К каякингу ее приучил Мерсер — прежде Мэй полагала это занятие неловким и скучным. Сидишь почти на ватерлинии, машешь нелепым веслом, похожим на ложечку для мороженого. Вертишься все время — на вид мучительно, движешься еле-еле. Но потом она попробовала вместе с Мерсером, не на профессиональном каяке, а на модели попроще, где сидишь сверху, а ноги наружу. Они прошлись по Заливу, гораздо быстрее, чем она ожидала, видели тюленей и пеликанов, и Мэй уверилась, что каякинг — преступно недооцененный спорт, а Залив — прискорбно недозагруженный водоем.
Они отчаливали с крошечного пляжа, где не требовалось ни снаряжения, ни сертификатов, ничего лишнего: платишь свои пятнадцать долларов в час — и спустя пару минут ты уже посреди холодного, чистого Залива.
Сегодня Мэй свернула с шоссе, доехала до пляжа, и ей предстал безмятежный водный глянец.
— Приветик, — раздался голос.
Мэй обернулась и увидела пожилую женщину — ноги колесом, волосы кудряшками; Мэрион, владелица «Дебютного выхода». Дебютанткой тут была Мэрион — вот уже пятнадцать лет, с тех пор как открыла бизнес, разбогатев на продаже канцелярских принадлежностей. Об этом она поведала Мэй при первой встрече, рассказывала эту историю всем, полагала, что это забавно — как она сделала деньги, торгуя скрепками, и открыла прокат каяков и падлбордов. Мэй так и не поняла, почему это смешно. Но Мэрион была душевная и всегда любезная, даже когда Мэй просила каяк за пару часов до закрытия, как сейчас.
— На воде сегодня бесподобно, — сказала Мэрион. — Только далеко на заходи.
Она помогла Мэй отволочь каяк по песку и камням на мелководье. Застегнула на ней спасжилет.
— И не нервируй этих, которые в плавучих домах. У тебя глаза как раз на уровне их гостиных, так что не подглядывай. Дать тебе тапочки? — спросила она. — А ветровку? Может покачать.
Мэй отказалась, забралась в каяк босиком, как была — в кардигане и джинсах. И погребла от берега, миновала рыбаков, прибой, падлборды — и очутилась посреди открытого Залива.
Вокруг никого. Она уже который месяц недоумевала, отчего этот водоем так малолюден. Ни одного водного мотоцикла. Редкие рыбаки, ни единого водного лыжника, изредка моторка. Яхты встречаются, но гораздо реже, чем могли бы. Вода, конечно, холодная, но дело не только в этом. Может, в Северной Калифорнии попросту слишком много других занятий? Загадочно, но Мэй не жаловалась. Больше воды достанется ей.
Она погребла в Залив. И вправду закачало, холодная вода окатила ноги. Это было приятно, до того приятно, что Мэй опустила руку, зачерпнула еще, плеснула на лицо и шею. Открыв глаза, впереди, футах в двадцати, увидела тюленя — он взирал на нее, точно невозмутимая собака во дворе, куда она невзначай забрела. Голова у тюленя была круглая, серая и блестела, как отполированный мрамор.
Мэй положила весло на колени, посмотрела, как тюлень смотрит на нее. Глазки — непроглядные черные пуговицы. Мэй не шевелилась, тюлень тоже. Они застыли во взаимном созерцании, и этот миг, растянутый, роскошный, требовал продолжения. Зачем шевелиться?
Налетел ветер, а с ним едкий запах тюленя. Мэй еще в прошлый раз заметила, как сильно пахнут эти звери — смесью тунца с немытой псиной. Лучше находиться с наветренной стороны. Тюлень нырнул, как будто внезапно сконфузился.
Мэй направилась дальше, прочь от берега. Решила добраться до бакена, что краснел у изгиба мыса, далеко в Заливе. В один конец — где-то полчаса, по пути ей встретятся десятки барж и яхт на якоре. Многие переоборудованы в какое-нибудь жилье, и Мэй понимала, что в иллюминаторы заглядывать не след, но не могла удержаться: на борту скрывались тайны. Почему на этой барже мотоцикл? Почему на той яхте конфедератский флаг? Вдалеке нарезал круги гидросамолет.
