Потестарная и политическая культура 4 страница

Зак. 829 145

Лиги разные племена и роды были представлены неравномерно, а права их сахемов были неодинаковы⁷².

Надо, впрочем, иметь в виду вовсе не универсальный харак­тер ирокезского образца военной демократии. В частности, у ирокезов не возникали личные дружины, а должностные лица типа «вождей Сосны» отнюдь не характерны для других об­ществ, с достаточными основаниями относимых к военно-демо­кратическим.

Еще одно свидетельство ограниченности военной демокра­тии— фактическое неравенство и в среде собственно воинов. Главная и самая ценная доля военной добычи в большинстве случаев теперь поступала в распоряжение военного вождя и его дружинников. Первоначальная идея равенства при дележе захваченного имущества перерождалась в нечто принципиально иное — в представление, что всякий воин, участвовавший в по­воде, имеет право на свою долю добычи. Но размеры и качест­во такой доли теперь уже зависят от его положения в военной иерархии. Такая трансформация отразилась в нормах раздела, сложившихся у самых разных народов, проходивших стадию военно-демократической организации или подходивших близко к ней. Так, привилегированное в этом отношении положение старших разрядов воинов было отмечено у ндебеле Юго-Восточ­ной и Южной Африки⁷³, у некоторых народов древней Ев­ропы, у арабов доисламской эпохи. В последнем случае зафик­сированная сунной правовая норма, устанавливавшая, что конный воин получает три доли против одной у пешего, отра­жала, по существу, как раз уже сложившееся ко времени воз­никновения ислама разграничение между рядовыми соплеменни­ками и племенной аристократией.

Насколько можно судить, военная демократия была одной из довольно распространенных в общемировом масштабе форм институционализации власти в эпоху классообразования. Види­мо, именно поэтому в нашей науке довольно долго господство­вала тенденция рассматривать ее как явление универсальное, а также непосредственно предшествовавшее складыванию госу­дарства⁷⁴. Однако сейчас накоплено достаточно фактического материала, и в первую очередь этнографического, чтобы не со­гласиться с такой точкой зрения. Прежде всего далеко не во всех доступных этнографическому изучению обществах оказа­лось возможно проследить сколько-нибудь доказуемые черты, которые можно было бы связать с военно-демократической орга­низацией. А в последние десятилетия стало очевидным, что военная демократия непосредственно не превращалась в поли­тическую, государственную организацию: такой переход проис­ходил практически всегда через иные общественные структуры, которые получили у многих авторов название «военно-иерархи-ческих»⁷⁵.

Логично предполагать, что появление военно-иерархической организации в большинстве случаев было результатом коренно-

го перерождения военной демократии как формы организации власти: демократические элементы постепенно сходили на нет, реальная власть все больше сосредоточивалась в руках военно­го предводителя с его родней и приближенными, и в конечном счете на месте некогда существовавшего народовластия, пусть даже и неполного, вырастала авторитарная военно-иерархиче­ская система. Весь социальный смысл происходивших перемен заключался в том, что чем дальше, тем больше власть военного вождя отрывалась от авторитета традиции, находя свою опору в факторах реального могущества — в богатстве, в непрерывном расширении круга зависимых от него людей (разных и по сте­пени, и по характеру зависимости) и, наконец, в вооруженной силе, представленной дружиной. Дружине принадлежало здесь особое место, ибо чаще всего именно она поставляла кадры для зародышевого административного аппарата при вожде. В этом своем качестве она логически развивала тенденцию, наметив­шуюся ссамого начала появления в обществе независимой от ополчения военной силы.

