— Тау совсем в космосе, да? — сказала Энни. — Но это враки. Нас бы всех здесь не было, не окажись он, *****,[9]гением менеджмента. Давай я объясню динамику. Ты будешь расти быстро, так что я тебе лучше все расскажу.
Тау, объяснила Энни, он же Таулер Александр Господинов, был первым Волхвом, и его всегда называют просто Тау.
— Это я знаю, — сказала Мэй.
— Не затыкай мне рот. Я эту же телегу толкаю властям штата.
— Ладно.
Энни продолжила.
Тау понимал, что сам в лучшем случае социально не адаптирован, в худшем — полная катастрофа в области межличностных коммуникаций. И всего за полгода до того, как компания провела первичное размещение акций, он принял мудрое и выигрышное решение: он нанял двух других Волхвов, Эймона Бейли и Тома Стентона. Этот шаг унял страхи инвесторов и в итоге повысил стоимость компании втрое. Акций продали на три миллиарда долларов — поразительно, но предсказуемо, — и поскольку все денежные вопросы решились, а в компании появились Стентон и Бейли, Тау волен был плыть по течению, спрятаться, исчезнуть. Шли месяцы, он все реже мелькал в кампусе и в СМИ. Его затворничество прогрессировало, его аура сгущалась — нечаянно либо намеренно. Мир недоумевал — мол, где же Тау, что он задумал? Задумки его до обнародования держались в секрете, и с каждой инновацией «Сферы» становилось все непонятнее, какие продукты создал лично Тау, а какие — лучшие в мире изобретатели, которых теперь в стойле компании завелось немало.
Большинство наблюдателей полагали, что Тау по-прежнему работает, а кое-кто утверждал, что во всех крупных инновациях «Сферы» ощущается присутствие Тау, его талант к глобальным решениям, элегантным и бесконечно масштабируемым. Без особой деловой смекалки, не ставя перед собой целей, поддающихся количественной оценке, он спустя год после колледжа основал компанию. «Мы его звали Ниагара, — сказал его бывший сосед по комнате в одной из первых публикаций о Тау. — Из него идеи так и перли, прямо из головы миллион идей, ежесекундно и ежедневно, бесконечно, с ума сойдешь».
Тау разработал первоначальную Единую Операционную Систему, которая интегрировала онлайн все, что до того было неряшливо раздергано: профили пользователя в социальных сетях, его платежи, пароли, электронные ящики, логины, предпочтения — все до последней манифестации его интересов. Прежняя парадигма — отдельная транзакция и отдельная система для каждого сайта и каждой покупки — это все равно что ради каждой поездки менять машину. «Зачем вам восемьдесят семь разных автомобилей?» — скажет он позже, когда его система завоюет веб и мир.
Вместо этого он сложил всё — все юзерские потребности и инструменты — в одну корзину и изобрел «АУтенТы»: один аккаунт, одна идентичность, один пароль, одна платежная система на человека. Исчезли десятки паролей и размножение личностей. Твои устройства знают, кто ты есть, — платит, заходит, отвечает, смотрит, пишет отзывы, видит всех остальных и сама им показывается твоя единственная сетевая персона — «АУтенТы», неумолимый и неприкрытый. Регистрация только под настоящим именем, привязанным к твоим кредитным картам и банковскому счету, расплатиться за что угодно — раз плюнуть. До конца твоей онлайновой жизни тебе нужна всего одна кнопка.
Инструментами «Сферы» — а это лучшие инструменты, самые популярные, повсеместные и бесплатные, — можно пользоваться только от своего имени — от имени своей подлинной личности, «АУтенТы». Эпоха виртуалов, краж личных данных, многочисленных логинов, сложных паролей и платежных систем закончилась. Хочешь посмотреть, включить, прокомментировать, купить — одна кнопка, одна учетная запись, все связано, отслеживаемо, просто, все работает на мобильниках и ноутбуках, на планшетах и сетчатке. Один-единственный аккаунт приведет тебя в любой уголок веба, на любой портал, платный сайт — что хочешь, то и делай.