В спину подул ветер — он промчал Мэй мимо красного бакена, подтолкнул к дальнему берегу. Высаживаться она не собиралась, никогда не переплывала Залив, но берег вскоре показался, стремительно надвинулся, и под мельчающей водой уже различался взморник.
Она выпрыгнула из каяка — ступня нащупала камни, гладкие и округлые. Когда Мэй выволакивала каяк, на ноги накатил Залив. Не волна — просто разом поднялся уровень воды. Только что стояла на сухом берегу, а спустя миг вода плещется по голень, и Мэй вся мокрая.
Отступив, вода оставила по себе широкую полосу прихотливых, причудливых водорослей — синих, зеленых, а при некоем освещении радужных. Мэй сгребла их ладонями — гладкие, как будто резиновые, по кромке взлохмаченные. Ноги промокли, вода холодна, как снег, но Мэй это не смущало. Она села, подобрала палочку и принялась рисовать на каменистом пляже, щелкая галькой. Крошечные крабики, раскопанные и раздосадованные, кинулись искать новые укрытия. На выбеленное сухое дерево, что, лениво указуя в небо, диагонально торчало из стальной воды, опустился пеликан.
И тут Мэй разрыдалась. Отец разваливается. Нет, не разваливается. Он все это переносит с невероятным достоинством. Но утром была в нем невыносимая усталость, поражение, смирение, будто он понимал: он не сможет разом бороться с тем, что творится с его телом, и с конторами, которые его лечат. И Мэй ничем не может помочь. Нет, способов завались. Можно бросить работу. Бросить работу, сесть на телефон, бесконечно воевать за его здоровье. Так поступила бы хорошая дочь. Так поступил бы хороший ребенок, единственный ребенок. Хороший единственный ребенок следующие года три, а то и пять, последние годы отцовой подвижности, последние годы до его инвалидности, провел бы с отцом, помогал бы ему, помогал матери, встроился бы в семейную машину. Однако Мэй понимала, что родители ей не позволят. Ничего подобного не допустят. Она так и застрянет между работой, которая нужна и любима, и родителями, которым она не в силах помочь.
Но выплакаться приятно — чтобы плечи тряслись, чтоб горячие слезы по щекам, младенческая соль на губах, вытирать сопли изнанкой рубашки. Доплакав, она столкнула каяк в воду и в бодром темпе погребла. Посреди Залива остановилась. Слезы высохли, дыхание выровнялось. Мэй успокоилась, силы вернулись, но она не свернула к красному бакену — он ее больше не интересовал; она сидела, положив весло на колени, и волны легонько раскачивали ее, а солнце согревало руки и ноги. Мэй часто так делала, удалившись от берега, — застывала, под собой ощущая океанскую громаду. В этом районе Залива встречались куньи акулы, и орляковые скаты, и медузы, а порой и морские свиньи, но Мэй их не видела. Они таились во тьме вод, в своей черной параллельной вселенной, и в эту минуту так оно и было правильно — знать, что они есть, но не знать, где именно, вообще ничего больше о них не знать. В дальней дали распахивалось устье Залива — Мэй разглядела гигантский контейнеровоз, что уходил в открытый океан сквозь полосу бледного тумана. Надо бы грести дальше, но какой смысл? Нет причин двигаться. Она здесь, посреди Залива, где нечего делать и не на что смотреть, — и этого более чем достаточно. Тихонько дрейфуя, Мэй провела там почти час. Временами до нее вновь доносился запах тунца и псины, и, озираясь, она снова видела любознательного тюленя, и они глядели друг на друга, и она размышляла, понимает ли тюлень, как это прекрасно, как им повезло, что все здесь принадлежит им одним.
Под вечер поднялся ветер с Тихого океана, и возвращение на берег выдалось не из легких. Когда Мэй добралась до дома, руки-ноги налились свинцом, голова не соображала. Мэй нарезала себе салат и съела полпакета чипсов, глядя в окно. Легла в восемь и проспала одиннадцать часов.
