Он ни слова не сказал, и Мэй перелистнула; накатило сочувствие. Она слишком сурово с ним обходилась. Он рядом, она ему нравится, он хочет быть с ней, он самый грустный человек на земле. И Мэй в силах это изменить.
— У тебя пульс бешеный, — сказал он.
Мэй поглядела на браслет и увидела, что частота сердцебиений у нее 134.
— Покажи свой, — сказала она.
Он закатал рукав. Она сжала его запястье, повернула. Пульс 128.
— Ты тоже не безмятежен, — заметила она, забыв руку у него на коленях.
— Не уберешь руку — оно еще быстрее запрыгает, — ответил он, и они вместе посмотрели. Пульс подскочил до 134. Мэй затрепетала — вот она, ее власть, доказательство власти, прямо перед ней, поддается измерению. Уже 136.
— Хочешь, я что-нибудь попробую? — спросила она.
— Хочу, — с трудом прошептал он.
Она запустила руку ему в штаны — пенис упирался в пряжку ремня. Мэй пальцем погладила головку и вместе с Фрэнсисом посмотрела, как его пульс взлетел до 152.
— Тебя так легко возбудить, — сказала она. — А если бы правда что-то происходило?
Глаза его были закрыты.
— Ну да, — наконец произнес он, тяжело дыша.
— Тебе приятно? — спросила она.
— Мм-м, — выдавил он.
Власть над ним кружила ей голову. Глядя на Фрэнсиса — руками упирается в кровать, пенис рвется из штанов, — она придумала, что сказать. Пошлость, она бы ни за что так не сказала, если бы кто-то об этом узнал, но при одной мысли она заулыбалась, и ясно, что этот застенчивый мальчик от такой реплики мигом выкипит.
— А что еще можно измерить? — спросила она и кинулась на него.
Глаза его в панике распахнулись, и он принялся сдирать с себя брюки. Но едва спустил их до бедер, с губ его сорвалось нечто среднее между «о боже» и «обожди», он перегнулся пополам, голова задергалась вправо-влево, и наконец, он осел на постели, головой упершись в стену. Мэй попятилась, не сводя с него глаз, — рубашка задрана, пах голый. На ум ей пришел костер — одно бревнышко, все облитое молоком.
— Прости, — сказал он.
— Да нет. Мне понравилось, — сказала она.
— Со мной так вдруг еще, пожалуй, не бывало.
Он тяжело дышал. И тут какой-то норовистый синапс у нее в мозгу связал эту картину с отцом, как отец осел на диване, не умея управиться со своим телом, и Мэй отчаянно захотелось оказаться где-нибудь не здесь.
— Я пойду, — сказала она.
— Да? Почему?
— Второй час ночи, надо поспать.
— Ладно, — сказал он, и его манера ей не понравилась. Как будто он не меньше Мэй желал ее ухода.
Он поднялся и взял телефон, стоявший на шкафу задней панелью к постели.
— Ты что, снимал? — пошутила Мэй.
— Не исключено, — сказал он, и по тону было понятно, что он снимал.
— Погоди. Серьезно?
Мэй потянулась к телефону.
— Не надо, — сказал он. — Это мое. — И он сунул телефон в карман.
— Твое? То, что мы сейчас делали, — это твое?
— И мое тоже. И ведь это же я, ну, кончил. Тебе-то что? Ты даже не раздевалась.
— Фрэнсис. У меня нет слов. Сотри. Сейчас же.
— Ты сказала «сотри»? — шутливо переспросил он, но смысл был ясен: «Мы в „Сфере“ ничего не стираем». — Я хочу смотреть.
— Тогда все увидят.
— Я не буду об этом трубить.
— Фрэнсис. Прошу тебя.
— Да ладно тебе. Ты же понимаешь, как это для меня важно. Я не жеребец. Со мной такое нечасто бывает. Мне что, нельзя сохранить сувенир?
* * *
— Да чего тут психовать? — сказала Энни.
Они сидели в Большом зале «Просвещения». Редкий случай — выступит Стентон и обещан почетный гость.