За год «АУтенТы» совершенно переменил Интернет. Кое-какие сайты сопротивлялись, защитники сетевых свобод вопили о праве на онлайновую анонимность, но «АУтенТы» приливной волной смел и раскидал всех серьезных противников. Началось с коммерческих сайтов. Зачем непорнографическому сайту анонимы, если можно точно выяснить, кто вошел в дверь? В комментариях все мигом вспомнили про этикет — еще бы, все посетители под колпаком. Троллей, заполонивших Интернет, вновь загнали во тьму. А те, кому хотелось или требовалось отслеживать сетевую активность потребителя, обрели свою Валгаллу: отныне подлинные покупательские привычки подлинных людей поддавались скрупулезному измерению и описанию, а маркетинг целился в клиентов с хирургической точностью. Большинство пользователей «АУтенТы», большинство интернет-пользователей хотели только простоты, эффективности, внятности, отлаженности — и теперь пришли в восторг. Больше не нужно зубрить по двенадцать логинов и паролей; не нужно терпеть безумие и агрессию анонимного стада; не нужно мириться с рекламой методом «пальбы по площадям», которая в лучшем случае находила цель в радиусе мили от потребительских предпочтений. Теперь от рекламодателей приходили сфокусированные, четкие и по большей части желанные послания.
На эту идею Тау набрел более или менее ненароком. Его достало запоминать логины, вбивать пароли и номер кредитной карты, и он написал софтину, которая упрощала процедуру. Нарочно он вставил в название «АУтенТы» буквы своего имени? Утверждал, что сообразил уже потом. Постигал он коммерческий потенциал «АУтенТы»? Утверждал, что не постигал, и многие верили, что это правда, что монетизацией его проектов занимались двое других Волхвов, опытные, деловые и смекалистые. Они монетизировали «АУтенТы», нашли способы грести выручку со всех замыслов Тау, и они же превратили компанию в гиганта, который поглотил «Фейсбук», «Твиттер», «Гугл», а затем «Элекрити», «Зупу», «Хефе» и «Кван».
— Том здесь получился неважно, — заметила Энни. — Вообще-то он не такая акула. Но, говорят, ему этот портрет нравится.
Слева внизу от Тау стоял Том Стентон, исполнительный директор на вершине мира, «Капиталист Прайм», как он сам, поклонник «Трансформеров», себя называл,[10]— в итальянском костюме, ухмыляется, будто волк, сожравший бабушку Красной Шапочки. Темные волосы на висках исполосованы сединой, взгляд пресный, непроницаемый. Эдакий биржевик с Уолл-стрит образца восьмидесятых, беззастенчиво богат, одинок, агрессивен и, вероятно, опасен. Чуть за пятьдесят, титан мирового масштаба, швыряет деньги направо и налево, с каждым годом крепнет, бесстрашно транжирит средства и влияние. Не боится президентов. Не пугается судебных исков в Евросоюзе и угроз хакеров на службе у китайского государства. Ничто его не терзает, все ему доступно, что угодно по карману. У Тома Стентона своя команда автогонщиков НАСКАР и пара гоночных яхт, он пилотирует личный самолет. В «Сфере» он был анахронизмом, вульгарным боссом, и у сфероидов-утопистов вызывал смешанные чувства.
В жизни двоих других Волхвов навязчиво отсутствовало такое откровенное потребительство. Тау снимал ветхую трехкомнатную квартирку в нескольких милях от кампуса; впрочем, никто никогда не видел, как Тау приезжает в кампус или уезжает, и все полагали, что он прямо тут и живет. И всякий знал, где обитает Эймон Бейли: в бесконечно скромном домике с тремя спальнями, на видном месте — на центральной улице в десяти минутах от кампуса. А у Стентона дома были повсюду: в Нью-Йорке, в Дубае, в Джексон-Хоул. Целый этаж на верхушке башни «Миллениум» в Сан-Франциско. Целый остров неподалеку от Мартиники.