* * *
Утро было суетное — Дэн так и предупреждал. В восемь он собрал около сотни сотрудников Чувств Клиента и напомнил, что открытие канала в понедельник — дело рискованное. Все клиенты, приславшие запрос в выходные, непременно ожидают ответа в понедельник с утра.
Дэн не ошибся. Канал открылся, обрушился потоп, и Мэй сражалась с течением до одиннадцати, а потом наступила некоторая передышка. Мэй обработала сорок девять запросов, и ее рейтинг составлял 91 — ниже еще не бывало.
«Не переживай, — написал Джаред. — По понедельникам обычное дело. Разошли опросников побольше».
Мэй рассылала опросники все утро, но результаты выходили не фонтан. Клиенты были сварливы. Единственная добрая весть поступила через интранет — написал Фрэнсис, позвал Мэй пообедать. Формально ей и другим сотрудникам ЧК на обед выделяли час, но Мэй замечала, что дольше двадцати минут за столами никто не отсутствовал. Себе она выделила столько же, хотя в голове гремели слова матери, уподоблявшей обед монументальному нарушению обязательств.
К «Стеклянной кормушке» она припозднилась. Посмотрела вокруг, затем вверх и наконец разглядела Фрэнсиса несколькими этажами выше — он сидел, болтая ногами, на барном стуле из оргстекла. Мэй помахала, но он не заметил. Мэй окликнула его по возможности ненавязчиво — не помогло. Смущаясь — ну что за ерунда? — она отправила ему CMC, и у нее на глазах он прочел, заозирался, отыскал ее и помахал.
Мэй выстояла в очереди, добыла себе вегетарианский буррито и какую-то новомодную органическую газировку и подсела к Фрэнсису. Он был в мятой, но чистой рубашке и штанах-карго. Насест его располагался над открытым бассейном, где народ играл в некое подобие волейбола.
— Так себе спортсмены, — отметил Фрэнсис.
— Да уж, — согласилась Мэй. Он наблюдал за хаотичным плесканием внизу, а она сопоставляла его лицо с тем, что запомнила по первому вечеру в «Сфере». Те же густые брови, тот же выдающийся нос. Но Фрэнсис как будто съежился. Руки его, ножом и вилкой расчленявшие буррито надвое, были необычайно тонки.
— Прямо извращение какое-то, — сказал он. — Столько спортивных снарядов, и ни у кого ни капли способностей. Все равно что поселить луддитов в НИОКРе. — Он наконец повернулся к Мэй: — Спасибо, что пришла. Я все думал, увидимся ли еще.
— Ну да. Работы выше крыши.
Он кивнул на свою тарелку:
— Пришлось начать без тебя. Извини. Честно говоря, я не очень верил, что ты придешь.
— Прости, что опоздала.
— Да нет, все понятно, уверяю тебя. Понедельничный поток, надо разбираться. Клиенты ждут. Обед тут несколько вторичен.
— Я хотела сказать: мне неловко, как мы расстались тогда. Извини, что Энни с тобой так.
— А вы правда целовались? Я хотел найти, откуда посмотреть, но…
— Нет.
— Я подумал, если залезть на дерево…
— Нет. Нет. Это просто Энни. Она идиотка.
— Она идиотка и притом входит в тот один процент компании, который всем рулит. Мне бы такой идиотизм.
— Ты рассказывал, как был маленький.
— Уй блин. Давай на вино спишем?
— Ты не обязан ничего говорить.
Мэй мучилась, уже зная то, что знала, и надеялась, что он расскажет сам; тогда можно будет стереть предыдущую, из вторых рук полученную версию и поверх нее записать его собственную.
— Да ничего, — сказал он. — Познакомился с кучей занимательных взрослых, которым правительство платило за заботу обо мне. Чудо что такое. У тебя сколько времени — минут десять?
— До часу дня.