С самого начала дружина создавалась вне рамок традиции, и объединяли ее членов не родственные и не общинные связи (хотя какую-то второстепенную роль они в отдельных случаях играть могли). Основой здесь служили профессиональная воен­ная деятельность, ориентация на военный грабеж как главный источник средств к существованию, дополнявшиеся личной пре­данностью удачливому военному предводителю. Именно эта личная преданность приобретала для последнего особую цен­ность, когда ему приходилось создавать какую-то только ему подчиненную организацию власти в обществе. В рамках дру­жины чаще всего не сохранялись те грани, которые за ее пре­делами достаточно жестко разделяли людей разного исходного социального статуса, прежде всего разного происхождения. В число дружинников мог войти любой чужак, им мог стать вольноотпущенник и даже раб. Все это как раз и обеспечивало преданность вождю, о которой шла речь выше. Отнюдь не слу­чайно множество предклассовых и раннеклассовых, да и доста­точно развитых классовых обществ знало постоянную «гвар­дию» правителя, чаще всего сформированную из чужаков, людей без сколько-нибудь прочных корней в данном обществе.

Используя такой инструмент, военный вождь не просто мог в принципе выдвинуться на первое место, превратившись в фактического руководителя всего общества. Он получал воз­можность основательно перераспределить влияние и богатство в пределах правящего слоя. Действительно, дружинники и про­чие приближенные вождя, используя свои независимые от традиционного производства материальные возможности и сто­явший за ними авторитет самостоятельной организации военной силы, могли успешно соперничать с родо-племенной аристокра­тией за власть и влияние. И в случае необходимости вождь ока­зывался в состоянии, опираясь на дружину, навязать этой

10* 147

аристократии свою волю. И наоборот, приближенные вождя могли прибегнуть к его авторитету в своем соперничестве с традиционной знатью.

По всей видимости, борьба между старой родо-племенной аристократией и новой знатью военного происхождения, кото­рая может быть обозначена, если иметь в виду общества ран­неклассовые, термином «царские люди» (понятно, достаточно условным), была в мировой истории явлением универсальным. Как общее правило, верх в этой борьбе одерживала новая аристократия, традиционная родо-племенная верхушка оттесня­лась на второй план. Конечно, эта верхушка сопротивлялась, и в отдельных конкретных случаях такое сопротивление могло быть и упорным и успешным (вероятно, именно так и обстояло дело в обществах, пошедших по аристократическому пути поли-тогенеза). Но в целом в той мере, в какой новая знать не пыта­лась покуситься на собственность, которой уже располагала старая аристократия, дело обычно завершалось компромиссом в той или иной его форме, тем более что именно военная аристо­кратия оказывалась еще и одним из самых надежных противо­весов возраставшему недовольству и сопротивлению рядовых соплеменников.

Понятно, все эти явления постепенно обретали и идеологиче­скую санкцию. Представления о закономерности и необходи­мости существования, а затем и привилегированного статуса самого вождя и его непосредственного окружения трансформи­ровались в перспективе в представление о вожде как олицетво­рении целостности и благополучия коллектива, представление, которое рассматривается в предыдущих главах. Отсюда недале­ко было и до идеи сакрального правителя, ставшей затем одной из основ идеологической санкции власти в раннеклассовых, ран-негосударственных обществах. Общая тенденция в развитии представлений о власти в эпоху классообразования, как уже говорилось, включала и движение от коллектива к индивиду в качестве символа общества и залога его благополучия. Речь шла, естественно, об авторитете сана, а не его конкретного но­сителя ⁷⁶. Но такие изменения в идеологической сфере были не­обходимой частью процесса перехода от потестарной власти к политической.

Другим столь же необходимым аспектом такого перехода было постепенное ограничение круга лиц, имевших доступ к во­енной деятельности. Это было особенно важно в обществах, создавших военно-демократические и военно-иерархические фор­мы организации власти: любой свободный в них был по идее потенциальным воином. И поэтому одной из главных задач, которые решали военно-иерархические структуры в процессе становления политической власти, как раз и было постепенное лишение народа оружия посредством сугубой специализации и профессионализации военного аспекта жизни общества⁷⁷.

