— Отличный чувак.
Гас продолжал:
— Скажем, вы пошли на сайты знакомств. Допустим, подобрали пару, дела идут на лад, вы прямой дорогой движетесь к свиданию. Все довольны, близкие счастливы и ненадолго допускают, что вы, может, не вовсе бесполезная трата их ДНК. Но едва вы позвали человека на свидание, жизнь имеет вас во все дыры. То есть нет, не имеет. Вы блюдете безбрачие, но хотите положить этому конец. И остаток недели вы дергаетесь, размышляя, куда вести визави: ресторан, концерт, музей восковых фигур? Подземелье? Вы не знаете. Сделаете неверный выбор — и выставитесь идиотом. Вы понимаете, что у вас разнообразные вкусы и пристрастия и у визави, надо думать, тоже, но первый выбор слишком важен. Вам нужна помощь, вам нужно послать правильный сигнал, а именно: вы чувствительны и решительны, у вас развиты интуиция и вкус, вы — само совершенство.
Зрители хохотали; они, собственно, и не умолкали. На экране за спиной у Гаса возникла таблица с иконками, под иконками четкие пояснения. Мэй разобрала значок, кажется, ресторана, кино, музыки, шопинга, активного отдыха, пляжей.
— Итак, — сказал Гас, — глядите, только имейте в виду, что это бета-версия. Называется «ЛюЛю». Ну да, название, пожалуй, сосет. Я и сам знаю, что оно сосет, мы над этим работаем. Но принцип таков. Вы находите человека, у вас есть имя, вы с этим человеком общаетесь, назначаете свидание — и тут мы переходим к «ЛюЛю». Вы, вероятно, уже наизусть выучили профиль этого человека на сайте знакомств, а также его личную страницу и все ленты. Но «ЛюЛю» — это совершенно другие данные. Вы вбиваете туда имя. Для начала. И «ЛюЛю» ищет по вебу, используя хирургические поисковые механизмы высокой мощности, чтоб вы не выставились ослом, обрели свою любовь и родили внуков своему папаше, который уже подозревает, что вы стерильны.
— Гас, ты шикарен! — заорал из зала женский голос.
— Благодарю! Пошли поужинаем? — сказал он и подождал ответа. Женщина притихла, и он добавил: — Видите? Вот поэтому мне нужна помощь. А теперь, чтобы протестировать этот софт, нам, наверное, понадобится реальный человек, который хочет побольше выяснить о предмете своего романтического интереса. Добровольцы будут?
Козырьком приставив ладонь к глазам, Гас театрально оглядел зрителей.
— Что, никого? Нет, погодите. Я кого-то вижу.
К потрясению и ужасу Мэй, Гас смотрел в ее сторону. Точнее, смотрел он на Фрэнсиса, который поднял руку. Не успела Мэй и слова сказать, Фрэнсис вскочил и уже взбирался на сцену.
— Поаплодируем нашему храброму добровольцу! — сказал Гас, а Фрэнсис взбежал по ступенькам и шагнул к нему под теплый свет прожектора. На Мэй он не глядел. — И как же вас зовут, сэр?
— Фрэнсис Гаравента.
Мэй испугалась, что сейчас сблюет. Что происходит? Это не по правде, сказала она себе. Он что, по-честному заговорит о ней со сцены? Нет, утешила она себя. Он просто помогает другу, они проведут демонстрацию с фальшивыми именами.
— Итак, Фрэнсис, — продолжал Гас, — правильно ли я понимаю, что ты с кем-то хочешь встречаться?
— Да, Гас, совершенно верно.
В головокружительном ужасе Мэй тем не менее заметила, что на сцене Фрэнсис, как и Гас, преобразился. Он подыгрывал, скалил зубы, изображал застенчивость, но выходило у него очень уверенно.
— И это реальный человек? — спросил Гас.
— Конечно, — ответил Фрэнсис. — Встречаться с воображаемыми я завязал.
Толпа от души рассмеялась, а сердце у Мэй ушло в пятки. «Ой блин, — подумала она. — Ой блин».
— И зовут ее?..
