, до сих пор ученые двигались, да и в на­стоящее время двигаются, не зная этого или не желая себе в этом признаться, по самому настоящему кругу.

. Мы должны намечать общую картину характера развития язы­ковых форм не на материале гипотетических праязыковых образо­ваний и не на материале древнейших дошедших до нас индийских, иранских, греческих и т. д. форм, предыстория которых всегда выяс­няется только с помощью гипотез и реконструкций. Согласно прин­ципу, по которому следует исходить из известного и от него уже переходить к неизвестному, эту задачу надо разрешать на материа­ле таких фактов развития языков, история которых может быть про­слежена с помощью памятников на большом отрезке времени и ис­ходный пункт которых нам непосредственно известен. Чем больше

155

языкового материала предоставляет нашему наблюдению беспрерывная, насчитывающая столетия письменная традиция, тем в бо­лее благоприятном положении мы находимся, и чем дальше какой-либо период развития языка удален по направлению к современно­сти от времени, которым датируется начало письменной традиции, тем неизбежно поучительнее для нас он становится. Следовательно, ученый, занимающийся сравнительным изучением языков, должен обратить свой взор не к праязыку, а к современности, если он хо­чет иметь правильное представление о характере развития языка; он должен, наконец, полностью отбросить мысль о том, что компа­ративисту, изучающему индоевропейские языки, следует обращать внимание на позднейшие фазы развития этих языков только тогда» когда они дают языковой материал, который может быть использован при реконструкции индоевропейского языка-основы.

Языки, подобные германским, романским, славянским, являются, без сомнения, такими, где сравнительное языкознание вернее в с е г о может выработать свои методологические принципы. Во-первых, здесь соблюдено основное условие: мы можем проследить развитие и процесс преобразования языковых форм с помощью па­мятников на протяжении многих столетий. Затем, здесь в гораздо большей степени, чем в древнеиндийском, древнегреческом, латин­ском языках, мы имеем дело с неподдельной народной речью, с обыч­ным разговорным языком. То, что нам известно о древних индоевро­пейских языках по дошедшим до нас памятникам, является языком, в такой степени подвергшимся литературному влиянию (слово «ли­тературный» понимается здесь в самом широком смысле), что мы вряд ли можем говорить о знании устного, самобытного, непритяза­тельного каждодневного языка древних индийцев, греков и римлян. Но как раз именно этот последний способ сообщения мыслей яв­ляется таким, наблюдая над которым можно выработать правильную точку зрения для оценки происходящих в устах народа преобразова­ний языка, особенно для оценки доисторического периода в разви­тии языков. Далее, упомянутые новые языки обладают по сравнению с древними языками еще и тем несомненным преимуществом, столь важным для достижения нашей цели, что результатом их развития в народе, прослеживаемого по памятникам на протяжении веков, являются живые языки, включающие множество диалектов. Эти живые языки, однако, еще не настолько отличаются от более древних, удаленных на столетия и доступных только в письменной форме, чтобы их нельзя было использовать в качестве прекрасного корректива для тех ошибок, которые неоднократно и неизбежно до­пускались из-за того, что ученые полагались только на данные этой письменной передачи речи прежних времен. Каждый знает, что мы можем проверить историю верхненемецких звуков в отдельных наре­чиях с древневерхненемецкого периода до наших дней с гораздо боль­шей достоверностью, чем, например, историю греческих звуков в древнегреческий период, потому что живые звуки современности дают возможность правильно понять значение тех письмен, с по-

156

мощью которых немцы пытались в далеком прошлом фиксировать звуки. Ведь буквы всегда представляют собой лишь грубые и неу­мелые, а зачастую и вводящие в заблуждение отображения звуков живой речи; таким образом, вообще невозможно получить верное представление о ходе процесса преобразования какого-либо звука в том или ином древнегреческом или латинском наречии.