— Да вот психую, — сказала Мэй. Всю неделю после свидания с Фрэнсисом сосредоточиться не удавалось. Видео никто больше не смотрел, но если оно у Фрэнсиса в телефоне, значит, оно в облаке «Сферы» и в открытом доступе. Больше всего Мэй была разочарована в себе. Она допустила, чтоб один и тот же человек дважды так с нею поступил.
— Больше не проси меня стереть, — сказала Энни, помахав каким-то старшим сфероидам, членам Бригады 40.
— Сотри, прошу тебя.
— Ты же знаешь, я не могу. Мы тут не стираем. Бейли психанет. Разрыдается. Ему лично больно, когда кто-то хотя бы подумывает что-нибудь стереть. Бейли говорит, это как убивать младенцев. Ты голову-то включи.
— Но этот младенец дрочит чужой хер. Никому на фиг не сдался этот младенец. Младенца надо стереть.
— Никто его и не увидит. Сама понимаешь. Девяносто девять процентов облака не видит никто и никогда. Будет хоть один просмотр — тогда мы к этому вернемся. Договорились? — Энни ладонью накрыла ее руку. — А теперь смотри. Ты не представляешь, какая это редкость — Стентон на сцене. Значит, дело серьезное и как-то связано с властями. Это его ниша.
— Ты не знаешь, о чем будет речь?
— Догадываюсь, — сказала Энни.
Без лишних вступлений на сцену вышел Стентон. Зрители зааплодировали, но заметно иначе, нежели аплодировали Бейли. Бейли — их талантливый дядюшка, спас жизнь лично каждому. Стентон — начальник, с ним надо вести себя профессионально и хлопать профессионально. В безупречном черном костюме, без галстука, он остановился посреди сцены и, не представившись и не поздоровавшись, приступил.
— Как вы знаете, — сказал он, — мы в «Сфере» выступаем за прозрачность. Нас вдохновляют такие люди, как Стюарт. Вот человек, готовый распахнуть свою жизнь миру, дабы расширить коллективные познания. Он снимает и записывает каждую секунду своей жизни уже пять лет, он был неоценимым активом для «Сферы», а вскоре станет неоценимым активом для всего человечества. Стюарт?
Стентон поглядел в зал и отыскал Стюарта, Прозрачного Человека с телеобъективом на шее. Стюарт встал; он был лыс, лет шестидесяти и слегка сутулился, будто объектив пригибал его к земле. Ему жарко поаплодировали, и он снова сел.
— Между тем, — сказал Стентон, — есть и другая сфера общественной жизни, где мы желаем и ожидаем прозрачности. Я говорю о демократии. Нам повезло — при демократии мы родились и выросли, однако она постоянно совершенствуется. К примеру, когда я был ребенком, для борьбы с закулисными политическими сделками граждане требовали законов о свободе информации. Законы давали гражданам доступ к совещаниям, к протоколам. Граждане могли посещать открытые слушания и запрашивать документы. При этом, хотя нашей демократии уже столько лет, что ни день наши избранные лидеры оказываются замешаны в тот или иной скандал, поскольку совершили нечто неподобающее. Нечто закулисное, противозаконное, вопреки воле и интересам республики. Не удивительно, что уровень общественного доверия конгрессу составляет одиннадцать процентов.
В зале зашептались. Стентон подхватил:
— Чистая правда, уровень одобрения деятельности конгресса — одиннадцать процентов! И, как вы знаете, на днях выяснилось, что к весьма неприглядным делишкам причастна некая сенатор.
Толпа загоготала, загикала, захихикала.
Мэй склонилась к Энни:
— Погоди, какая сенатор?
— Уильямсон. Не слыхала? Замели на всяких дикостях. Она под следствием — полдюжины обвинений, куча нарушений этики. У нее на компьютере нашли — сотня странных поисковых запросов, загрузок, местами полная жуть.
Мэй невольно подумала о Фрэнсисе. И снова сосредоточилась на Стентоне.