— Хорошо. Восемь минут, значит. Ешь. А я поговорю. Только не про детство. Про детство ты уже знаешь. Надо думать, кровавые подробности Энни изложила. Она любит пересказывать эту историю.
В общем, Мэй старалась побыстрее доесть, а Фрэнсис рассказывал ей про фильм, который накануне видел в кинотеатре кампуса. Режиссер сама вела показ и потом отвечала на вопросы.
— В фильме женщина убивает мужа и детей, а во время обсуждения выяснилось, что режиссер давно воюет с бывшим мужем за опеку над детьми. И мы такие переглядываемся, думаем: тетка на экране со своими демонами разбиралась или что?
Мэй засмеялась, но умолкла, вспомнив про его ужасное детство.
— Нормально, — сказал он, мигом поняв, отчего она осеклась. — Ты, пожалуйста, на цыпочках вокруг меня не ходи. Это все случилось давно, а если б мне было некомфортно, я бы не работал над «Детиктивом».
— Все равно. Прости. Я никогда не понимаю, что сказать. Но проект развивается? Вы уже скоро?..
— Ты так теряешься! Мне нравится, — сказал Фрэнсис.
— Тебе нравится, когда женщина теряется?
— Особенно при мне. Я хочу, чтоб ты стояла на цыпочках, растерянная, запуганная, в наручниках и готовая простереться ниц по моему слову.
Мэй хотела засмеяться, но почему-то не смогла.
Фрэнсис уставился в свою тарелку.
— Блин. Всякий раз, когда мой мозг аккуратно паркует машину у обочины, мой язык на полном ходу вламывается в гараж, срывая ворота с петель. Извини, пожалуйста. Я над этим работаю, честное слово.
— Нормально. Расскажи про…
— «Детиктив». — Он поднял голову. — Тебе правда интересно?
— Правда.
— Потому что если я начну, твой понедельничный потоп в сравнении будет как подтекающий кран.
— У нас пять с половиной минут.
— Ладно. Помнишь, в Дании пытались внедрять имплантаты?
Мэй покачала головой. Она смутно припоминала ужасное похищение и убийство ребенка…
Фрэнсис глянул на часы, будто сообразил, что объяснения про Данию отнимут у него лишнюю минуту. Вздохнул и приступил:
— Короче, пару лет назад датские власти запустили такую программу, имплантировали детям чипы в запястье. Простая процедура, отнимает две секунды, противопоказаний никаких, все тут же работает. Любой родитель знает, где сейчас его ребенок. Ограничили возраст четырнадцатью годами, и поначалу все было ничего. Судебные иски отклонены, потому что мало кто возражает, результаты опросов зашкаливают. Родители счастливы. Натурально счастливы. Это же дети, мы же что угодно сделаем, только бы с ними все было хорошо, да?
Мэй кивнула, но вдруг вспомнила, что история эта закончилась ужасно.
— И однажды семеро детей пропадают. Полиция и родители думают: ладно, в чем проблема? Мы же знаем, где они. Отслеживают чипы, но когда приезжают — а все семь чипов обнаружены на какой-то стоянке, — находят там эти чипы в бумажном пакете, все в крови. Только чипы.
— Я вспомнила. — Мэй стало нехорошо.
— Тела находят спустя неделю, и к тому времени вся страна в панике. У всех едет крыша. Все считают, что чипы — причина и похищения, и убийства, что чипы спровоцировали похитителя, что из-за чипов задача показалась ему еще соблазнительнее.
— Это был кошмар. И конец чипам.
— Да, но логика-то кривая. Особенно здесь. Сколько у нас тут, двенадцать тысяч похищений в год? А сколько убийств? Там проблема была в том, что чипы вживляли неглубоко. Разрезал запястье и вынул, если надо. Слишком просто. А наши эксперименты… Сабину знаешь?
— Знаю.
— Ну вот, она у нас в команде. Она тебе не расскажет — она что-то еще похожее делает, о чем нельзя рассказывать. Но для нас она придумала способ вживлять чип в кость. И в этом вся разница.
— Ой блин. В какую кость?
— Да не важно, по-моему. Ты гримасничаешь.