На картине Эймон Бейли стоял подле Стентона — умиротворенный, даже радостный в обществе двоих, чьи ценности вроде бы диаметрально противоположны его принципам. На портрете Бейли, справа внизу от Тау, получился как в жизни — седой, румяный, довольный и пылкий, глаза блестят. Он был публичным лицом компании, со «Сферой» все ассоциировали его. Когда он улыбался — а улыбался он почти всегда, — улыбались его губы, его глаза, даже плечи его, кажется, улыбались. Он язвил. Он смешил. Он умел говорить лирично, но основательно, то блистательно закручивал фразу, то простыми словами излагал прописные истины. Он родился в Омахе, в обыкновеннейшем семействе с шестью детьми, и прежде в его жизни толком не случалось ничего замечательного. Отучился в Нотр-Даме, женился на подруге, которая ходила в колледж Святой Марии по соседству, и они родили четверых, трех дочерей, а потом наконец и сына, хотя сын этот появился на свет с церебральным параличом. «Его коснулось — так выразился Бейли, объявляя компании и миру о рождении отпрыска. — И мы только крепче станем его любить».
Бейли чаще других Волхвов появлялся в кампусе, играл диксиленд на тромбоне в самодеятельности, от лица «Сферы» выступал на ток-шоу, с усмешкой описывал — отметал взмахом руки — то или иное расследование Федеральной комиссии по коммуникациям, представлял новую полезную фичу или технологию, которая перевернет мир. Просил называть себя дядей Эймоном и по кампусу разгуливал в манере всеми любимого дядюшки, Тедди Рузвельта на первом сроке президентства, свойского, искреннего и громогласного. Эти трое в жизни и на портрете составляли странный букет несхожих цветочков, но их альянс несомненно удался. Все знали, что она удачна, эта трехглавая модель управления, и подобную внутрикорпоративную динамику с переменным успехом внедряли и другие компании «Форчун-500».
— А почему тогда, — спросила Мэй, — они не заказали настоящий портрет? Художнику, который что-то понимает?
Чем дольше смотришь, тем страннее картина. Художник скомпоновал ее так, что все Волхвы положили друг другу руки на плечи. Смысла ноль, а человеческие руки так не гнутся и не тянутся.
— Бейли считает, это истерически смешно, — ответила Энни. — Хотел повесить в центральном вестибюле, но Стентон запретил. Бейли же у нас коллекционер — ты в курсе, да? Изумительный вкус. На вид весельчак, обыватель из Омахи, но он тонкий ценитель и прямо помешался на сбережении прошлого — даже плохого искусства. Это ты еще библиотеку его не видела.
Они прибыли к громадным дверям, на вид (похоже, и взаправду) средневековым — варваров останавливать. На уровне груди торчали два огромных молотка-горгульи, и Мэй расхоже пошутила:
— Молоток, ценю и хвалю.
Энни фыркнула, махнула ладонью над синей бесконтактной панелью на стене, и дверь открылась. Энни обернулась к Мэй:
– *********,[11]а?
Библиотека была трехэтажная — три этажа вокруг атриума, все отделано деревом, латунью и серебром, симфония приглушенных оттенков. Тысяч десять томов минимум, большинство переплетены в кожу, аккуратно стоят по блестящим лакированным полкам. Между книгами — суровые бюсты замечательных людей, греки и римляне, Джефферсон, Жанна д'Арк и Мартин Лютер Кинг. Под потолком висит модель «Пижона» — или, может, «Энолы Гей».[12]С десяток антикварных глобусов подсвечены изнутри — масляный свет согревает потерянные цивилизации.
— Он кучу всего скупал, когда дело уже шло к аукционам или свалкам. Дело жизни у него такое. Ездит по разорившимся домам, где люди готовы продать свои сокровища за гроши, платит по рыночным расценкам, бывшим владельцам предоставляет неограниченный доступ ко всему. Вот они тут вечно и толкутся — седые старцы, приходят почитать или потрогать свои вещи. А, вот что надо посмотреть. Тебе крышу снесет…
Энни первой зашагала наверх — три лестничных марша, все отделаны прихотливыми мозаиками — репродукциями мозаик византийской эпохи, решила Мэй. Рука скользила по латунным перилам — без единого отпечатка пальца, без малейшего пятнышка. Вокруг бухгалтерские зеленые лампы для чтения и блестящие медью и золотом скрещения телескопов, уставленных в фацетированные окна.