— Даже если ваша работа — швырять человеческие фекалии на головы престарелым гражданам, — продолжал тот, — уровень одобрения вашего профессионализма все равно будет выше одиннадцати процентов. Что тут можно сделать? Как восстановить народную веру в законно избранных представителей? Я счастлив сообщить, что в нашей стране живет женщина, которую всерьез беспокоит этот вопрос, и она работает над решением. Поприветствуйте Оливию Сантос, представителя Четырнадцатого округа.
Из-за кулис, размахивая руками над головой, вышла коренастая женщина лет пятидесяти, в красном костюме и желтом цветастом шарфе. Судя по редким вежливым хлопкам, немногие в Большом зале были в курсе, кто она такая.
Женщина остановилась подле Стентона, сцепив руки перед собой, а он чопорно ее приобнял и сказал:
— Тем, кому нужно освежить в памяти обществоведение, напоминаю, что член конгресса Сантос представляет наш избирательный округ. Если вы ее не знали — ничего страшного. Теперь знаете. — И он повернулся к Сантос: — Как ваши дела?
— Прекрасно, Том, просто прекрасно. Очень счастлива здесь оказаться.
Стентон, как мог, изобразил теплую улыбку и вновь повернулся к залу:
— Член конгресса Сантос анонсирует нам очень важную перемену в истории правительства. Это будет шаг к абсолютной прозрачности, которой мы добивались с самого рождения представительной демократии. Прошу.
Стентон отступил в глубину сцены и сел на высокий табурет. Теперь сцепив руки за спиной, Сантос приблизилась к рампе и оглядела зал.
— Совершенно верно, Том. Я не хуже вашего понимаю, как необходимо гражданам знать, чем заняты их представители. Это же ваше право, так? Вы вправе знать, как они живут. С кем встречаются. С кем беседуют. На что тратят денежки налогоплательщиков. До сих пор ответственность их была произвольна. Сенаторы и представители, мэры и члены муниципальных советов временами публиковали свой график, давали гражданам доступ того или иного уровня. Но остаются вопросы. Зачем они встречаются с бывшим сенатором, ныне лоббистом? Откуда у такого-то конгрессмена сто пятьдесят тысяч долларов, которые ФБР обнаружило у него в холодильнике? Как сенатор сякой-то умудрялся крутить роман за романом, пока его жена лечилась от рака? Вы, граждане, платите чиновникам, а они тем временем грешат направо и налево, в масштабах не просто плачевных и недопустимых, но излишних.
Кое-кто зааплодировал. Сантос улыбнулась и кивнула.
— Мы все хотели и ждали от наших избранных лидеров прозрачности, но добиться этого в полной мере не удавалось — не было технологии. А теперь она есть. Как доказал Стюарт, легче легкого предоставить всему миру полный доступ к твоей повседневной жизни, чтобы люди видели то, что видишь ты, слышали то, что ты слышишь и говоришь. Спасибо тебе за храбрость, Стюарт.
Теперь все захлопали Стюарту с жаром — кое-кто уже догадывался, к чему клонит Сантос.
— И я намерена вслед за Стюартом ступить на путь просвещения. Я покажу, какой может и должна быть демократия: совершенно открытой, целиком прозрачной. С сегодняшнего дня я буду носить такой же прибор, как у Стюарта. Все мои совещания, каждое мое слово станут известны избирателям и всему миру.
Стентон слез со стула и подошел к Сантос. Оглядел сферическое собрание.
— Давайте поаплодируем члену конгресса Сантос?
Но зал уже хлопал. Кто-то загикал, кто-то засвистел, Сантос просияла. Пока зрители бушевали, из-за кулис вышел техник и повесил Сантос на шею кулон — видеокамеру, но поменьше, чем у Стюарта. Сантос прижала объектив к губам. Зал взревел. Спустя минуту Стентон воздел руки, и толпа притихла. Стентон повернулся к гостье:
— Итак, все ваши разговоры, все совещания, вся жизнь с утра до вечера будет в прямой трансляции?
— Да. На моей сферической странице. Ежесекундно до отбоя.