Именно новейшие периоды развития новых индоевропейских языков живые народные говоры имеют большое значение для методо­логии сравнительного языкознания и. в ряде других случаев. Здесь следует остановиться только на одном обстоятельстве, о котором до сих пор слишком мало говорили в языкознании именно потому, что всегда пренебрегали новыми и новейшими периодами в жизни язы­ков. Во всех живых народных говорах свойственные диалекту звуко­вые формы проводятся через весь языковой материал и соблюдаются членами языкового коллектива в их речи куда более последовательно, чем это можно ожидать от изучения древних, доступных только че­рез посредство письменности языков; эта последовательность часто распространяется на тончайшие оттенки звуков. Тому, кто не в со­стоянии caм проделать эти наблюдения над своим родным или иным наречием, следует обратиться, например, к превосходной работе И. Винтелера «Керенцское наречие кантона Гларус» (Лейпциг и Гейдельберг, 1876), которая убедит его в правильности сказанно­го ¹. Не следует ли тем, кто так охотно и так часто допускает немо­тивированные исключения из механических звуковых законов, об­ратить внимание на эти факты? Если лингвист может собственными ушами услышать, как протекает жизнь языка, почему он пред­почитает составлять себе представление о последовательности и непоследовательности в звуковой системе единственно на основа­нии неточной и ненадежной письменной традиции древних языков? Если кто-нибудь захочет исследовать анатомическое строение ка­кого-либо органического тела и будет располагать прекраснейшими препаратами, разве он откажется от препаратов ради заведомо неточных рисунков?

Итак, только тот компаративист-языковед, который покинет душ­ную, полную туманных гипотез атмосферу мастерской, где куются индоевропейские праформы, и выйдет на свежий воздух осязаемой действительности и современности, чтобы познать то, что непости­гаемо с помощью сухой теории, только тот, кто раз и навсегда отка­жется от столь распространенного ранее и встречающегося и сейчас метода исследования, согласно которому язык изучают только на бумаге, растворяют все в терминологии, в формулах и в грам­матическом схематизме, полагая, что сущность явлений уже позна-

¹ Следует принять к сведению и общие замечания этого фонетиста о нена­дежности обычной характеристики произнесенного слова и об опасностях, про­истекающих отсюда для лингвиста.

157

на, как только для вещи найдено имя,— только такой ученый сможет достичь правильного понимания характера жизни и преобразования языковых форм и выработать те методические принципы, без кото­рых в исследованиях по истории языка вообще нельзя достичь досто­верных результатов и без которых проникновение в периоды до-письменной истории языков подобно плаванию по морю без ком­паса.

Картина жизни языка, получаемая, с одной стороны, в резуль­тате изучения более поздних периодов развития языков и живых народных диалектов и, с другой — с помощью привлечения данных непосредственного наблюдения над психическим и физическим механизмом речи, отличается в своих существенных чертах от той картины, которую прежнее сравнительное языкознание, сосредото­чившее свое внимание только на праязыке, видело в праиндоевропейском тумане и которая еще сегодня является для многих ученых ру­ководящей нормой. И именно в силу существования этого различия, по нашему мнению, не остается ничего другого, как преобразовать прежние методические принципы нашей науки и навсегда отказаться от той неясной картины, которая никак не может отречься от своего туманного источника. *

Из сказанного отнюдь не явствует, что все здание сравнительного языкознания в том виде, в каком оно существует в настоящее вре­мя, должно быть снесено и целиком выстроено заново. Несмотря на указанные выше недостатки метода исследования, благодаря ост­рому уму и трудолюбию работавших в области языкознания иссле­дователей было достигнуто такое обилие значительных и, как ка­жется, имеющих вечную ценность результатов, что мы имеем пол­ное право с гордостью оглядываться на историю развития нашей науки. Но нельзя отрицать, что многим достоинствам сопутствует много недостатков и шатких положений, даже если эти не выдержи­вающие критики положения все еще признаются многими исследо­вателями как сохраняющие свое значение для сегодняшнего дня до­стижения. Прежде чем строить дальше, нужно подвергнуть все здание в его теперешнем виде основательной проверке. Уже в фун­даменте есть множество ненадежных мест. Покоящееся на таком ос­новании сооружение необходимо обязательно перебрать. Остальная часть сооружения, поднявшегося ввысь, может быть оставлена, как она есть, если она покоится на хорошей основе, или подвергнуться некоторому улучшению.