В некоторых случаях институционализация власти происхо-

дила через складывание общественных структур, которые полу­чили в нашей литературе обозначения «общинно-кастовые»⁷⁸ или «сословно-кастовые» ⁷⁹. Речь идет об обществах с жесткой фиксацией форм общественного разделения труда, сложившихся на какой-то определенный момент их развития под воздействи­ем тех или иных конкретно-исторических условий. Такая фикса­ция осуществлялась на уровне целостных профессиональных групп, зачастую этнопрофессиональных. Конкретные пути скла­дывания таких вариантов организации не всегда можно просле­дить. Несомненно, иногда их появление бывало связано с завое­ванием, которое обращало побежденных в зависимое неполно­правное население, как это было, например, в ряде обществ во-сточноафриканского Межозерья⁸⁰. Регион этот интересен еще и в том отношении, что в нем существование развитых систем общинно-кастового (сословно-кастового) типа сочеталось с ши­роким распространением отношений «патрон—клиент» и оба эти фактора успешно дополняли друг друга (хотя надо сказать, что в последнее время привычные представления о степени распро­странения и того и другого в доколониальном Межозерье нача­ли подвергаться критике⁸¹). Но известны и случаи складывания сословно-кастовых структур без всякого участия военного фак­тора ⁸².

По-видимому, в тех случаях, когда подобного рода структу­ры возникали мирным путем, их появление облегчалось и таки­ми обстоятельствами, как раннее сложение иерархии статусов общин и родов или ранняя узурпация социальной верхушкой основных средств производства; слабое развитие обмена тоже могло выступать в роли стимулятора такого развития⁸³. Для шас, однако, важно в данном случае другое: сословно- или об-зщинно-кастовая организация, будучи эффективным механизмом институционализации власти, тем не менее могла серьезно за­медлять завершение процесса классо- и политогенеза, обнару­живая тенденцию к стабилизации общества на предклассовом, а его потестарной организации — на позднепотестарном уровне. В качестве примера можно назвать общества народа и, или носу, в высокогорном районе Ляншань китайской провинции Сычуань.

У и существовала весьма развитая социальная стратифика­ция. Само название народа есть одновременно название его «благородного» сословия, собственно и (носу). Остальные со­словия находились в разной степени зависимости от и — от по­лурабской до полукрепостной. Но, несмотря на это, у и так и не сформировалась единая политическая организация. При низ­ком уровне развития производительных сил роды, включавшие каждый только членов какого-то одного сословия, очень рано образовали иерархию, в которой аристократические роды, соб­ственно, и превратились в своего рода потестарнке структуры, закрыв путь к формированию политических отношений. Или, по выражению установивших это обстоятельство исследователей, «организация политической (точнее, потестарной.— Л. К.) вла-

сти на основе кровнородственного единства оказалась... не в состоянии преобразоваться в политическую власть, основанную на классовом единстве»⁸⁴. Этот пример свидетельствует о том что сама по себе институционализация власти, даже зашедшая очень далеко, в условиях общинно- или сословно-кастовых структур могла оказаться тупиковым путем, если отсутствовали или не проявлялись в должной мере остальные факторы поли-тогенеза, прежде всего в сфере производственной.

6. Формы институционализации власти рассматривались вы­ше по преимуществу с точки зрения их социально-экономиче­ской обусловленности. Но с этим, так сказать, базовым уровнем потребности в институционализации взаимодействовал и дру­гой— назовем его организационно-функциональным. Дело в том, что для заключительного этапа эпохи классообразования характерно было укрупнение и усложнение социальных единиц надобщинного уровня. На первое место все более выходило пле­мя в его качестве социально-потестарного организма; этнокуль­турные функции племени во все возраставшей степени оказыва­лись второстепенными по сравнению с потестарной.

Место племени в общей последовательности эволюции форм общественной организации в наши дни оценивается неоднознач­но. В центре дебатов по этому поводу находится то бесспорное само по себе соображение, что представление о племени как общности одновременно и социально-потестарной и этнокультур­ной, длительное время считавшееся в науке аксиомой и восхо­дящее к Л. Г. Моргану, справедливо в основном в применении к племенам сравнительно позднего этапа существования перво­бытнообщинного строя. Действительно, именно таковы были ирокезы, на изучении племенной структуры которых и построил Л. Г. Морган свою концепцию⁸⁵. Основываясь на этом, многие исследователи на Западе выдвинули тезис, будто племя как форма общественной организации вообще было явлением в об­щеисторическом плане вторичным, возникая под влиянием кон­такта с более развитыми обществами, прежде всего классовыми. Сторонники такой точки зрения—полнее и последовательнее всего ее аргументировал М. Фрид — подчеркивают, собственно, в первую очередь военную и потестарную функции племенной организации. Ведь в контакте с более развитыми соседями воен­ное давление и противодействие ему занимали одно из глав­ных мест⁸⁶.