Зал опять зааплодировал, Стентон подождал, а затем вновь попросил тишины.
— А если ваши собеседники не захотят транслировать беседу?
— Ну, значит, беседа не состоится, — ответила она. — Либо ты прозрачен, либо нет. Либо несешь ответственность, либо нет. Кто и что хочет сказать мне такого, что нельзя повторить на публике? Какие элементы представительной функции нужно скрывать от людей, которых я и представляю?
Ее заглушали аплодисменты.
— И впрямь, — сказал Стентон.
— Спасибо! Спасибо вам! — сказала Сантос и поклонилась залу, молитвенно сложив руки. Минуты шли, аплодисменты не смолкали. Наконец Стентон снова призвал к тишине.
— И когда вы приступаете к этой программе? — спросил он.
— Не откладывай на завтра, — ответила она. Вдавила кнопку камеры — и на гигантском экране появилась картинка. Зрители очень отчетливо разглядели себя и одобрительно заорали. — Для меня история начинается сегодня, Том, — сказала Сантос. — И я надеюсь, что вскоре она начнется для прочих избранных лидеров этой страны — и всех демократических государств.
Она поклонилась, опять сложила руки и зашагала со сцены. У левых кулис остановилась:
— Туда мне не надо — слишком темно. Я лучше сюда.
Вспыхнули люстры, и она ступила со сцены под яркий свет, а в зале внезапно проступили тысячи людей, и все они ликовали. Сантос шла по проходу, и к ней тянулись руки, и улыбчивые лица говорили ей спасибо вам, спасибо, вперед — мы хотим гордиться вами.
* * *
Вечером в «Колонии» в честь члена конгресса Сантос устроили прием, где ее по-прежнему осаждали новообретенные поклонники. Мэй думала было подобраться ближе и пожать ей руку, но увы — толпа весь вечер окружала Сантос в пять рядов. Мэй у фуршетного стола жевала какую-то рубленую свинину, которую производили в кампусе, и ждала Энни. Та сказала, что постарается вырваться, но у нее сроки поджимают, она что-то готовит к слушаниям в Евросоюзе.
— Опять из-за налогов канючат, — пояснила она.
Мэй побродила по залу; оформление здесь смутно отдавало пустыней — редкие кактусы, песчаник и цифровые закаты во всю стену. Видела Дэна, Джареда, пару подопечных нубов и со всеми поздоровалась. Поискала Фрэнсиса, надеясь, что его нет, но потом, к своему великому облегчению, вспомнила, что он на конференции в Лас-Вегасе — совещание сотрудников правоохранительных органов, он представляет им «Детиктив». Она побродила еще, и тут цифровой закат на стенном мониторе поблек, и вместо него проступило лицо Тау. Небритое, под глазами мешки; он явно ужасно устал, но широко улыбался. Как обычно, он был в громадной черной кенгурухе; протерев очки рукавом, он поглядел в зал, влево, вправо, будто взаправду видел их всех. Может, и видел. Все мигом притихли.
— Привет, народ. Простите, что не смог прийти. Я тут работаю, новые проекты ужасно интересные, но из-за них я не могу присоединиться к замечательной жизни нашего сообщества. Однако я хотел поздравить всех с этим новым поворотом. Феноменально. Я считаю, это важнейший шаг для «Сферы» и он немало поспособствует нашей общей шикарности. — На миг он перевел взгляд на оператора — мол, достаточно? И снова в зал: — Спасибо всем за усердный труд, и да начнется уже праздник наконец!
Его лицо исчезло, монитор переключился на цифровой закат. Мэй поболтала с нубами из своей ячейки — кое-кто еще не видел живых обращений Тау и был близок к эйфории. Мэй сфотографировала, квакнула фотографию, дописала несколько слов: «Волнительные дела творятся!»
Она нацелилась на второй бокал вина, примериваясь взять его так, чтоб не прихватить салфетку — толку от нее ноль, так и будет валяться в кармане, — и тут увидела Кальдена. Он сидел на сумрачной лестнице, прямо на ступеньках. Мэй подошла ближе, и, увидев ее, он просветлел лицом.