Как уже было указано выше, заслугой Шерера является то, что он настойчиво поднимал вопрос о том, как происходят в языках процессы преобразования и новообразования. К ужасу многих кол­лег и ко благу самой науки, Шерер в вышеназванной книге очень ча­сто при объяснениях использовал принцип «переноса форм». Мно­гие формы даже древнейших доступных нам периодов истории язы­ков, которые до тех пор постоянно рассматривали как результат

158

чисто фонетического развития индоевропейских праформ, вдруг оказались не чем иным, как «продуктами ложной аналогии» ¹. Это шло вразрез с традиционными взглядами, отсюда — недоверие и оппозиция с самого начала. Конечно, во многих пунктах Шерер, несомненно, был неправ, но он был столь же, несомненно, прав в неменьшем количестве случаев, и никто не может оспорить главной его заслуги, затмевающей все заблуждения и вряд ли оцененной достаточно высоко: он впервые поставил вопрос о правильности при­вычных методов, применявшихся до сих пор для рассмотрения из­менения форм в древних периодах истории языка, например в древ­неиндийском, древнегреческом языке и т. д., и о возможности и необ­ходимости изучать эти языки на основе тех же принципов, что и новые языки, в которых наличие большого числа «образований по ложной аналогии» не вызывает сомнений.

' Часть языковедов, а именно те немногие, кого это касалось боль­ше всего, прошли мимо этого вопроса и, выразив в немногих словах свое отрицательное отношение, остались при своем старом мнении. Это не удивительно. Попытки критиковать метод, ставший привыч­ным и по-домашнему уютным, всегда побуждают людей скорее из­бавиться от помехи, а не предпринять основательную ревизию и, может быть, изменение привычного метода.

У других, более молодых исследователей семя, брошенное Шерером, упало на плодородную почву. Раньше всех усвоил эту мысль Лескин ², и, проанализировав понятие «звукового закона» и «исклю­чения из закона» основательнее, чем это до сих пор делалось, он пришел к ряду методологических принципов, которые он сначала применил в своих академических лекциях в Лейпциге. Затем другие молодые исследователи, вдохновленные его примером,— и среди них авторы этих «Разысканий»,— пытались и пытаются ныне прило­жить эти принципы к изучению все новых и новых фактов и до­биться их признания все более широкими кругами. В основе этих принципов лежат две предельно ясные мысли: во-первых, язык не есть вещь, стоящая вне людей и над ними и существующая для себя; он по-настоящему существует только в индивидууме, тем са­мым все изменения в жизни языка могут исходить только от го­ворящих индивидов³; во-вторых, психическая и физическая дея-

¹ Так, например, Шерер утверждал (а Остгоф неправильно оспаривал это
в своих «Исследованиях», II, 137), что др.-инд. bharami —«я несу» не является результатом звукового развития индоевропейской праформы bharami и что в
праиндоевропейском употреблялась форма bhara, а др.-инд. bharami является
новообразованием по аналогии с атематическими глаголами типа dadami.

² Д. Лескин (1840—1916) — немецкий языковед, работавший особенно
много в области балтийского и славянского языкознания, один из основоположников младограмматизма. {Примечание составителя.)

³ Это признавали in thesi и раньше. Но то обстоятельство, что язык привыкли
всегда видеть только на бумаге, как и то, что постоянно говорили «язык», в то
время как по-настоящему следовало говорить «говорящие люди» (ведь отрицатель­
но относился к спирантам, утрачивал в абсолютном исходе т, превращая и т. д. не греческий язык, а те из греков, от которых исходили указанные

159

тельность человека, при усвоении унаследованного от предков языка и при воспроизведении и преобразовании воспринятых сознанием звуковых образов остается в своем существе неизменной во все времена.

Важнейшими методическими принципами «младограмматиче­ского» направления 1 являются два нижеследующих положения.

Во-первых: каждое звуковое изменение, поскольку оно происходит механически, совершается по законам, незнающим исключений,
т. е. направление, в котором происходит изменение звука, всегда
одно и то же у всех членов языкового сообщества, кроме случая диалектного дробления, и все без исключения слова, в которых под­верженный фонетическому изменению звук находится \ одинаковых условиях, участвуют в этом процессе.