— Ее зовут Мэй Холланд, — сказал Фрэнсис и впервые взглянул на нее. Она закрывала лицо руками, подглядывая из-под дрожащих пальцев. Он почти неуловимо склонил голову, видимо, отметив, что Мэй пока не вполне комфортно, но тотчас снова повернулся к Гасу, ухмыляясь, как ведущий телевикторины.
— Хорошо, — сказал Гас, вбивая имя «Мэй Холланд» на планшете. В поисковой строке на экране появились трехфутовые буквы. — Итак, Фрэнсис хочет встречаться с Мэй и не хочет выставиться придурком. Что ему нужно знать едва ли не первым делом?
— Аллергии! — заорал кто-то.
— Ладно, аллергии. Можем поискать.
Он кликнул на иконку с чихающей кошкой, и внизу мгновенно появился станс:
Клейковина — вероятна аллергия
Лошади — определена аллергия
Орехи — у матери аллергия
Нет других вероятных аллергий
— Хорошо. Можно кликнуть на любой пункт и узнать детали. Посмотрим клейковину. — Гас кликнул на первую строку — открылся подробный и плотный список ссылок и текстовых блоков. — Как видите, «ЛюЛю» провел поиск по всем постам Мэй. Он собрал всю информацию и проверил на релевантность. Может, Мэй упоминала клейковину. Может, она покупала или комментировала продукты, не содержащие клейковины. Из чего мы можем сделать вывод, что аллергия на клейковину вероятна.
Хотелось выйти из зала, но Мэй понимала, что получится скандал — лучше остаться.
— Посмотрим лошадей, — сказал Гас и кликнул на следующую строку. — Тут мы можем судить увереннее, поскольку «ЛюЛю» нашел три поста, где прямо говорится, к примеру, «у меня аллергия на лошадей». Пригодится тебе? — спросил он Фрэнсиса.
— Еще как, — ответил тот. — Я как раз хотел отвести ее в конюшню поесть дрожжевого хлеба. — Он скорчил рожу залу. — Теперь-то я буду умнее!
Зрители рассмеялись, а Гас кивнул — мол, отличная мы парочка.
— Ладно, — продолжал он. — Заметьте, что упоминания аллергии на лошадей датируются аж 2010 годом и публиковались, представьте себе, на «Фейсбуке». Обратите внимание — а между прочим, кое-кто считал, что глупо было столько отвалить за фейсбучные архивы! Ладно, аллергий нет. Теперь смотрите. Что дальше приходит в голову? Еда. Фрэнсис, ты как, собирался повести ее поужинать?
— Да, Гас, собирался, — храбро ответил Фрэнсис. Мэй не узнавала этого человека. Куда делся Фрэнсис? Эту его новую версию хотелось убить.
— Хорошо, и вот тут обычно все идет вкривь, вкось и по-дурацки. Нет ничего хуже этой тягомотины: где хочешь поужинать? Ой, да где угодно. Нет, правда, ты что предпочитаешь? Мне все равно, а тебе как лучше? Конец этой пое… ерунде. «ЛюЛю» все вам распишет. Когда и что она постила, когда ей понравился или не понравился ресторан, когда она просто упоминала еду — все ранжируется, сортируется, и в итоге я получаю такой вот список.
Он нажал иконку ресторанов, и открылись многоступенчатые списки — рейтинги блюд, названия заведений, сортировка по городам и районам. Точность данных сверхъестественная. Туда вошел даже ресторан, где Мэй с Фрэнсисом ужинали во вторник.
— Мне нравится ресторан, я кликаю, и если она платила через «АУтенТы», я вижу, что она в последний раз там заказывала. Кликаем здесь — и сразу видим специальные предложения на пятницу, когда у нас свидание. Вот среднее время ожидания столика в этот день. Неизвестности конец.
Презентация все тянулась, Гас показывал, какие фильмы любит Мэй, где она предпочитает гулять и бегать, ее любимый спорт, ее любимые пейзажи. Почти все угадал, и пока эти двое кривлялись, а аудитория восхищалась софтом, Мэй сначала прятала лицо в ладонях, затем сползла в кресле как можно ниже и наконец, заподозрив, что в любую минуту ее попросят со сцены подтвердить великое могущество этого новейшего инструмента, встала, прокралась до боковой двери и вынырнула в тусклый белый свет пасмурного дня.