Первичность или вторичность племени сама по себе нас здесь интересует сравнительно мало. В общем в отечественной литературе последних лет преобладает мнение, что пока нет достаточных аргументов в пользу того, чтобы безоговорочно считать племенную форму организации вторичной и поздней⁸⁷. Однако в любом случае несомненно, что племя превращается в важнейшую социально-потестарную общность именно в эпоху классообразования. И именно такое племя обычно предшество­вало последней стадии развития потестарной организации —

вождеству, которое уже непосредственно переходило в раннее государство, хотя, надо сказать, такая последовательность вов­се не была обязательна. Племя и вождество могли представлять и самостоятельные линии эволюции. Так, на Гавайях вождества возникали без прохождения обществом «предварительного» этапа этнопотестарного племени.

С племенем этого типа были органически связаны (вне пле­менной организации они вообще были бы немыслимы) военно-демократические и военно-иерархические формы институциона-лизации власти. И те и другие способствовали ускоренному социально-экономическому расслоению общества. Выделявшая­ся при этом общинно-родовая знать становилась одной из глав­ных фигур в процессе классогенеза, противопоставляя себя ря­довым соплеменникам. Эта же знать, в свою очередь, обнару­живала наибольшую заинтересованность в институционализа-ции власти, которая закрепила бы ее статус и привилегии. И в то же самое время превращение прежней общинно-родовой ари­стократии в племенную знать было непосредственно связано с возрастанием военной и потестарной ролей племени.

Все это прямо обусловливалось разрушением традиционной замкнутости общин, по мере того как расширялись производство и обмен: необходимость увеличения размеров социально-поте-старных единиц упорно пробивала себе дорогу. И в том же на­правлении действовала обстановка непрерывно расширявшихся по своим масштабам грабительских военных акций: выстоять в одиночку изолированные общины были бы не в состоянии, нуж­но было объединяться. Наконец, не последнее место занимало и стремление сформировавшейся уже в общинах общинно-родовой знати по возможности расширить зону своего непосредственного влияния, а в более отдаленной перспективе включить в нее и не­родственное первоначальной общности население. Такое расши­рение зоны влияния заметно увеличивало массу поступавшего в распоряжение этой знати и ею перераспределявшегося общест­венного продукта.

По-видимому, мы можем говорить о прямой зависимости между степенью развития племенной организации как поте-старного механизма и тем, насколько то или иное общество ока­зывалось продвинувшимся по пути классогенеза. Едва ли слу­чайно, например, что такая форма племени была почти неизве­стна у австралийских аборигенов и в то же время получала наибольшее распространение в обществах, которые в том или ином регионе земного шара олицетворяли самый высокий для него уровень социально-экономического развития.

Те же самые факторы, которые обусловливали и ускоряли превращение племен в преимущественно социально-потестарную общность, делали неизбежной и необходимой и дальнейшую ин­теграцию общества, на сей раз уже на надплеменном уровне. Формы такого рода интеграции прошли несколько этапов в сво­ем развитии. Более ранний из них представлен был прежде все-