Мэй подстроила лицо, чтоб получилось нейтральное.
— Ну, безумие, конечно. Кое-кто психует, что у нас чипы в головах, в теле, но технически эта фигня не сложнее карманной рации. Чипы ничего не делают — только сообщают, где носитель. И они уже повсюду. В каждом втором товаре. Покупаешь стереосистему — там чип. Покупаешь машину — там этих чипов целая куча. Некоторые компании в пищевую упаковку их вставляют, чтобы продукты попадали на рынок свежими. Простое следящее устройство. А если вживить его в кость, он никуда не денется, и невооруженным глазом его не увидишь — в отличие от тех, что в запястье.
Мэй отложила буррито.
— Правда в кость?
— Мэй, представь себе мир, где больше не будет серьезных преступлений против детей. Где это невозможно. Девочка оказалась там, где ей быть не положено, — все, в ту же секунду тревога, и ее тотчас находят. И найти ее могут все. Все органы тут же понимают, что она пропала, но точно знают, где она. Могут позвонить маме и сказать: «Да она в торговый центр зарулила» — или могут педофила отыскать за какие-то секунды. У похитителя одна надежда — сбежать с ребенком в лес, сделать там с ней что-нибудь и убежать, пока вся планета не бросилась в погоню. Но в запасе у него минуты полторы.
— Можно еще сигнал с чипа глушить.
— Можно, но у кого хватит знаний? Много ли на свете педофилов со степенью по электронике? Я думаю, очень мало. Ну и мы все похищения детей, изнасилования, убийства одним махом сокращаем на 99 процентов. И ради этого у детей будут чипы в щиколотках. Вот ты что предпочтешь? Живого ребенка с чипом в щиколотке, ребенка, который снова растет в безопасности, может бегать в парк, на велосипеде ездить в школу и все такое?
— Ты сейчас скажешь: «Или?..»
— Ну да — или ты предпочтешь мертвого ребенка? Или годами психовать, едва ребенок пошел на автобусную остановку? Мы же опрашивали родителей по всему миру, они сначала брезгливо морщатся, а как перестают — 88 процентов одобряют. Едва до них доходит, что все это возможно, они давай на нас орать — мол, почему нельзя сейчас же? Когда вы это выпустите? Для молодежи настанет новый золотой век, я вот о чем. Бестревожная эпоха. Блин. Ты опоздала. Гляди.
Он показал на часы. 13:02.
Мэй вскочила и побежала.
* * *
После обеда работа накатила беспощадно, а средний рейтинг едва дотягивал до 93. Ближе к вечеру Мэй вымоталась, а когда взглянула на второй экран, обнаружила сообщение от Дэна: «Есть минутка? Джина из СоцСферы хотела переговорить».
Она ответила: «Через 15 минут, ага? Мне еще опросники выслать, и я не успеваю пописать с полудня». Что было правдой. Она три часа не вставала из-за стола, а кроме того, может, удастся поднять рейтинг выше 93. Наверняка Дэн назначил ей встречу с Джиной из-за низкого среднего показателя.
Дэн только и ответил: «Спасибо, Мэй», и эти слова она вертела в голове по пути в туалет. За что он ее благодарил — за то, что придет через пятнадцать минут, или — мрачно — за лишние гигиенические подробности?
Возле туалета Мэй увидела какого-то человека в тесных зеленых джинсах и свитерке в обтяжку. Человек стоял в коридоре под высоким узким окном, глядя в свой телефон. Его осияло сине-белое свечение; он как будто ждал от экрана распоряжений.
Мэй вошла в туалет.
Когда вышла, человек все стоял, но теперь глядел в окно.
— Потерялся? — предположила Мэй.
— Не. Надо обдумать кое-что, а потом уже — ну, наверх. Работаешь тут?
— Ага. Я новенькая. В ЧК.
— ЧК?
— Чувства Клиента.
— А, ну да. Мы это называли просто «обслуживание клиентов».
— То есть ты не новенький?