* * *
— Прости меня.
Мэй видеть его не могла.
— Мэй. Прости. Я не понимаю, чего ты так бесишься.
Пусть лучше не приближается. Она вернулась за стол, а он пришел следом и навис над нею, точно стервятник какой. Мэй на него не смотрела — ненавидела его, замечала, какое вялое у него лицо и как бегают глаза, уверилась, что ей никогда в жизни больше не надо видеть это уродское лицо, но мало того — у нее работа. Во второй половине дня открыли канал, и поток был густ.
— Потом поговорим, — сказала она ему, но не собиралась с ним разговаривать сегодня и вообще никогда. Она это знала точно, и в этом было некое облегчение.
В конце концов он ушел — то есть его телесная оболочка ушла, но спустя считанные минуты он возник опять — теперь он молил о прощении с третьего экрана. Он понимает, сказал он, что нельзя было ее огорошивать, но Гас настоял на сюрпризе. За полдня Фрэнсис написал раз сорок или пятьдесят, извинялся, рассказывал, какая она оказалась звезда, лучше бы она вышла на сцену, люди аплодировали и ее звали. Уверял, что все данные получены из открытых источников, смущаться тут нечего, все ведь почерпнуто из ее собственных постов.
И Мэй знала, что это правда. Она злилась не оттого, что теперь общеизвестны ее аллергии. Или ее любимые блюда. Она годами открыто все это сообщала и считала, что публикация собственных предпочтений и узнавание чужих — один из жирных плюсов ее онлайновой жизни.
Что же так ужаснуло ее в презентации Гаса? Поди пойми. Только ли внезапность? Прицельная точность алгоритмов? Допустим. Однако они были не совершенно точны — может, в этом проблема? В том, что матрицу предпочтений выдают за твою суть, за тебя целиком? Может, и правда дело в этом. Как будто зеркало, но битое, кривое. И если Фрэнсису нужны были эти данные, некоторые или все, чего ж он ее не спросил? Впрочем, третий экран полдня кишел поздравлениями.
«Мэй, ты прекрасна».
«Отличная работа, нуб».
«Значит, никакой тебе верховой езды. Может, лама?»
Она продралась сквозь остаток дня и только в шестом часу заметила, что телефон мигает. Она пропустила три сообщения от матери. Прослушала — и во всех говорилось одно и то же: «Приезжай домой».
* * *
Мчась по холмам и сквозь тоннель на восток, она перезвонила и выяснила подробности. У отца случился приступ, отвезли в больницу, велели на ночь остаться под наблюдением. Пускай Мэй едет прямо туда — но когда она приехала, отца уже не было. Она снова набрала номер матери.
— Где он?
— Дома. Прости. Только что вошли. Я не думала, что ты так быстро доберешься. Ему получше.
И Мэй помчалась домой, а когда примчалась, задыхаясь, злясь и страшась, на дорожке увидела «тойоту», пикап Мерсера — и ее мозг словно швырнули в терновый куст. Только Мерсера здесь и не хватало. Сцена и так неприглядная — а с ним еще сложнее.
Она открыла дверь и увидела не родителей, но гигантскую бесформенную тушу Мерсера. Он стоял в прихожей. Видясь с ним после перерыва, она всякий раз содрогалась: какой огромный, какой комковатый. Волосы отросли, отчего он казался еще больше. Голова заслоняла люстру.
— Услышал твою машину, — пояснил он. В руке он держал грушу.
— Ты тут зачем?
— Они позвонили, попросили помочь.
— Пап?
Она кинулась мимо Мерсера в гостиную. Отец отдыхал, вытянувшись на диване, и смотрел по телевизору бейсбол.
Головы он не поднял, но перевел на нее взгляд:
— Привет, лапуль. Услышал, как ты подъехала.
Мэй села на журнальный столик и взяла отца за руку.
— Ты как?