Во-вторых, так как ясно, что ассоциация форм, т. е. новообра­зование языковых форм по аналогии, играет очень важную роль в жизни новых языков, следует без колебаний признать значение этого способа обогащения языка для древних и древнейших перио­дов, и не только вообще признать, но и применить этот принцип объяснения так, как он применяется для объяснения языковых яв­лений позднейших периодов. И совсем не следует удивляться, если окажется, что образования по аналогии в древних и древнейших периодах истории языка будут обнаружены нами в том же или в еще большем объеме, что и в более поздних и позднейших периодах.

Здесь не место вдаваться в дальнейшие подробности. Однако
позволим себе вкратце остановиться по меньшей мере на двух основных пунктах, чтобы показать несостоятельность некоторых упреков, сделанных недавно в адрес нашего метода. \

Первое. Только тот, кто строго учитывает действие звуко­вых законов, на понятии которых зиждется вся наша наука, нахо­дится на твердой почве в своих исследованиях. Напротив, тот, кто без всякой нужды, только для удовлетворения известных прихотей, допускает исключения из господствующих в каком-либо диалекте звуковых законов ²; кто или отрицает воздействие какого-либо

звуковые изменения), имело последствием то, что неоднократно забывали истин­ное положение вещей и связывали с выражением «язык» совершенно ложное пред­ставление. Терминология и номенклатура часто являются очень опасными врагами науки.

¹ Общую характеристику этих принципов до сих пор давали: Лескин в некоторых местах работы «Склонение в славянско-литовскрм и германском язы­ках», Лейпциг, 1876; Мерцдорф в «Исследованиях», издаваемых Курциусом, IX, стр 231 и дальше, стр. 341; О с т г о ф в работе «Глагол в сложных именах», Вена, 1878; несколько подробнее писал о них Бругман в своих «Исследова­ниях», IX, стр. 317 и дальше, Kuhn's Zeitschrift, XXIV, стр. 3 и дальше, стр. 51 и дальше; и особенно Пауль в «Beitrage zur Geschichte der deutschen Sprache und Literatur», стр. 320 и дальше; сюда относятся также последние работы Брюк-нера, «К учению о новообразованиях в литовском языке», «Archiv fur slavische Philologie», III, стр. 233 и дальше, и рецензия Остгофа на книгу Асколи «Studj critici», помещенная в № 33 «Jenaer Literatur-Zeitung» за 1878 г.

* Естественно, мы говорим здесь всегда только о механическом изменении зву­ков, а не о некоторых явлениях диссимиляции и перестановки звуков (метатезы), которые объясняются особенностями слов, где они происходят, постоянно являются

фонетического изменения на отдельные слова или категории слов, тогда как оно заведомо захватило все другие однородные формы, или допускает спорадически, только в изолированных формах, та­кое, звуковое изменение, которое нельзя найти во всех других од­нородных формах, или, наконец, кто заставляет тот же самый звук в тех же самых условиях изменяться в одних словах в одном, а в других — в другом направлении; кто, далее, видит во всех этих его излюбленных немотивированных исключениях норму, вытекаю­щую из природы механического звукового изменения как такового и даже — как это очень часто случается — делает эти исключения основой для дальнейших выводов, уничтожая тем самым обычно наблюдаемую последовательность звукового закона,— тот с необ­ходимостью впадает в субъективизм и руководствуется произволь­ными соображениями. В подобных случаях ученый может выдвинуть чрезвычайно остроумные соображения, которые, однако, не будут заслуживать доверия, почему он не имеет права жаловаться на встречаемое им холодное отрицание. То обстоятельство, что «младо­грамматическое» направление сегодня еще не в состоянии объяснить все «исключения» из звуковых законов, естественно, не может слу­жить основанием для возражения против его принципов.