— Я? Да нет. Я тут некоторое время уже. Но в этом корпусе не особо. — Он улыбнулся и посмотрел в окно, и тогда Мэй вгляделась пристальнее. Темные глаза, овальное лицо, волосы седые, почти белые, хотя он едва ли старше тридцати. Худой, жилистый, а в узких джинсах и обтягивающем свитере его силуэт будто каллиграфически начертали пером, нажим-волосная.
Он снова обернулся, заморгал, фыркнул — мол, надо же, какой я невоспитанный.
— Извини. Я Кальден.
— Кальден?
— Тибетское имя, — пояснил он. — Золотое что-то там. Родители всегда мечтали съездить в Тибет, но дальше Гонконга не забрались. А тебя как зовут?
— Мэй, — сказала она, и они пожали друг другу руки.
Рукопожатие у него было крепкое, но небрежное. Видимо, его научили пожимать руки, но он так и не понял, зачем это.
— Значит, ты не потерялся, — сказала она, сообразив, что ей бы надо на рабочее место; один раз она сегодня уже опоздала.
Кальден это уловил.
— Ой. Тебе пора. Можно проводить? Посмотреть, где работаешь?
— Э, — сказала Мэй, сильно занервничав. — Давай.
Будь она параноиком и не заметь она шнурка от беджа у него на шее, решила бы, что Кальден, с этим его настойчивым, но неконкретным любопытством, то ли нечаянный гость с улицы, то ли корпоративный шпион. Но что она знает? В «Сфере» проработала неделю. Может, это проверка. Или просто очередной эксцентричный сфероид.
Мэй привела его к своему столу.
— Чисто у тебя, — сказал он.
— Да уж. Я недавно пришла, говорю же.
— Насколько я знаю, кое-кто из Волхвов любит, чтоб у сфероидов на столах был порядок. Ты их тут видела?
— Кого? Волхвов? — фыркнула Мэй. — Здесь нет. Пока, во всяком случае.
— Да, логично, — сказал Кальден и сел на корточки. Его голова оказалась вровень с ее плечом. — Можно посмотреть, чем ты занимаешься?
— Как я работаю?
— Ага. Можно глянуть? Если тебя это не смутит.
Мэй замялась. До сих пор все и всё в «Сфере» подчинялось логичному шаблону, ритму, но этот Кальден — аномалия. У него другой ритм, атональный и странный, но не противный. Такое открытое лицо, глаза текучи, нежны, бесхитростны, говорит тихо — угроза крайне маловероятна.
— Да. Наверное, — сказала она. — Только это не очень интересно.
— Ну а вдруг?
И он стал смотреть, как Мэй отвечает на запросы. После каждой рутинной задачи она оборачивалась, и экран ярко плясал у него в глазах, а в лице читался восторг, будто он в жизни своей не видал ничего увлекательнее. Впрочем, бывало и по-другому — она оборачивалась, а он словно отстранялся, видя то, что для нее оставалось незримо. Он глядел в экран, но глаза различали бездну.
Она работала, а он порой задавал вопросы: «А это кто?», «Часто такое бывает?», «Почему ты так ответила?»
Он был совсем близко, нормальные люди с общепринятыми понятиями о личном пространстве так не придвигаются, но совершенно очевидно, что он не из таких, не из нормальных. Он глядел в экран, а порой на пальцы Мэй, и его подбородок все приближался к ее плечу, и она слышала легкое дыхание, и его запах, простенький — мыло и банановый шампунь, налетал крошечными выдохами. Все это было так дико, что Мэй беспрестанно нервно посмеивалась, не зная, что еще делать. А потом все закончилось. Он откашлялся и встал.
— Ну, я, пожалуй, пойду, — сказал он. — Я тихонько. Не хочу тебя отвлекать. Наверняка в кампусе увидимся.
И исчез.
Не успела Мэй расшифровать, что произошло, рядом возникло новое лицо.
* * *
— Привет. Я Джина. Дэн предупреждал, что я зайду?