— Ты наверх глянь, — велела Энни, и Мэй послушалась, а потолок оказался витражом, горячечной панорамой с хороводами бесконечных ангелов. — Это из какой-то римской церкви.
На верхнем этаже Энни повела ее узкими коридорами меж округлых книжных корешков, временами ростом с Мэй — Библии, атласы, иллюстрированные истории войн и восстаний, давно исчезнувшие страны и народы.
— Так, ладно. Смотри, — сказала Энни. — Не, погоди. Сначала дай мне устное согласие о неразглашении.
— Ладно.
— Серьезно.
— Я серьезно. Я к этому серьезно.
— Хорошо. А теперь я вынимаю эту книгу… — Энни вынула большой том под названием «Лучшие годы нашей жизни». — Гляди, — сказала она и попятилась. Стена с сотней книг медленно отползла, и открылась тайная комната. — Нерды на марше, скажи? — И они шагнули внутрь. Сферическая комната, по стенам сплошь книги, а в центре композиции — дыра в полу, обнесенная латунными перилами; вниз, сквозь пол и в неведомые недра уходил шест.
— Он что, пожары тушит? — спросила Мэй.
— Да хрен его знает, — сказала Энни.
— А шест куда ведет?
— Видимо, на парковку.
Уместных эпитетов Мэй не подобрала.
— Сама-то спускалась?
— Не-а. Даже показывать это мне — уже был риск. Это он зря. Сам сказал. А теперь я показала тебе, что тоже глупо. Но сразу ясно, что у этого человека в голове. Может заполучить все на свете, а хочет пожарный шест с седьмого этажа в гараж.
Наушник Энни капнул звуком, и тому, кто звонил, она ответила «ладно». Пора было уходить.
* * *
— Короче, — сказала Энни в лифте по дороге вниз. — Мне надо поработать. Планктон просеять.
— Что сделать?
— Ну, знаешь, мелкие стартапы. Надеются, что здоровый кит — это мы — на них облизнется и сожрет. Раз в неделю у нас смотр этих недоделанных Тау, и они нас уговаривают их купить. Довольно грустно, они теперь даже не прикидываются, будто у них есть доход или хоть потенциал. Но ты это, слышишь? Я тебя передаю двум корпоративным послам. Оба к работе подходят очень серьезно. Я бы даже советовала поостеречься — вот до чего маньяки. Они покажут остаток кампуса, а потом я тебя отведу на праздник солнцестояния, ага? В семь.
Двери раздвинулись на втором этаже, у «Стеклянной кормушки», и Энни познакомила Мэй с Джосией и Дениз — обоим ближе к тридцати, оба взирают невозмутимо и искренне, оба в простеньких рубашках приятных расцветок. Тот и другая обеими руками сжали ладони Мэй и едва не поклонились.
— Проследите, чтоб она сегодня не работала, — таковы были последние слова Энни, а затем ее поглотил лифт.
Джосия, тощий и ужасно веснушчатый, вперил в Мэй голубые немигающие глаза:
— Мы так рады с тобой познакомиться.
Дениз, высокая и худая азиатка, улыбнулась Мэй и прикрыла глаза, словно смаковала этот миг.
— Энни нам рассказала, как давно вы дружите. Энни — душа и сердце компании, нам очень повезло, что ты теперь с нами.
— Энни все любят, — прибавил Джосия.
Их почтение конфузило Мэй. Они же старше ее, а ведут себя так, будто она заезжая звезда.
— Я понимаю, что это, может, отчасти излишне, — сказал Джосия, — но если ты не против, мы бы провели тебе полную экскурсию для новичков. Ничего? Обещаем, что тоскливо не будет.
Мэй рассмеялась, поддакнула, зашагала следом.