И второе — несколько слов об использовании принципа ана­логии в исследовании более древних периодов истории языка,

По мнению некоторых, образования по аналогии встречаются предпочтительно в тех периодах истории языка, в которых «языко­вое чутье» уже «ослабло» или в которых, как еще говорят, «языко­вое сознание затемнено», следовательно, в более древних периодах истории языка их нельзя найти в таком же количестве, как в позд­нейших периодах ^х. Странное представление — представление, вы­росшее на той же почве, что и взгляды, согласно которым язык и формы языка ведут самостоятельную жизнь вне говорящих инди­видов; разделяя эти взгляды, люди оказываются настолько пора­бощенными терминологией, что постоянно принимают образные вы­ражения за саму действительность и навязывают языку понятия, являющиеся всего лишь выражением лингвистического мировоззре­ния. Если бы только кто-нибудь сумел навсегда покончить с такими вредными выражениями, как «юношеский возраст» и «старческий возраст языков», которые, как и многие другие, сами по себе совер­шенно невинные,— лингвистические термины до сих пор только проклинали и очень редко благословляли! Разве, например, для ре­бенка в Греции гомеровских времен, который, слушая формы языка в своем языковом коллективе, сохранял их в сознании и затем снова воспроизводил, для того чтобы быть понятым своими ближними, эти формы языка были древними, такими, которые он ощущал и

физическим отражением чисто психического явления и никоим образом не уничто­жают понятия звукового закона.

¹ Часто в трудах по языкознанию встречаются замечания типа: та или иная форма сохранилась со слишком давних времен, чтобы ее можно было считать обра­зованием по ложной аналогии.

160

употреблял иначе, чем греки александрийской или еще более позд­ней эпохи ощущали и употребляли формы языка своего времени?¹ Разве грамматист, если бы ему вдруг сегодня стал известен, напри­мер, греческий диалект XX века до нашей эры или германский диа­лект VIII века до н. э., не изменил бы тотчас свое понятие о древ­ности, связывающееся у него с языковыми формами гомеровского и готского языка, и не стал бы с этих пор считать древнее новым, и разве бы он не стал, по всей вероятности, после этого считать греков гомеровского времени и готов IV века нашей эры людьми с «ослаб­ленным языковым чутьем», «с затемненным языковым сознанием»? Таким образом, разве подобные определения имеют какое-нибудь от­ношение к самому предмету} Или в предчувствии будущего древ­ние индоевропейцы потому не использовали принципа аналогии в образовании форм своего языка так широко, что хотели послу­жить грамматическим прихотям своих потомков и не затруднять им слишком сильно реконструкцию индоевропейского языка-основы? Наше мнение таково: как мы уверены в том, что нашим индоевро­пейским предкам, как и нам, для произношения звуков языка были нужны губы, язык, зубы и т. д., так мы можем быть уверены в том, что вся психическая сторона их языковой деятельности, в частности воплощение сохраняемых в памяти звуковых представлений в сло­ва и предложения, так же и в такой же степени находилась под влия­нием ассоциаций идей, как она находится сегодня и будет находиться впредь, пока люди останутся людьми. Следует только уяснить себе, что различия в общей структуре (Gesamthabitus) отдельных древних индоевропейских языков — потомков одного и того же индо­европейского праязыка — отнюдь не были бы столь значитель­ными, если бы происходившее в доисторический период фонетическое изменение форм праязыка не сопровождалось интенсивным процессом аналогических преобразований старых форм и образо­вания по аналогии новых форм. Следовательно, это не может слу­жить признаком для отличия старого от нового.

Скорее на первый взгляд известный смысл имеет другой упрек, высказанный недавно с целью дискредитации наших усилий: го­ворят, что оперирующий понятием аналогии лишь иногда — может быть, в силу «счастливой случайности»— делает правильные выво­ды, в принципе же он обычно может апеллировать только к вере. Последнее утверждение само по себе совершенно правильно, и все, кто применяет принцип аналогии, ясно сознают это. Но нужно при­нять во внимание следующее.

Во-первых, если, например, окончание именительного падежа множественного числа греч. ίπποι, лат. equi не может быть фонети­чески связано с таким же окончанием в оскск. Nuvlanus, гот. wulfos, др.-инд. acvas мы считаем, что одна из этих форм является образо­ванием по аналогии, то можно ли считать слишком смелым предпо-

¹ Мы, естественно, говорим здесь только об обычном разговорном языке и о народе без литературного и грамматического образования.

162

ложение, что и equi образованы по аналогии с местоименным скло­нением (например, праяз. tai от ta, др..-инд. te, гр. и т. д.)? Так же или почти так же бесхитростны остальные бесчисленные случаи, в которых мы применяем наш принцип объяснения, в то время как другие произвольно обращаются со звуковыми законами для того, чтобы только не сочли людей, говорящих на том или ином язы­ке, плохими грамматистами, которые нетвердо знают свои формы и парадигмы.