— Ой, привет, — сказал он.
— «Ой, привет»?
— Извини, — сказал он и придвинулся ее обнять.
Она попятилась.
— Ты где был?
— Где я был?
— Ты пропал на две недели, — сказала Мэй.
— Так долго? Быть не может. Я тут болтался. Один раз отыскал тебя, но ты была занята.
— Ты приходил в ЧК?
— Да, но не хотел тебя беспокоить.
— И не мог оставить сообщение?
— Я не знал твою фамилию, — сказал он, улыбаясь так, будто знал гораздо больше, нежели делал вид. — А ты почему меня не разыскала?
— Я тоже не знала твою фамилию. А никакие Кальдены нигде не записаны.
— Правда? А как ты это писала?
Мэй принялась перечислять все испробованные варианты, но он перебил:
— Слушай, это не важно. Мы оба налажали. А теперь мы здесь.
Мэй отступила на шаг, разглядывая его, надеясь отыскать улику, намек — понять, взаправду ли он: взаправду ли сфероид, взаправду ли человек. Он опять надел обтягивающую рубашку, на сей раз в узкую горизонтальную полосочку, зелено-красно-бурую, и просочился в очень узкие черные штаны, отчего ноги его напоминали перевернутый клин.
— Ты же здесь работаешь, да? — спросила она.
— Само собой. А как, по-твоему, я сюда попал? Здесь неплохая охрана. Тем более сегодня. У нас же светоносная гостья. — Он кивнул на члена конгресса — та рисовала автограф на чьем-то планшете.
— Ты как будто вот-вот сбежишь, — сказала Мэй.
— Я? — переспросил Кальден. — Да нет. Просто мне тут хорошо. Я люблю сидеть в сторонке по таким вот случаям. И мне, наверное, приятно, что можно удрать в любой момент. — Он ткнул пальцем себе за спину, на лестницу.
— Я только рада, что мое начальство меня тут видело, — сказала Мэй. — Это у меня была главная задача. А тебе надо начальнику показаться?
— Начальнику? — На миг у Кальдена сделалось такое лицо, будто Мэй заговорила на знакомом, однако непостижимом языке. — А, ну да, — кивнул он. — Они меня видели. Я об этом позаботился.
— Ты мне говорил, чем тут занимаешься?
— Ой, я не знаю. Я говорил? Ты глянь на этого мужика.
— Какого мужика?
— Да неважно, — сказал Кальден — видимо, он уже забыл, на кого смотрел. — Так ты пиарщица?
— Нет. Я в Чувствах Клиента. Кальден склонил голову набок.
— А. О. Я же это знал, — неубедительно сказал он. — И давно ты там?
Хочешь не хочешь, а рассмеешься. У этого человека не все дома. Разум едва-едва цепляется за тело, о реальности уж не говоря.
— Извини. — И он обратил к ней лицо — невозможно искреннее, ясноглазое. — Я хочу все это про тебя запомнить. Я надеялся тебя тут встретить.
— А ты давно здесь работаешь? — спросила она.
— Я? Э. — Он почесал в затылке. — Ты подумай. Не знаю. Некоторое время уже.
— Месяц? Год? Шесть лет? — спросила она. Он, наверное, какой-то недоумочный гений.
— Шесть лет? — переспросил он. — То есть с самого начала. Я, по-твоему, такой старый? Мог проработать тут шесть лет? Я так не хочу. Это потому что седой?
Ну вот что тут ответишь? Естественно, потому что седой.
— Может, выпьем чего-нибудь? — спросила она.
— Не. А ты давай.
— Боишься из укрытия выйти?
— Да нет, просто общаться ни с кем неохота.
Она вернулась к фуршетному столу, где в ожидании застыли несколько сотен бокалов вина.
— Ты же Мэй, да?
Она обернулась — Дейна и Хиллари, которые конструировали батискаф для Стентона. Мэй встречалась с ними в первый день, а с тех пор новости от них прилетали ей на второй монитор минимум трижды в сутки. До завершения проекта оставались считанные недели; Стентон планировал спуститься в Марианскую впадину.