Остаток дня пронесся чередой стеклянных офисов и кратких, невероятно пылких знакомств. Все, с кем Мэй повстречалась, были заняты, едва ли не перегружены, и однако ужасно ей радовались, были так счастливы, что она здесь, друзья Энни — их друзья… Мэй показали медицинский центр и познакомили с доктором Хэмптоном, главврачом с дредами. Показали травмпункт и шотландскую медсестру в регистратуре. Экскурсия по органическим садам, сотня квадратных ярдов, где два фермера на ставке читали лекцию толпе сфероидов, пока те дегустировали морковку, помидоры и капусту. Экскурсия на поле для мини-гольфа, в кинотеатр, в боулинг, в универсам. Наконец, в дальнем, судя по всему, углу кампуса — Мэй разглядела ограду и крыши гостиниц Сан-Винченцо, где останавливались гости «Сферы», — они осмотрели общежитие. Мэй о нем слыхала, Энни говорила, что иногда падает спать прямо на территории и теперь предпочитает общагу собственному дому. Шагая по коридорам, осматривая эти опрятные комнаты — в каждой блистающая кухонька, рабочий стол, мягкий диван и кровать, — Мэй не могла не согласиться, что их обаяние интуитивно ясно любому.
— Сейчас у нас 180 комнат, но мы быстро растем, — сказал Джосия. — Народу в кампусе — тысяч десять, вечно кто-нибудь сидит до ночи или хочет днем подремать. Всегда бесплатно, всегда чисто — надо только проверить онлайн, какие комнаты свободны. Сейчас тут все быстро заполняется, но в ближайшие годы мы планируем еще минимум несколько тысяч комнат.
— Вечером праздник — после праздников тут всегда битком, — прибавила Дениз, подмигнув как бы заговорщицки.
Экскурсия затянулась до вечера; между делом зашли попробовать, что готовят в кулинарной студии, где сегодня преподавала знаменитая молодая шеф-повариха, известная тем, что умеет пустить в дело любое животное без остатка. Она накормила Мэй жареным свиным рылом — выяснилось, что на вкус оно как бекон пожирнее, и Мэй ужасно понравилось. По дороге им повстречались другие экскурсанты, студенческие группы, стада разносчиков и, похоже, сенатор со свитой. Они миновали аркаду, заставленную винтажными пинболами, и крытый бадминтонный корт, где, по словам Энни, держали на зарплате бывшего чемпиона мира. Когда Дениз и Джосия привели Мэй назад, в центр кампуса, уже смеркалось и сотрудники расставляли в траве и зажигали бамбуковые факелы тики. В полутьме сюда стекались несколько тысяч сфероидов, и в этой толпе Мэй поняла, что в жизни не хочет работать — не хочет быть — нигде больше. Ее родной город и вся прочая Калифорния, вся прочая Америка — словно бардачный хаос развивающейся страны. За оградой «Сферы» — только грохот и бои, неудачи и нечистоты. Но здесь — здесь все отточено. Лучшие на свете люди разрабатывают лучшие на свете системы, а лучшие на свете системы приносят деньги, неисчислимые средства, и на них создано все это — лучшее рабочее место на земле. И это естественно, решила Мэй. Кому и строить утопии, как не утопистам?
* * *
— Вот эта тусовка — это так, мелочи, — заверила ее Энни, когда они брели вдоль сорокафутового фуршетного стола. Уже стемнело, вечерний воздух остывал, но в кампусе было необъяснимо тепло и все заливал янтарный свет сотен пылающих факелов. — Это Бейли придумал. Не то чтобы он поклонялся Матери-Земле, но в звездах и временах года сечет, так что солнцестояние — это его фишка. Он рано или поздно появится и со всеми поздоровается — обычно он так делает. В том году пришел в майке-алкоголичке. Очень гордится, что у него руки сильные.