Мэй кивнула, хотя ничего такого не помнила. Вгляделась, надеясь вспомнить хоть что-нибудь про Джину и эту встречу. Джина была на пару-тройку лет старше, глаза — черные, густо подведенные, ресницы лунной голубизны — улыбнулись, однако Мэй не уловила в них теплоты — впрочем, Джина вообще теплоты не излучала.
— Дэн сказал, сейчас подходящий момент настроить тебе соцсети. Найдется время?
— Конечно, — сказала Мэй, хотя у нее не было ни минуты.
— Я так понимаю, на той неделе ты была занята и свой аккаунт в нашей соцсети не настроила? И старый профиль не импортировала?
Вот черт, подумала Мэй.
— Прости. Я загружена по самое не могу.
Джина нахмурилась.
Мэй сыграла ретираду, свой просчет замаскировала смешком:
— Нет, я в хорошем смысле! Но на всё, что сверх программы, времени не было.
Джина склонила голову и театрально кашлянула.
— Интересно, что ты так выразилась, — улыбнулась она, хотя довольна явно не осталась. — Вообще-то мы считаем, что твой аккаунт и твоя активность в соцсетях — неотъемлемая составляющая твоего участия в работе компании. Так коллеги, даже те, что сидят на другом конце кампуса, узнают, кто ты. Общение — это ведь не сверх программы, не так ли?
Мэй смутилась:
— Ну да. Само собой.
— Зайти на страницы коллеги и что-то написать на стене — это позитивно. Это общественно-полезно. Это поддержание связей. И разумеется, не нужно тебе напоминать, что наша компания существует благодаря соцмедиа, которые ты полагаешь «сверх программы». Ты ведь и до прихода к нам использовала наши соцмедийные инструменты?
Непонятно, какими словами ублажить теперь эту Джину. Мэй была очень занята на работе, не хотела создавать впечатления, будто отвлекается, и отложила реактивацию своего соцпрофиля.
— Извини, — выдавила она она. — Я не говорю, что это сверх программы. Вообще-то я считаю, что это ключ ко всему. Просто я еще не совсем акклиматизировалась на работе и хотела сосредоточиться на новых обязанностях.
Но Джина оседлала своего конька и не собиралась замолкать, пока не закончит мысль:
— Ты ведь сознаешь, что «общение» и «сообщество» — однокоренные слова? Все это коммуникации, от communis, что на латыни означает общее, публичное, разделяемое всеми либо многими.
У Мэй колотилось сердце.
— Джина, мне ужасно стыдно. Я добивалась, чтоб меня сюда взяли. Я все это знаю. Я здесь, потому что во все это верю. Просто неделя была безумная, и я не успела все настроить.
— Ладно. Только впредь помни, что социальная активность, присутствие на своей странице и во всех связанных с нею аккаунтах, — это тоже твое участие в компании. Мы считаем, твоя жизнь онлайн — неотъемлемая составляющая твоей работы у нас. Тут все связано.
— Я понимаю. Еще раз: мне очень неловко, что я невнятно описала свою позицию.
— Хорошо. Давай все настроим. — Джина перегнулась через перегородку и выволокла третий монитор, больше второго; поставила его и быстро подключила. — Так. Значит, второй монитор остается — там ты общаешься со своей командой. Это все только по Чувствам Клиента. Третий монитор — для социальной активности, в Сфере компании и в более широкой Сфере. Разумно?
— Разумно.
Мэй смотрела, как Джина включает монитор; накатил восторг. Мэй в жизни не работала с такими сложными системами. Три монитора для сотрудника в самом низу! Возможно только в «Сфере».
— Сначала вернемся ко второму монитору, — сказала Джина. — По-моему, ты не активировала «Сферический поиск». Давай-ка активируем. — Возникла подробная трехмерная карта кампуса. — Тут все довольно просто, позволяет найти в кампусе кого угодно, если хочешь поговорить вживую.
Джина ткнула в пульсирующую красную точку:
— Это ты. Вся красная. Шучу. — Вероятно, сообразив, что замечание вышло неловкое, Джина торопливо продолжила: — Ты вроде знаешь Энни? Давай ее вобьем. — На «Диком Западе» появилась синяя точка. — Она у себя в офисе, какой сюрприз. Энни — машина.