го объединениями индейских племен Северной Америки, такими, как та же Лига ирокезов, Конфедерация криков, Союз дакота. В принципе в таких объединениях еще сохранялись более или менее равноправные отношения между входившими в них пле­менами. Притом и степень самостоятельности этих племен быва­ла достаточно велика. Но ход общественного развития толкал эти союзы в сторону превращения из союза равных в иерархиче­ски организованную структуру, в которую входили уже и племе­на, не связанные с основателями объединения никакими род­ственными узами. Скажем, в Лигу ирокезов такие чужаки инте- грировались в качестве «младших» членов — неполноправных и подвергавшихся эксплуатации; главной формой эксплуатации служила дань, но нередки были случаи сгона «младших» пле­мен с их земель ⁸⁸. На таких правах включались в Лигу делава-ры, некоторые нейтральные племена, часть гуронов, шауни. Ха­рактерно при этом, что даже широко распространенная практи­ка адоптации (массовой!) чужаков не изменяла ведущей тенденции. «Усыновленные» оставались хотя и соплеменниками, но как бы второго сорта. Об этом свидетельствует, например распространенное использование их труда в земледелии — тра-диционно «женской», по ирокезским представлениям, отрасли производства, да еще совместно с женщинами⁸⁹.

Иерархические союзы племен такого рода достаточно хорошо-известны и в евразийских степях, например у скифов или мас-сагетов, и в Юго-Восточной Европе у фракийцев, в разных райо­нах Африки — у туарегов Сахары, бантуязычных нгуни и шона Южной- и Центральной Африки. Все эти объединения племен характеризовались обязательным наличием зачаточных форм эксплуатации. Причем эксплуатации как коллективной «млад­ших» племен союза его полноправными, «благородными» члена­ми, так и индивидуальной, главным образом захваченных в составе полона иноплеменников и неполноправных адоптирован­ных чужаков. И почти всегда существовала еще и данническая эксплуатация соседей, не входивших в состав союза. Эта внеш­няя эксплуатация в сочетании с военным грабежом могла быть и очень интенсивной. В тот или иной период она вообще могла оказываться главным источником прибавочного продукта, кото­рый поступал в распоряжение племенной верхушки, образуя экономическую основу ее функционирования в качестве правя­щего слоя общества. Притом внешняя эксплуатация на какое-то время отодвигала на второй план попытки племенной знати пе­рейти к отчуждению продукта у соплеменников, порой вообще делала их ненужными. Понятно, что любые варианты внешней эксплуатации требовали особого внимания к военной органи­зации как единственной надежной гарантии ее сохранения. А эта организация составляла уже готовый аппарат власти в слу­чае ее обращения внутрь общества, против своего же народа, т. е. ради эксплуатации внутренней. Но такое обращение проис­ходило обычно у народов оседлых, ведших земледельческое или

комплексное хозяйство. У кочевников, если они рассматривают­ся сами по себе, до этого обычно не доходило: прикрытием и га­рантией внутренней эксплуатации служили в первую очередь традиции родовой взаимопомощи, приобретавшие с течением времени смысл, прямо противоположный первоначальному, но тем не менее оставшиеся весьма эффективным социально-психо­логическим фактором, умерявшим проявление протеста со сторо­ны эксплуатируемой кочевой бедноты. Впрочем, использование этих традиций никогда не было препятствием к применению си­лы, если оно оказывалось необходимым.

По-видимому, при современном уровне наших знаний можно утверждать, что окончательному оформлению государства даже в ранней его форме предшествует промежуточный тип поздне-потестарной надстройки — вождество. Само английское слово chiefdom, эквивалентом которого служит русское «вождество», было употреблено К. Обергом в 50-х годах поначалу для обо­значения социально-потестарных структур индейских племен бразильского штата Мату-Гросу ⁹⁰. Однако как понятие, связан­ное с определенной стадией в эволюции социально-потестарной организации, оно было окончательно предложено в начале 60-х годов Э. Сервисом, который его рассматривает в качестве само­стоятельного уровня «социокультурной интеграции» в своей схе­ме⁹¹. С точки зрения экономической это понятие сопрягается со стратифицированным обществом, по М. Фриду, т. е. таким, в ко­тором дифференцированным статусам соответствует и неравен­ство в доступе к важнейшим ресурсам общества ⁹².