— Нормально. Перетрусили. Началось сильно, потом рассосалось. — Он почти незаметно сдвигал голову, пытаясь заглянуть Мэй за спину.
— Бейсбол хочешь смотреть?
— Девятый иннинг, — сказал он.
Мэй убралась с дороги. Вошла мать.
— Мы позвонили Мерсеру, чтоб он помог папу в машину перенести.
— Я не хотел по «скорой», — вставил отец, не отрываясь от игры.
— Так что, приступ был? — спросила Мэй.
— Они не поняли, — сказал Мерсер из кухни.
— А давай мне родители ответят? — крикнула она.
— Мерсер — наш спаситель, — сказал отец.
— Почему вы не позвонили сказать, что все не так серьезно? — спросила Мэй.
— Так было-то серьезно, — ответила мать. — Я и позвонила.
— А теперь он смотрит бейсбол.
— Теперь не так серьезно, — сказала мать, — но сначала мы даже не понимали, что происходит. И позвонили Мерсеру.
— Он мне жизнь спас.
— Вряд ли Мерсер спас тебе жизнь, пап.
— Я не говорю, что умирал. Но ты же знаешь, я ненавижу этот цирк — фельдшеры, сирены, все соседи в курсе. Мы просто позвонили Мерсеру, он приехал через пять минут, посадил меня в машину, довез до больницы, и все. Совершенно другое дело.
Мэй кипела. Она мчалась два часа, в панике по красной кнопке, а отец валяется на диване и смотрит бейсбол. Она мчалась два часа — а дома торчит ее бывший, и родители назначили его героем. А она кто? Она тут вроде и ни при чем. Она лишняя. Она мигом вспомнила, сколь многое не нравилось ей в Мерсере. Он любил, когда его считали добрым, но делал так, чтоб до всех это наверняка дошло, и Мэй бесилась, целыми днями выслушивая, какой он добрый, и честный, и надежный, и бесконечно сострадательный. Однако с ней он был иным — куксился, то и дело закрывался, когда был ей нужен.
— Хочешь курицы? Мерсер привез, — сказала мать, и Мэй решила, что это хороший повод на пару минут, а то и на все десять отлучиться в уборную.
— Схожу почищусь, — пробормотала она и быстро удалилась наверх.
* * *
Позже, когда все поели, описали друг другу минувший день, обсудили, как отец пугающе слепнет, как у него сильнее немеют руки — врачи говорили, что эти симптомы нормальны и поддаются лечению или хотя бы контролю, — позже, когда родители отправились спать, Мэй и Мерсер сидели на заднем дворе, и трава, деревья, омытые дождем серые заборы еще излучали дневной жар.
— Спасибо, что помог, — сказала Мэй.
— Не проблема. Винни теперь не такой тяжелый.
Мэй эта новость не понравилась. Она не хотела, чтоб отец стал легче, чтоб его запросто можно было поднять. Она сменила тему:
— Как бизнес?
— Очень хорошо. Очень. На той неделе даже ученика пришлось взять. Круто, да? У меня есть ученик. А твоя работа как? Прекрасно?
Мэй растерялась. Она редко замечала за Мерсером такой пыл.
— Прекрасно, — сказала она.
— Хорошо. Я рад. Я и надеялся, что все образуется. Так ты чем занимаешься — программируешь?
— Я в ЧК. Чувствах Клиента. Сейчас работаю с рекламодателями. Погоди. Я тут на днях видела отзыв о твоих люстрах. Поискала тебя, нашла какой-то коммент, кто-то что-то заказал, а доставили сломанное? Они ужасно злились. Ты, наверное, и сам видел.
Мерсер театрально вздохнул:
— Не видел. — И явно скис.
— Да наплюй, — подбодрила она. — Подумаешь, какой-то ненормальный.
— А теперь он у меня в голове.
— Я тут ни при чем. Я же…
— Ты сообщила мне, что на свете есть псих, который меня ненавидит и хочет обрушить мой бизнес.
— Там полно было других комментариев, в основном приятные. Один был очень смешной. — И она принялась листать ленту в телефоне.