— Я слежу за вашей работой, — сказала Мэй. — Невероятная штука. Вы строите батискаф здесь?
Она глянула через плечо — удостовериться, что Кальден не слинял.
— Ну да, с «Проектом 9», — сказала Хиллари, махнув рукой неизвестно куда. — Безопаснее здесь, чтоб патенты защитить.
— Первое судно такого размера. Добудем полноценных животных особей, — сказала Дейна.
— И вы сами спуститесь?
Обе рассмеялись.
— Нет, — сказала Хиллари. — Эта штука на одного, и он всем известен — Том Стентон.
Дейна покосилась на Хиллари, перевела взгляд на Мэй:
— Если впихивать туда больше народу, мы разоримся.
— Ну да, — сказала Хиллари. — Я о том и говорю.
Мэй вернулась к Кальдену на лестницу с двумя бокалами вина; Кальден с места не двинулся, но тоже умудрился раздобыть два бокала.
— Поднос мимо проходил, — объяснил он и поднялся.
Они постояли с этой кучей бокалов, и Мэй не придумала ничего лучше, нежели чокнуться всеми четырьмя разом, что они и сделали.
— Я там встретила команду по батискафу, — сказала Мэй. — Знаешь их?
Кальден закатил глаза. Мэй даже вздрогнула. В «Сфере» больше никто так не делал.
— Что такое? — спросила она.
— Да ничего, — ответил он. — Понравилась тебе речь?
— Сантос? Еще как. Очень волнующе. — Она тщательно подбирала слова. — Мне кажется, это будет судьбоносный поворот, э, судьбы в истории демо… — Он разулыбался, и она осеклась. — Что?
— Да ничего, — сказал он. — Мне можно речи не толкать. Я слышал Стентона. Ты думаешь, это удачная идея?
— А ты нет?
Он пожал плечами и ополовинил один бокал.
— Меня этот мужик временами тревожит. — Затем, сообразив, что не стоило бы так отзываться о Волхве, он сменил линию: — Жутко умный. Аж пугает. Ты правда считаешь, что я на вид старый? Сколько, по-твоему? Тридцать?
— Не настолько старый, — сказала Мэй.
— Ладно врать-то. Я же знаю, как я выгляжу.
Мэй глотнула вина. Оба оглянулись на видеопоток Сантос. Картинка транслировалась на дальнюю стену — группка сфероидов столпилась посмотреть, Сантос бродила поблизости. Один сфероид увидел, что камера поймала его лицо, и ладонью закрыл свой видеовизаж.
Кальден внимательно наблюдал, хмуря брови.
— Хм, — сказал он. Склонил голову набок, будто путешественник, недоуменно созерцающий некие диковинные местные обряды. Повернулся к Мэй, глянул на ее два бокала, затем на свои, словно до него только дошло, до чего это смешно — как они торчат в дверях с этими бокалами. — Вот от этого я избавлюсь, — сказал он и осушил до дна бокал в левой руке. Мэй последовала его примеру.
— Извини, — неизвестно почему сказала она. Ясно, что скоро она опьянеет, и не факт, что удастся это скрыть; отсюда последуют ложные шаги. Мэй поразмыслила, что бы такого умного сказать, пока еще может. — А куда все это пишется? — спросила она.
— С камеры?
— Ну да, это же где-то хранится? В облаке?
— В облаке это все, конечно, хранится, но физически тоже должно где-то быть. С камеры Стюарта… Погоди. Хочешь, покажу кое-что?
Он уже спустился на пол-лестницы — руки-ноги паучьи, гибкие.
— Я даже не знаю, — сказала Мэй.
Кальден задрал голову — он как будто обиделся.
— Покажу, где хранится Стюарт. Хочешь? Я же не в склеп тебя тащу.
Мэй оглядела зал, поискала Дэна и Джареда, не нашла. Она тут пробыла час, они ее видели — пожалуй, можно и уходить. Она поснимала, запостила фотки, послала несколько кваков, отчиталась об ивенте, прокомментировала. И вслед за Кальденом спустилась по лестнице — три марша, видимо, в подвал.