В нашей литературе подробное рассмотрение этой формы по­тестарной организации было проделано Л. С. Васильевым (хотя он и предпочел слову «вождество» просто транскрипцию англий ского «чифдом», что, однако, не меняет сколько-нибудь серьезна существа дела)⁹³. Предложенная им дефиниция гласит: «Чиф­дом—. это основанная на нормах генеалогического родства, зна-комая с социальным и имущественным неравенством, разделе­нием труда и обменом деятельностью и возглавляемая сакрали-зованным лидером политическая структура, главной функцией которой является административно-экономическая, отражаю- щая объективные потребности усложняющегося коллектива. Чифдом являет собой как раз тот этап, на котором правитель из слуги общества начинает становиться, выражаясь словами Ф. Энгельса, господином над ним» ⁹⁴.

С таким определением можно, однако, согласиться далеко не во всем. Это относится прежде всего к характеристике «поли­тическая»: в то время как Л. С. Васильев не считает разграниче­ние потестарного и политического необходимым и операцио­нальным ⁹⁵, мне в существе вождества представляется главным как раз то, что оно еще не политическая, а именно позднепоте-старная, если угодно, предполитическая форма организации.

Сомнителен тезис о сакрализованном лидере как непремен­ной черте вождества; скорее на этом уровне эволюции поте-

старной культуры наблюдалось зарождение тенденции к сакра­лизации, делающейся действительно универсальной на следую­щем этапе — в раннем государстве (об этом см. выше, в гл. 3 настоящей книги).

Спорен, наконец, и вопрос о том, правомерно ли ставить знак равенства между вождеством и протогосударством, по выраже­нию Л. С. Васильева ⁹⁶. Ведь протогосударство — это уже госу­дарство, пусть на самых ранних этапах своего существования, а отнюдь не предполитическая структура ⁹⁷.

Тем не менее подробный анализ вождества именно как адми­нистративной структуры, выполненный Л. С. Васильевым, в ос­новном избавляет меня от необходимости всесторонне рассмат­ривать его с этой точки зрения. Хочу задержаться лишь на од­ном из аспектов становления вождества — закреплении наследственного характера власти за численно и социально ог­раниченной группой лиц, связанных родственными узами, в свя­зи с тезисом о нераздельности понятий собственности и власти в доклассовых обществах, в которых существовала единая систе­ма «власть —собственность» ⁹⁸ (сам по себе тезис представля­ется мне логическим развитием мысли Ф. Энгельса о двух воз­можных путях классогенеза).

Если возвратиться к упоминавшемуся выше укрупнению мас­штаба социально-потестарных единиц как характерной черте за­вершающего этапа эпохи классообразования, то вполне очевид­но, что в принципе подобное укрупнение с необходимостью тре­бовало укрепления руководства такими увеличивавшимися единицами. Тем более важно здесь было не только само по себе увеличение размера общности, но и то, что оно сочеталось с уве­личением масштаба системы, в которой происходило перерас­пределение общественного продукта (редистрибуционной сети в западной экономантропологии): последнее могло быть результа­том как возрастания численности и плотности населения в рам­ках данного коллектива, так и возможного территориального расширения.

Естественно, и сами носители общественных должностных функций, и общество в целом были кровно заинтересованы в максимальной стабилизации руководства и обоснованности при­нимаемых управленческих решений. А это требовало налажен­ной и эффективной системы передачи накопленного управленче­ского опыта и его усвоения, иными словами, сохранения преем­ственности в руководстве. В обществе, не знавшем письменно­сти,— а таковы были все доклассовые общества — самым естественным и привычным, да и самым простым путем переда­чи и закрепления этого опыта могла быть только межпоколен­ная его трансмиссия в рамках семьи. Отсюда и начиналась тен­денция к закреплению организационно-административных функ­ций за теми семьями, члены которых их уже осуществляли. А это означало, что складывалась система наследственных (пони­мая это слово в широком смысле, необязательно связанном с

прямым наследованием от отца к сыну) носителей власти. И притом ввиду усложнения общественной структуры в целом про­исходило и уточнение контуров такой системы, и она мало-по­малу приобретала иерархический характер.