— Мэй. Пожалуйста. Прошу тебя, не читай.
— А, вот он: «Столько оленьих рогов сдохло ради такой шняги?»
— Мэй, я же попросил не читать.
— Да что такое? Смешно же!
— Как мне тебя попросить, чтоб ты уважала мои желания?
Вот этого Мерсера Мэй помнила и не выносила — колючий, угрюмый, властный.
— В смысле?
Мерсер глубоко вдохнул, и Мэй поняла, что сейчас он толкнет речь. Будь перед ним кафедра, он бы взгромоздился туда, из кармана спортивного пиджака доставая конспект. Два года в общинном колледже — а уже возомнил себя профессором. Он толкал ей речи об органической говядине, о ранних альбомах «Кинг Кримсон» и всякий раз начинал с глубокого вдоха — вдоха, который говорил: «Устраивайся поудобнее, это надолго, но в итоге тебе снесет башню».
— Мэй, я хочу тебя попросить…
— Я поняла, ты хочешь, чтоб я не читала тебе клиентские комментарии. Я не буду.
— Нет, я хотел другое…
— Ты хочешь, чтоб я их читала?
— Может, ты дашь мне договорить? Тогда узнаешь смысл. Не надо договаривать за меня — ты все равно никогда не угадываешь.
— Но ты говоришь очень медленно.
— Я нормально говорю. Это ты стала нетерпелива.
— Ладно. Валяй.
— А теперь ты задыхаешься.
— У меня, наверное, низкий порог скуки.
— От разговоров.
— От разговоров в замедленной съемке.
— Можно я начну? Три минуты. Подаришь мне три минуты?
— Хорошо.
— И все три минуты ты не будешь знать, что я хочу сказать, договорились? Получится сюрприз.
— Ладно.
— Прекрасно. Мэй, нам надо общаться иначе. Всякий раз, когда мы разговариваем или переписываемся, ты со мной общаешься как будто через фильтр. Шлешь мне ссылки, цитируешь, кто что обо мне сказал, сообщаешь, что у кого-то на стене видела мою фотку… Отовсюду лезут какие-то третьи люди. Даже лично ты мне рассказываешь, что обо мне думает какой-то неизвестно кто. Мы как будто не бываем одни. Как ни встретимся, рядом еще сто человек. Ты все время смотришь на меня глазами сотни других людей.
— Завязывай с драмой.
— Я просто хочу говорить лично с тобой. Чтоб ты не таскала к нам всех на свете чужаков, которым есть что сказать обо мне.
— Я не таскаю.
— Таскаешь. Несколько месяцев назад ты что-то обо мне прочла — помнишь, что потом было? Когда мы встретились, ты мне и двух слов не сказала.
— Ну так они же написали, что ты берешь рога исчезающих видов!
— Я никогда этого не делал.
— А мне-то откуда это знать?
— Ты можешь меня спросить] Взять и спросить меня. Ты не представляешь, как это дико, что ты, мой друг, моя бывшая девушка, узнаешь обо мне от каких-то левых людей, которые в жизни меня не видели. А потом я сижу перед тобой, и мы друг на друга смотрим как сквозь туман.
— Ладно. Прости.
— Обещаешь перестать?
— Перестать читать онлайн?
— Мне все равно, что ты читаешь. Но когда мы общаемся, я хочу общаться напрямую. Ты пишешь мне, я тебе. Ты меня спрашиваешь, я отвечаю. Не надо черпать новости обо мне из других источников.
— Мерсер, но у тебя же бизнес. Тебе нужно быть онлайн. Это же твои клиенты, они так самовыражаются, и как еще ты поймешь, что добился успеха?
В голове промелькнуло полдюжины инструментов «Сферы», которые помогли бы развить его бизнес, но Мерсер не хочет выкладываться. Выкладываться не хочет, но умудряется на всех взирать свысока.