Во-вторых, мы строжайшим образом соблюдаем принцип, со­гласно которому к аналогии следует прибегать только тогда, когда нас принуждают к этому звуковые законы. Ассоциация форм является и для нас последним прибежищем (ultimum refugium); различие состоит только в том, что, по нашему мнению, она встре­чается гораздо раньше и гораздо чаще именно потому, что мы строго придерживаемся звуковых законов, и потому, что уверены в том, что самое смелое предположение о влиянии аналогии, если оно не переходит границ возможного, все же дает гораздо больше основа­ний к тому, чтобы в него «верили», чем произвол в обращении с ме­ханическими звуковыми законами.

В-третьих, прошло совсем немного времени с тех пор, как начали применять принцип аналогии. Поэтому, с одной стороны, очень вероятно, даже несомненно, что отдельные предположения об ассо­циации тех или иных форм являются неправильными, а с другой сто­роны, не подлежит сомнению, что постепенно с еще более детальным исследованием аналогических образований в современных языках будут найдены более общие точки зрения на самые различные направ­ления процессов ассоциации; таким образом, впоследствии можно будет постепенно установить и критерий вероятности предположений об ассоциации форм. Для этого же необходимо предварительное на­личие доброй воли к тому, чтобы усвоить факты изучения развития современных языков и затем добросовестно применять усвоенные принципы при изучении более древних периодов истории языка.

Таким образом, мы полагаем, что несправедливым оказывается и утверждение, согласно которому от работы с принципом аналогии следует отказаться, потому что она сводится к простому гаданию.

Заключая свои рассуждения, мы хотим добавить только одно: если «младограмматическое» направление в силу своих методологи­ческих принципов отказывается от многих принятых в нашей науке с давних пор и ставших для некоторых родными индоевропейских праформ и не может совершить мысленно «полет» в эпоху праязыка и предшествующие ему эпохи вместе с теми, кто уже сейчас неодно­кратно осмеливается на это, и если оно, как кажется людям, для ко­торых основное — праязык, из-за своей скептической позиции от­стает от старого направления в отношении результатов, то оно может, с одной стороны, утешаться мыслью, что для такой молодой науки, какой является сравнительная грамматика, несмотря на свои шесть­десят лет, гораздо важнее двигаться по наиболее верному пути, чем по далеко ведущему. С другой стороны, оно может лелеять

163

надежду на то, что, отказавшись от некоторого количества праязы­ковых форм, оно восполнит с успехом эту потерю тем, что добьется более глубокого понимания психической деятельности человека вообще и психической деятельности отдельных индоевропейских на­родов в частности.

Мы полагали необходимым предпослать это свое кредо данным «Исследованиям» потому, что их основное назначение — способство­вать дальнейшему распространению принципов «младограмматиче­ской» школы. Однако и здесь мы просим наших будущих критиков каждый раз стараться не упускать из виду тех принципов, исходя из которых мы встаем на сторону того или иного предположения. К со­жалению, о нашем направлении или об отдельных выдвинутых нами положениях в последние годы неоднократно высказывались отри­цательные суждения чрезвычайно общего характера, которые дока­зывают только то, что авторы этих высказываний совершенно еще не подумали над тем, руководствуясь какими мотивами мы сле­дуем именно этому методу и никакому другому. Взаимопонимание и согласие между, различными направлениями, борющимися сейчас в нашей науке, не может быть достигнуто с помощью таких случай­ных, не касающихся основных вопросов стычек и с помощью кри­тики частностей (это отнюдь не значит, что мы со своей стороны не будем искренне благодарны за указание отдельных ошибок и заб­луждений). Взаимопонимание и согласие могут быть достигнуты толь­ко в том случае, если будут обсуждены основные мотивы и принципы.

Гейдельберг и Лейпциг, июнь 1878 г. \

ГЕРМАН ПАУЛЬ ПРИНЦИПЫ ИСТОРИИ ЯЗЫКА¹

(ИЗВЛЕЧЕНИЯ)

ВВЕДЕНИЕ