В сочетании со все расширявшейся тенденцией к использо­ванию формальными лидерами коллектива общественных фон­дов на личные нужды это совершенно неизбежно вело к возник­новению сначала наследственных статусов, а затем и наследст­венной аристократии, которая в конечном счете сосредоточивала в своих руках руководство всеми без исключения сферами обще­ственной жизни (что, кстати, предполагало в дальнейшем и не­минуемую специализацию в среде самой этой аристократии). Но это было равнозначно превращению к конечном счете и самого права доступа к руководству и к власти в любой из таких сфер в своего рода корпоративную сооственность сложившейся знати, т. е. именно власти-собственности в несколько отличном от пред­ложенного Л. С. Васильевым понимании. Причем аристократия очень рано стала обнаруживать склонность к последовательно­му сужению и ограничению состава самой корпорации имевших доступ к власти лиц. В крайнем своем выражении такая тенден­ция могла приобрести вид ограничения наследственной аристо-кратии одной только правящей родственной группой. Примером

такого развития может служить Буганда конца XVIII—XIX в. (но в подобных случаях почти неизбежно возникала аристокра­тия служилая, хотя и не наследственная).

Конечно, этнографические материалы засвидетельствовали наличие случаев власти, передаваемой по наследству, даже у народов, пребывающих и сегодня еще далеко от самых ранних этапов разложения первобытнообщинного строя. Так обстоит де­ло, например, с главарями бушменских локальных групп или в некоторых племенах австралийцев¹⁰⁰. Параллельно с этим у многих примитивных земледельцев наблюдаются и определенные привилегии, предоставляемые главарям или лидерам: право на пользование лучшими земельными участками или, что. в таких обществах было особенно важно, право на несколько жен или на преимущественный выбор женщин в составе военной добычи. Такие привилегии прослеживаются у многих групп индейцев Южной Америки — боро, хиваро, чикито — или, скажем, у па-пуасов-кума. В таком смысле совершенно справедливо ут­верждение, что становление общественных должностей есть одновременно один из самых ранних шагов к институционализации имущественного неравенства, и именно здесь, пусть и в зачаточ­ной форме, проявляется та неразрывая связь между властью и привилегией, которая в дальнейшем становится характерна для всякого общества с антагонистическими классами ¹⁰². Тем не ме­нее справедливо будет утверждать и то, что как преобладающие тенденции и наследственный характер власти, и институциона-лизация связанных с нею привилегий приходятся именно на поздний этап политогенеза, а именно на тот, которому соответ-

ствует вождество в качестве основной формы потестарной орга­низации. Обоим процессам способствуют и усложнение обще­ственного производства и общественной структуры, и резко воз­росшая роль военной деятельности. Но даже конический клан приобретает структурообразующее значение в общественной ор­ганизации только тогда, когда в этом возникает объективная по­требность: как раз для закрепления, во-первых, наследственной власти в руках немногочисленной аристократической корпора­ции и, во-вторых, материальных и ритуальных привилегий за членами той же корпорации.

7. Понятно, что и в данном случае, так же, впрочем, как, ве­роятно, вообще в истории, едва ли возможно точно определить момент, когда на месте вождества появляется раннее государст­во как специфическая форма организации власти в обществе, хо­тя попытки такого рода и предпринимались. Мы имеем дело с процессом, причем отнюдь не однолинейным. Раннее государство отличает в качестве характерной черты нестабильность, больше того в не столь уж малом, по-видимому, числе случаев и обра­тимость. Если, например, взять некоторые полинезийские «слож­ные» вождества, то не так просто будет вполне однозначно отве­тить, с вождествами или все-таки с ранними государствами мы имеем дело. Именно поэтому представляется плодотворным предложенное X. Классеном и П. Скальником подразделение форм раннего государства на три последовательных этапа: за­рождающееся (inchoate), типическое, переходное¹⁰⁵. При такой классификации критериями служат в конечном счете степень специализации административного аппарата и налогообложе­ния, соотношение между степенью сохранения в качестве струк­турообразующего принципа кровнородственных связей и ролью связей территориальных, наконец, степень перехода от отноше­ний реципрокации в процессе перераспределения продукта к господству частной собственности (а в конечном счете по завер­шении формирования предпосылок для развития «открыто анта­гонистических классов»).