— Видишь ли, Мэй, это неправда. Вот просто неправда. Я понимаю, что добился успеха, если люстры продаются. Если люди заказывают, я делаю люстры, и мне платят. Если потом заказчику есть что сказать, он может написать мне или позвонить. А ты варишься в одних сплошных слухах. Люди болтают друг о друге за спиной друг у друга. И почти все соцмедиа таковы — и отзывы эти, и комментарии. Ваши инструменты превратили слухи, толки и догадки в достоверные мейнстримные коммуникации. И вообще, это какой-то дебилизм.
Мэй фыркнула.
— Обожаю, когда ты так делаешь, — заметил он. — То есть тебе нечего сказать? Слушай, двадцать лет назад часы с калькулятором — это было не очень круто, да? И если человек сидит целыми днями дома и возится с калькулятором, сразу понятно, что социальные навыки у него не того. А суждения «нравится» и «не нравится», «грустная улыбка» и «веселая улыбка» были в ходу только у школьников. Кто-нибудь писал записку: «Любишь единорогов и наклейки?» — а ты им: «Ага, обожаю единорогов и наклейки! Веселый смайлик!» В таком духе. А теперь так делают не только школьники, теперь так делают все, и мне порой кажется, что я попал в перевернутый мир, Зазеркалье какое-то, где царит самое наидебильнейшее говно. Мир сам себя оболванил.
— Мерсер, тебе важно быть клевым?
— А сама-то как думаешь? — Он ладонью обмахнул растущее пузо, драный комбинезон. — Вполне очевидно, что я не чемпион по клевости. Но я помню, как мы смотрели Джона Уэйна или Стива Маккуина и думали: ух, вот эти ребята круты. Носятся на лошадях и мотоциклах, бродят по земле и восстанавливают справедливость.
Мэй не сдержала смеха. Проверила время на телефоне.
— Уже больше трех минут.
Мерсер пер дальше:
— А теперь кинозвезды упрашивают население подписаться на их кваки. Рассылают мольбы — ах, улыбнитесь мне, пожалуйста. И твою ж мать, эти списки рассылки! Куда ни глянь — спамеры. Знаешь, на что я трачу по часу в день? Придумываю, как бы этак отписаться, чтоб никого не обидеть. Все жаждут внимания — и это на каждом углу. — Он вздохнул, словно проговорил важные вещи. — Планета стала совсем другая.
— Она изменилась к лучшему, — сказала Мэй. — Она стала лучше по тысяче параметров, и я могу перечислить их все. Но если ты не социален, я тут ни при чем. В смысле, твои социальные нужды до того минимальны…
— Дело не в том, что я не социален. Я вполне социален. Но ваши инструменты производят неестественные, экстремальные социальные потребности. Никому не нужен такой уровень контакта. От него никому никакой пользы. Он не насыщает. Это как снэки. Знаешь, как создают мусорную еду? Научно вычисляют, сколько именно жира и соли нужно, чтоб ты продолжала есть. Ты не голодна, пищи тебе не надо, пользы она не приносит, но ты поглощаешь эти пустые калории. Вот что вы продаете. То же самое. Бесконечные пустые калории в социально-цифровом эквиваленте. И рассчитываете их так, чтоб они тоже вызвали зависимость.
— Ох господи.
— Вот знаешь, когда съедаешь целый пакет чипсов и потом себя ненавидишь? Понимаешь ведь, что это ты зря. Здесь то же самое, и после каждого очередного цифрового загула ты это понимаешь. Выматываешься, пустеешь, иссякаешь.
— Ничего я не иссякаю.
Мэй вспомнила, как подписала сегодня петицию с требованием предоставить больше рабочих мест иммигрантам в парижских предместьях. Это придает сил, это изменит мир. Но Мерсер не в курсе, он не понимает, чем занимается Мэй и вообще «Сфера», а Мэй так от него воротит, что неохота объяснять.
— И поэтому я больше не могу с тобой просто говорить. — Он все не затыкался. — Я даже письмо послать не могу — ты немедленно форварднешь его еще кому-нибудь. Я не могу послать тебе фотографию — ты тут же запостишь ее у себя в профиле. А между тем твоя компания сканирует все твои сообщения и ищет, что бы еще такого монетизировать. Безумие же, нет?