На зеленой лужайке они обе нагрузили себе тарелки, а затем отыскали свободные места в каменном амфитеатре на высокой травянистой берме. Энни подливала Мэй в бокал рислинга из бутылки — рислинг, пояснила она, тоже делали в кампусе, какое-то новое варево, калорий меньше, алкоголя больше. Мэй поглядела на лужайку, на цепочки шипящих факелов: каждая приводила гуляк к всевозможным забавам — лимбо, кикбол, электробуги, — не имевшим ни малейшего отношения к солнцестоянию. Все вроде бы случайно, обязательной программы нет — в результате от вечеринки никто ничего не ждал, но она превосходила любые ожидания. Все быстренько набубенились, и вскоре Мэй потеряла Энни, а затем потерялась сама, выбралась на площадки для бочче, где группка сфероидов постарше, минимум лет тридцати, мускусными дынями сбивали кегли. Мэй возвратилась на лужайку и вступила в игру, которую сфероиды называли «Ха»: делать ничего не надо, только лежать, скрестив с соседями руки-ноги. Едва сосед произносит «Ха», ты за ним повторяешь. Игра ужасная, но сейчас пришлась кстати — у Мэй кружилась голова, а горизонтальное положение помогало.
— Ты посмотри на нее. Так тихо дремлет.
Реплика прозвучала где-то поблизости. Мэй сообразила, что голос — мужской — говорит о ней, и открыла глаза. Над собой никого не увидела. Только небо — в основном ясное, лишь клочья серых облачков проносились над кампусом к морю. Веки у Мэй отяжелели, но она понимала, что час еще ранний, вряд ли десять, и не хотела поступать, как поступала нередко, а именно заснуть после пары-тройки бокалов, поэтому встала и пошла искать Энни, рислинг или то и другое. Отыскала она фуршетный стол — в руинах; на этот пир как будто наведались дикие звери или викинги — и пошла к ближайшему бару, где рислинг закончился, а поили теперь какой-то гремучей смесью водки с энергетиком. Мэй направилась дальше, интересуясь у случайных прохожих, не встречался ли им рислинг, и наконец перед ней мелькнула чья-то тень.
— Вон там еще есть, — сообщила тень.
Мэй обернулась и узрела очки, отражавшие синеву, а под ними смутные очертания мужчины. Он повернулся и шагнул прочь.
— Я иду за тобой? — спросила Мэй.
— Пока нет. Ты стоишь и никуда не идешь. Но если хочешь еще вина, лучше пойти.
Она пошла за тенью через лужайку под высокие кроны, пробитые сотнями серебряных лунных стрел. Теперь Мэй лучше различала тень — на нем была песочная футболка, а сверху, кажется, жилет, кожаный или замшевый; такого ансамбля ей давно не попадалось. Тень остановился и присел на корточки у подножия водопада — искусственного водопада, что тек по стене «Промышленной Революции».
— Я тут бутылки припрятал, — сказал он, шаря в озерце под водопадом. Ничего не найдя, опустился на колени, погрузив руки в озерцо по плечи, выудил две блестящие зеленые бутылки, встал и повернулся к Мэй.
Она наконец его разглядела. Размытый треугольник лица, подбородок с такой нежной ямочкой, что Мэй только сейчас заметила. Младенческая кожа, стариковские глаза, выдающийся нос, крючковатый и кривой, но отчего-то придававший лицу прочность, как лодочный киль. Густые тире бровей убегали к ушам — круглым, крупным, девчачье-розовым.
— Хочешь обратно на праздник или?.. — Очевидно, он намекал, что это «или» способно переплюнуть любой праздник.
— Конечно, — ответила она, сообразив, что не знакома с этим человеком, ничегошеньки о нем не знает. Но поскольку у него эти бутылки, Энни потерялась, а в стенах «Сферы» Мэй доверяла всем — в эту минуту ее переполняла любовь к обитателям этих стен, где все ново и все дозволено, — она пошла за ним на праздник, во всяком случае на окраины праздника, и они сели на высокое кольцо скамей над лужайкой и стали смотреть, как внизу бегают, визжат и падают силуэты.
Он открыл обе бутылки, одну отдал Мэй, глотнул из своей и сообщил, что зовут его Фрэнсис.
— Не Фрэнк? — спросила Мэй. Взяла бутылку и налила в рот карамельно-сладкого вина.