— Я тебе доверяю, — сказала она.
— И правильно делаешь, — ответил Кальден у большой синей двери. Махнул рукой над настенной панелью доступа, дверь отворилась. — Заходи.
Они зашагали длинным коридором; кажется, переходили в другой корпус глубоко под землей. Вскоре возникла другая дверь, и замок вновь открылся по отпечаткам пальцев Кальдена. Мэй двигалась за ним, голова шла кругом — ее интриговал его поразительный уровень доступа, она слишком опьянела и не задумывалась, мудро ли это — бродить по лабиринтам с каллиграфическим человеком. Лифт опустился этажа на четыре; они вышли в очередной длинный коридор, затем на очередную лестницу, а по ней опять вниз. Вскоре Мэй надоело носить второй бокал, и она допила.
— Куда его деть? — спросила она. Ни слова не сказав, Кальден забрал у нее бокал и оставил на нижней ступеньке лестницы, по которой они только что спустились.
Да кто он такой? У него есть доступ к любой двери плюс анархистская жилка. Ни одна живая душа в «Сфере» не бросила бы здесь бокал — это равносильно великому злодеянию против природы, — и ни одна живая душа в «Сфере» не отправилась бы в это странствие посреди корпоративного ивента. Глухой голосок у Мэй в мозгу бубнил, что Кальден наверняка смутьян и они двое нарушают некоторые или все правила и протоколы.
— Я так и не поняла, чем ты тут занимаешься, — сказала она.
Они шагали по сумрачному коридору — он шел слегка под уклон и, похоже, вообще не заканчивался.
— Да особо ничем. Хожу на совещания. Слушаю, высказываюсь. Это все ерунда, — ответил Кальден, бодро шагая впереди.
— Знаешь Энни Эллертон?
— Конечно. Обожаю Энни. — Он снова обернулся. — Эй, а у тебя остался тот лимон?
— Нет. Он так и не пожелтел.
— Эх, — сказал Кальден. Он глядел на Мэй, но взгляд на миг остекленел, словно был призван прочь отсюда, в глубины сознания, где требовалось провести краткие, но решающие подсчеты.
— Где мы? — спросила Мэй. — Как будто в тысяче футов под землей.
— Не вполне, — сказал он, вновь фокусируясь. — Но близко к тому. Знаешь «Проект 9»?
«Проект 9», насколько понимала Мэй, — всеобъемлющее название всех секретных исследовательских проектов «Сферы». Что угодно, от космических технологий — по мнению Стентона, «Сфера» могла сконструировать и построить сильно усовершенствованные многоразовые космические корабли — до, по слухам, записи гигантских объемов информации в человеческую ДНК и открытия к ней доступа.
— Мы идем туда? — спросила Мэй.
— Нет, — ответил Кальден и открыл следующую дверь.
Они шагнули в зал размером с баскетбольную площадку; десяток тусклых прожекторов уставились на огромный металлический контейнер, куда поместился бы автобус. Стенки гладкие, отполированные, опутаны хитросплетением мерцающих серебристых труб.
— Похоже на скульптуру Дональда Джадда,[23]— сказала Мэй.
Кальден просиял:
— Как хорошо, что ты это сказала. Он меня очень вдохновлял. Он однажды сказал, мне ужасно нравится: «Есть всё, что есть, и всё на его стороне». Видела его работы вживую?
Дональда Джадда она знала лишь поверхностно — несколько лекций по истории искусств, — но не хотела разочаровать Кальдена.
— Нет, но я его обожаю, — сказала она. — Эту его тяжесть.
И в его лице прочла нечто новое — некое уважение или же интерес, словно в этот миг стала трехмерной и неизменной.
А потом все испортила.
— Это он для компании сделал? — спросила она, кивнув на красный контейнер.
Кальден рассмеялся, снова глянул на нее — интерес не ушел, но явно отступил.