Мэй взглянула в его жирное лицо. Он толстел везде. Кажется, у него отрастали брылы. Разве могут у мужчины в двадцать пять расти брылы? Еще бы он не рассуждал о снэках.
— Спасибо, что отцу помог, — сказала она, вернулась в дом, подождала, пока Мерсер уйдет. Ушел он не сразу — сначала пожелал допить пиво, — но вскоре ушел, и Мэй выключила свет на первом этаже, поднялась в свою прежнюю комнату и рухнула на кровать. Проверила сообщения, обнаружила несколько десятков таких, которые требовали внимания, а затем, поскольку на часах было всего девять, а родители уже уснули, залогинилась и обработала несколько дюжин запросов, с каждым запросом будто смывая с себя Мерсера. К полуночи она вновь возродилась к жизни.
* * *
В субботу Мэй проснулась в своей старой постели, а после завтрака посидела с отцом, и они вдвоем посмотрели профессиональный женский баскетбол, к которому отец очень пристрастился. Остаток дня потратили на игру в карты, дела по дому, а потом вместе приготовили курицу в масле — блюдо, которому родители научились на кулинарных курсах у молодых христиан.
С утра в воскресенье распорядок был такой же: Мэй долго спала, проснулась блаженно, вся как будто свинцом налитая, и забрела в гостиную, где отец опять смотрел какой-то матч женской НБА. На сей раз отец надел толстый белый халат — один приятель слямзил из лос-анджелесского отеля.
Мать на дворе клейкой лентой чинила пластиковый мусорный бак — еноты поломали, извлекая содержимое. Мэй отупела, тело не желало ничего — только прилечь. Лишь сейчас она сообразила, что всю неделю жила в режиме тревоги и ни разу не спала дольше пяти часов. Сидеть себе в сумеречной родительской гостиной, смотреть баскетбол, к которому она равнодушна, — скачут хвостики и косички, кроссовки скрипят по корту, — все это уже великолепно тонизировало.
— Не поможешь мне подняться, голубушка? — спросил отец. Его кулаки забурились в диванные подушки, но встать не удавалось. Подушки слишком мягкие.
Мэй подошла, потянулась к нему и в ту же секунду расслышала какой-то хлюп.
— Курвин сын, — сказал отец и снова стал садиться. В процессе сменил траекторию и опустился на бок, словно припомнил, что под ним нечто хрупкое и садиться туда нельзя. — Позови мать? — попросил он, стиснув зубы и зажмурившись.
— Что случилось? — спросила Мэй.
Он открыл глаза, и в них полыхала незнакомая ярость.
— Пожалуйста, позови мать.
— Я же здесь. Давай помогу, — сказала она. И опять к нему потянулась. Он отбросил ее руку.
— Сейчас же. Позови. Мать.
И тут ее шибанул запах. Отец обгадился.
Он громко выдохнул, стараясь взять себя в руки. И уже тише произнес:
— Прошу тебя. Пожалуйста, милая. Позови маму.
Мэй кинулась к парадной двери. Отыскала мать у гаража, рассказала, что случилось. Мать в дом не побежала. Взяла Мэй за руки.
— Я думаю, тебе пора уезжать, — сказала она. — Он не захочет, чтоб ты это видела.
— Я могу помочь, — сказала Мэй.
— Прошу тебя, детка. Дай ему сохранить хоть каплю достоинства.
— Бонни! — загремел отцовский голос из дома.
Мать стиснула руку Мэй:
— Деточка, собери вещи, мы через пару недель увидимся, хорошо?
* * *
Мэй поехала назад к побережью, и от гнева ее всю трясло.
Они не имеют права так с ней поступать — призывать домой, а потом гнать прочь. Она не хотела нюхать его дерьмо! Она бы помогла, да, едва попросили бы, но если они будут так с ней обращаться — нет. А Мерсер! Отчитывал Мэй в ее же доме. Господи боже мой. Все трое хороши. Мэй два часа ехала туда, теперь два часа назад, и что ей досталось за труды? Одно расстройство. Ночью жирдяи читают нотации, днем выставляют за дверь собственные родители.