Мэй улыбнулась:
— Да уж.
— Ты с ней близко знакома — я прямо завидую, — сказала Джина с улыбкой — впрочем, краткой и неубедительной. — А вот здесь будет крутое новое приложение, как бы такая история корпуса день за днем. Видно, когда кто вошел, когда ушел. Так мы понимаем, что творится в компании. Это все тебе, конечно, самой апдейтить не надо. Идешь в бассейн — твой идентификатор сам апдейтит ленту. А в остальном любые комментарии — на твое усмотрение. Мы это, конечно, очень приветствуем.
— Комментарии? — переспросила Мэй.
— Ну, типа, как тебе понравился обед, новый тренажер в спортзале, что угодно. Просто рейтинги, лайки и комменты. Ничего особенного, а любой вклад позволяет нам лучше обслуживать сообщество. Комментарии пишутся здесь, — и Джина показала, что на любое здание и любой офис можно кликнуть, а внутри добавить комментарии о чем и о ком угодно. — Значит, это у тебя на втором мониторе. Коллеги, команда и поиск людей в физическом пространстве. А теперь — дискотека. Третий монитор. Там твои ленты в соцсетях и в «Кваке». Ты, я так понимаю, «Кваком» не пользуешься?
Мэй признала, что не пользуется, но хочет начать.
— Это хорошо, — сказала Джина. — Теперь у тебя есть учетка в «Кваке». Я тебе имя придумала: МэйЯ. Как индейцы. Крутое, да?
Мэй усомнилась, что это крутое имя, и насчет индейцев тоже не была уверена.
— И я подписала твой аккаунт на все сообщество «Сферы», так что с сегодняшнего дня у тебя 10 041 подписчик! Довольно круто. Что касается твоих кваков, мы ожидаем штук десять в день, но это как бы минимум.
Наверняка тебе найдется что сказать. А, и вот твой плейлист. Если ты на работе слушаешь музыку, плейлист автоматически рассылается твоим подписчикам и включается в коллективный плейлист, а там рейтинги — самые популярные композиции дня, недели, месяца. Есть самая популярная сотня, но можно сортировать как хочешь — самый популярный хип-хоп, инди, кантри, как угодно. Тебе будут приходить рекомендации на основе того, что слушаешь ты и другие с похожими вкусами, — такое перекрестное опыление. Разумно?
Мэй кивнула.
— Дальше. В соседнем окне — твоя основная соцлента. Как видишь, мы ее поделили — твоя внутренняя лента, «ТропоСфера», и твоя внешняя лента — это «СтратоСфера». Красиво, да? Можешь их слить, но, по нашему опыту, удобнее отдельно. Хотя твоя «СтратоСфера» все равно в «Сфере», да? Как и все прочее. Пока разумно?
Мэй согласилась, что пока разумно.
— Вообще-то это невероятно — ты уже неделю здесь, а основную ленту не читала. Сейчас будет землетрясение, готовься. — Джина постучала по экрану, и лента «Тропосферы» превратилась в бурную реку — на экран потекли посты. — Видишь, все пропущенное за неделю тоже тут. Поэтому столько. Ух ты, много пропустила.
Мэй следила за счетчиком внизу — число сообщений, отправленных ей остальными сфероидами. Счетчик помедлил на 1 200. Затем на 4 400. Число росло, иногда замирая, но в конце концов успокоилось на 8 276.
— Это за последнюю неделю? Восемь тысяч?
— Нагонишь, — бодро утешила Джина. — Может, прямо сегодня. Теперь открываем твой обычный социальный аккаунт. Это внешняя лента, мы ее называем «СтратоСфера», но профиль тот же и та же лента, что всю дорогу у тебя была. Я открою, ты не против?
Мэй против не была. Она посмотрела, как на третьем экране, рядом с лентой «ТропоСферы», появился ее профиль, настроенный много лет назад. Монитор буквально затопили каскады сообщений и фотографий — несколько сотен.