— Да нет. Он давным-давно умер. Это просто вдохновлено его эстетикой. Вообще тут машина. То есть внутри машина. Накопитель данных.
Он опять посмотрел на Мэй, ожидая, что она закончит его мысль.
Ей не удалось.
— Это Стюарт, — наконец сказал Кальден.
Мэй ничего не знала о накопителях данных, но в целом подозревала, что для хранения такой информации не нужно столько пространства.
— И это все про одного человека? — спросила она.
— Ну, тут исходники плюс ресурсы для прогона любых сценариев. Каждый файл размечается так и эдак. Все, что видит Стюарт, сопоставляется с остальными нашими видео, и так мы картографируем мир и все, что в мире есть. И, естественно, видео с камер Стюарта в разы детализированнее и многослойнее, чем с потребительской камеры.
— И зачем хранить это здесь? А не в облаке или где-нибудь в пустыне?
— Ну, одни развеивают пепел, другие любят могилку поближе к дому.
Мэй не совсем поняла, к чему он это, но решила, что признаваться не стоит.
— А трубы — это что? Электричество? — спросила она.
Кальден открыл рот, помолчал, улыбнулся:
— Нет, это вода. Тонны воды, охлаждение процессоров. Вода бежит по трубам, охлаждает всю систему. Миллионы галлонов в месяц. Хочешь хранилище Сантос посмотреть?
Он провел ее через дверь в соседний зал — такой же, и в центре тоже огромный красный контейнер.
— Предназначалось для другого человека, но тут вылезла Сантос, и отдали ей.
Мэй уже наговорила много глупостей, ее вело, и она не задала вопросов, которые хотела задать, например: почему эти штуки такие громадные? И на них тратится столько воды? И если еще хотя бы сто человек захотят сохранить каждую минуту своей жизни — а наверняка миллионы выберут прозрачность, на коленях будут умолять, — как нам это удастся, если одна жизнь занимает столько места? Куда девать столько красных контейнеров?
— О, погоди, сейчас что-то будет, — сказал Кальден, взял ее за руку и повел назад к Стюарту; там они постояли, прислушиваясь к гулу машин.
— Уже было? — спросила Мэй; голова у нее кружилась — Кальден держал ее за руку, и ладонь у него была мягкая, а длинные пальцы теплые.
Кальден вздернул брови — мол, не спеши.
Сверху раздался грохот — явно вода. Мэй задрала голову, на миг решила, что сейчас их окатит с ног до головы, но потом сообразила, что вода мчится по трубам к Стюарту, охлаждать все то, что Стюарт делал и видел.
— Красиво, да? — сказал Кальден и поглядел на нее, словно отыскивая прошлое, где Мэй не была столь эфемерна.
— Прекрасно, — сказала она. А затем, поскольку от вина ее шатало, Кальден только что взял ее за руку, а водяной поток даровал ей свободу, Мэй обхватила лицо Кальдена и поцеловала в губы.
Он поднял руки, опасливо придержал ее за талию кончиками пальцев, будто она воздушный шарик, который не хотелось бы проткнуть. Но на одну ужасную секунду губы его ошеломленно застыли. Мэй заподозрила, что совершила ошибку. Затем поток сигналов и инструкций наконец достиг коры его головного мозга, его губы ожили и настойчиво ответили на поцелуй.
— Постой, — сказал он чуть погодя и отстранился. Кивнул на красный контейнер со Стюартом и за руку повел Мэй в узкий коридор, где они еще не были. Свет здесь не горел — а вскоре перестали добивать и прожекторы Стюарта.
— Теперь мне страшно, — сказала Мэй.
— Почти пришли, — ответил он.
Скрипнула стальная дверь. За ней обнаружилась какая-то гигантская пещера, залитая слабым голубым свечением. Кальден потянул Мэй за собой, под округлый свод футов тридцать высотой.
— Где мы? — спросила она.
— Раньше здесь хотели построить метро, — сказал он. — Потом забросили. Теперь тут пустота. Странное место, рукотворный тоннель пополам с настоящей пещерой. Вон сталактиты, видишь?