До побережья она добралась в 16:14. Еще не поздно. Когда они закрываются — в пять, в шесть? Она забыла. Свернула с шоссе к бухте. Ворота эллинга были открыты, но поблизости никого. Мэй побродила по рядам каяков, падлбордов и спасательных жилетов.
— Ау? — сказала она.
— Ау, — ответил ей голос. — Я здесь. В трейлере.
Чуть дальше стоял трейлер на шлакоблоках, и в открытую дверь Мэй разглядела мужские ноги на столе, телефонный шнур, тянувшийся от стола к незримому лицу. Она взошла по ступенькам и в сумрачном трейлере увидела обитателя — за тридцать, лысеет, выставил указательный палец. Мэй поминутно глядела на телефон, смотрела, как утекает время: 16:20, 16:21, 16:23. Положив трубку, человек улыбнулся:
— Спасибо, что подождали. Чем вам помочь?
— А Мэрион здесь?
— Нет. Я ее сын. Уолт. — Он встал и пожал Мэй руку. Высокий, худой, пропеченный солнцем.
— Очень приятно. Я опоздала?
— Куда? К ужину? — переспросил он, полагая, что удачно пошутил.
— Взять каяк.
— А. Который час-то? Я давно не смотрел.
Ей и смотреть не требовалось.
— Двадцать шесть минут пятого, — сказала она.
Он прочистил горло и снова улыбнулся:
— Двадцать шесть пятого, а? Ну, мы вообще-то закрываемся в пять, но раз вы так чувствуете время, наверняка вернетесь в двадцать две шестого? Нормально? А то мне надо за дочкой заехать.
— Спасибо, — сказала Мэй.
— Давайте вас оформим, — сказал он. — Мы только-только все компьютеризировали. У вас же есть учетка?
Мэй представилась, он вбил ее имя на новом планшете, но ничего не вышло. С третьей попытки он сообразил, что не работает вайфай.
— Наверное, через телефон получится, — сказал он, вынимая телефон из кармана.
— А можно когда я вернусь? — спросила Мэй, и он согласился — понадеялся поднять сеть. Выдал Мэй спасжилет и каяк, и уже на воде она снова глянула на телефон. 16:32. У нее почти час. В Заливе час — куча времени. Час — как целый день.
Она погребла от берега, но сегодня не увидела в бухте тюленей, хотя нарочно притормаживала, чтоб их выманить. Доплыла до старого полузатопленного пирса, где они порой загорали, но ни одного не нашла. Ни тюленей, ни морских львов — пирс пустовал, лишь одинокий неряшливый пеликан восседал на столбе.
Она погребла за опрятные яхты, за таинственные суда, в открытый Залив. Там передохнула, чуя воду под собой, гладкую и качкую, точно бездонный желатин. Когда замерла, в двадцати футах впереди вынырнули две головы. Тюлени — они переглянулись, будто раздумывая, надо ли разом посмотреть на Мэй. Что затем и сделали.
Они смотрели друг на друга, два тюленя и Мэй, не мигая, а затем, словно сообразив, до чего Мэй неинтересная — подумаешь, сидит и не шевелится, — один тюлень погрузился в волну и исчез, другой торопливо последовал за ним.
Впереди, посреди Залива, она разглядела нечто новое, рукотворную конструкцию, которой прежде не замечала, и решила, что такова и будет ее задача на сегодня — добраться туда и расследовать. Вблизи выяснилось, что это два судна — ветхая рыболовецкая лодка, а у нее на поводу некрупная баржа. На барже стояло прихотливое, но бестолковое жилище. На суше, особенно в окрестностях, его бы мигом снесли. Мэй видела похожее на фотографиях — лагеря беженцев или лачуги бездомных времен Великой депрессии.
Мэй сидела в каяке, рассматривая этот бардак, и тут из-под синего брезента появилась женщина.
— Ой, привет, — сказала она. — Ты прямо как из-под воды. — Лет шестидесяти, волосы длинные, седые, густые и растрепанные, завязанные в хвост. Она подошла, и Мэй разглядела, что нет, помоложе, слегка, пожалуй, за пятьдесят, и в волосах блондинистые пряди.