— Меня порываются так звать, а я… прошу этого не делать.
Она рассмеялась, он рассмеялся.
Он разработчик, сказал он, в компании почти два года. До того был как бы анархистом, провокатором. Работу получил, потому что взломал систему «Сферы» и залез глубже всех. Теперь он в отделе безопасности.
— Я сегодня первый день, — отметила Мэй.
— Гонишь.
И тут Мэй, которая хотела сказать «Я без балды», решила выступить изобретательно, однако в вербальном ее изобретении что-то исковеркалось, и она произнесла:
— Я без *****,[13]— почти тотчас поняв, что запомнит эти слова и будет себя за них ненавидеть еще не одно десятилетие.
— Ты без *****? — невозмутимо переспросил он. — Как это безнадежно. На основании каких данных ты ставишь диагноз? Ты без *****. Ничего себе.
Мэй попыталась объяснить, что хотела сказать другое, подумала, то есть неведомый отдел ее мозга подумал, что надо бы покрутить фразу… Но это не имело значения. Он уже хохотал, он понял, что у нее есть чувство юмора, она поняла, что у него оно тоже есть, и как-то так получилось, что ее отпустило, и она уверилась, что он никогда ей об этом не напомнит, ее ужасная фраза останется между ними, потому что оба они понимают: ошибаются все, и если мы признаём нашу общую человечность, нашу общую хрупкость и склонность нелепо выглядеть и нелепо высказываться по тысяче раз на дню, надлежит дозволить этим ошибкам раствориться в небытии.
— Первый день, — сказал он. — Что ж, поздравляю. Выпьем.
Они чокнулись бутылками и глотнули. Мэй подняла бутылку к луне — глянуть на просвет, сколько осталось; вино окрасилось потусторонней синевой, и Мэй рассмотрела, что залила в себя уже половину. Она отставила бутылку.
— Мне нравится твой голос, — сказал он. — У тебя всегда такой?
— Низкий и скрипучий?
— Я бы сказал — закаленный. Я бы сказал — душевный. Тейтум О'Нил знаешь?
— Родители заставляли смотреть «Бумажную луну» раз примерно сто. Хотели, чтоб мне полегчало.
— Обожаю это кино, — сказал он.
— Они думали, я вырасту как Эдди Прей, умудренной, но обворожительной.[14]Хотели девчонку-хулиганку. Стригли меня под нее.
— Мне нравится.
— Тебе нравится стрижка под горшок.
— Да нет. Твой голос. Это пока лучшая твоя фича.
Мэй промолчала. Ей как будто заехали по лицу.
— Блин, — сказал он. — Я что-то не то выдал, да? А хотел комплимент сказать.
Повисла тревожная пауза; Мэй не раз сталкивалась с мужчинами, которые слишком хорошо говорили, перепрыгивали через миллион ступенек и приземлялись на негодные комплименты. Ужас. Она повернулась к нему — убедиться, что он не то, чем показался, не великодушен, не безвреден, но искривлен, измучен, асимметричен. Однако увидела все то же гладкое лицо, синие очки, древние глаза. И болезненную гримасу.
Он покосился на свою бутылку, словно это она во всем виновата.
— Я хотел, чтоб ты не парилась из-за своего голоса. И, кажется, обидел всю остальную тебя.
Мэй над этим поразмыслила, но взболтанный рислингом мозг тормозил и залипал. Расшифровать реплику Фрэнсиса или его намерения не удавалось, и Мэй плюнула.
— По-моему, ты странный, — сказала она.
— У меня нету родителей, — ответил он. — Это меня хоть чуть-чуть оправдывает? — Затем, сообразив, что болтает лихорадочно и чересчур, прибавил: — Ты не пьешь.
Ладно, его детство опустим.
— Я всё, — сказала Мэй. — Накрыло уже по полной.
— Прости, пожалуйста. У меня иногда слова путаются. Мне лучше, если я на таких тусовках молчу.
— Ты ужасно странный, — повторила Мэй очень серьезно. Ей двадцать четыре, и она таких никогда не встречала. Это ведь, пьяно подумала она, доказательство Бога, так? За свою жизнь она столкнулась с тысячами людей, и среди них столько похожих, столько бесследных, а тут этот человек, новый и чудной, и говорит чудно. Что ни день, ученые открывают новые виды лягушек или кувшинок, и это тоже как будто доказывает, что есть некий божественный лицедей, небесный изобретатель, который дарит нам новые игрушки, прячет их, но прячет плохо, там, где мы можем на них наткнуться. И этот Фрэнсис — он совсем ни на что не похожий, какая-то новая лягушка. Мэй повернулась к нему, подумывая его поцеловать.
Но Фрэнсис был занят. Одной рукой он вытряхивал песок из туфли. С другой, кажется, скусывал целый ноготь.
Греза погасла, Мэй подумала про дом и постель.
— А как все добираются до дома? — спросила она.
Фрэнсис поглядел на месилово внизу — люди, похоже, пытались изобразить пирамиду.
— Ну, есть, конечно, общага. Но там наверняка уже все занято. И всегда автобусы ходят. Тебе, наверное, говорили. — Он махнул бутылкой на главные ворота, и Мэй разглядела крыши мини-автобусов, которые видела утром по дороге сюда. — Компания по любому поводу анализирует затраты. И если один сотрудник переутомится — или, как сейчас, перепьет — и сядет за руль… короче, в долгосрочной перспективе дешевле автобусы пустить. Только не говори, что ты тут не ради автобусов. Офигительные автобусы. Внутри как яхты. Каюты, дерево, стояки такие…
— Стояки? Стояки? — Мэй пихнула его в плечо, понимая, что флиртует, понимая, что это идиотизм — флиртовать с другим сфероидом в первый же вечер, идиотизм в первый же вечер так напиваться. Но она все это делала и была довольна.
К ним плыла чья-то фигура. Мэй наблюдала с тупым любопытством и сначала разглядела, что фигура женская. А потом — что приближается Энни.
— Этот человек тебе докучает? — спросила та.
Фрэнсис поспешно отодвинулся от Мэй и спрятал бутылку за спину. Энни рассмеялась:
— Ты чего заметался, Фрэнсис?
— Извини. Мне показалось, ты что-то другое сказала.
— Уй-я. Совесть загрызла! Я видела, как Мэй бьет тебя в плечо, и пошутила. А тебе есть в чем каяться? Ты что задумал, Фрэнсис Гарбанцо?
— Гаравента.
— Ну да. Я знаю, как твоя фамилия. Фрэнсис, — сказала Энни, неловко плюхнувшись между ними, — я, твоя досточтимая коллега, а также твой друг, вынуждена кое о чем тебя попросить. Можно?
— Конечно.
— Хорошо. Позволь мне побыть с Мэй наедине? Мне необходимо поцеловать ее в губы.
Фрэнсис рассмеялся, но осекся, заметив, что не засмеялись ни Мэй, ни Энни. В испуге и замешательстве, явно перед Энни трепеща, он зашагал вниз по ступенькам и затем по лужайке, увертываясь от кутил. На полпути остановился, обернулся и задрал голову, словно проверяя, в самом ли деле Энни замещает его подле Мэй. Страхи его подтвердились, и он зашел под козырек «Средневековья». Попытался открыть дверь, но ему не удалось. Он тянул и толкал, но дверь не поддавалась. Зная, что обе они смотрят, он свернул и скрылся за углом.
— Он говорит, что занимается безопасностью, — сказала Мэй.
— Он так сказал? Фрэнсис Гаравента?
— Видимо, это он зря.
— Ну, не то чтобы он прямо в опасной безопасности. Не в Моссаде. А я помешала тут такому, что явно было бы лишним в первый же вечер, идиотка?
— Ничему ты не помешала.
— А я думаю, помешала.
— Да нет, не особо.
— А вот и помешала. Я же вижу.
Энни разглядела у ног Мэй бутылку:
— Я думала, мы уже много часов назад все выпили.
