Потестарная и политическая культура 1 страница

В РЕАЛЬНЫХ ПРОЯВЛЕНИЯХ

От природы никто не получал права повелевать другими.

Д. Дидро. Политическая власть («Энциклопедия»)

Собственность и должность были поч­вой, на которой выросла аристократия.

Л. Г. Морган. Древнее общество

1. Если исходить из предложенного в гл. 1 настоящей рабо­ты определения предметной зоны потестарной и политической (потестарно-политической) этнографии, то достаточно очевид­но, что исследователя-этнографа в случае его обращения к от­ношениям власти и властвования в том или ином конкретном доклассовом или раннеклассовом обществе должны занимать как сами эти отношения, так и связанные с ними организацион­ные и общественно-психологические структуры, в рамках кото­рых протекает и которыми в значительной мере определяется функционирование власти. Обоснование такого многостороннего подхода я также попытался дать в предшествующих главах. Стоит, видимо, только повторить: речь идет о потестарно-поли­тической культуре, рассматриваемой в качестве специфического способа деятельности социальной структуры в целом.

В то же время очевидно и то, что само понимание этого способа деятельности возможно лишь в более широкой истори­ческой перспективе. Иными словами, он должен быть включен в контекст общих закономерностей эволюции власти по мере продвижения общества по шкале социально-экономического раз­вития, равно как и смены одних, более ранних ее форм более поздними, приближающими становление классового общества, а затем обеспечивающими становление и функционирование этого общества. Таким образом, в ходе потестарно/политико-этногра-фического исследования в поле зрения этнографа неминуемо вовлекается намного более широкий круг явлений, нежели соб­ственно потестарно-политические.

Историческая эволюция отношений и институтов власти в принципе неизменно была направлена в сторону превращения потестарного в политическое, и признание этого — ни в коей мере не проявление некоей телеологической направленности марксистского понимания исторического процесса, в чем в по­следнее время стало чуть ли не модным упрекать марксизм у

некоторых западных ученых. Такое превращение, естественно, вытекало из трансформации социально-экономических структур, завершившейся становлением общества с антагонистическими классами, построенного на отношениях эксплуатации и зависи­мости. Отношения и институты власти не бывали при этом ней­тральными, напротив, их использование в интересах определен­ных социальных групп, а затем и сложившихся классов состав­ляло одну из самых характерных черт процесса сложения клас­сового общества. Поэтому потестарно/политико-этнографическое исследование не может отвлечься от общих предпосылок фор­мирования классов и классового общества, от анализа возмож­ных путей институционализации власти, от соотношения генези­са классов и государства (классо- и политогенеза). В этой обла­сти потестарно-политическая этнография непосредственно гра- ничит с историей первобытного общества, с той ее частью, кото- рая занимается изучением эпохи классообразсвания.

Соответственно в последующем мне придется коснуться не только конкретных форм выражения потестарных и политиче­ских отношений в доклассовых и раннеклассовых общественных организмах, но и затронуть также указанные выше общие вопросы.

Если располагать формы организации потестарных и полити­ческих отношений в общей эволюционной последовательности, то в начале такой шкалы, естественно, оказываются такие поте-старные отношения, которые и определить можно как «естест­венные». Я имею в виду выражение отношений власти, поте­старных, через отношения родства, реального или фиктивного.

Здесь, однако, стоит сделать оговорку. В первобытных обще­ствах охотников и собирателей, скажем в некоторых группах бушменов или австралийцев, само понятие власти нуждается в некотором уточнении. Дело в том, что, хотя главный элемент ее, т. е. способность принудить индивида к определенному пове­дению, здесь и имеет место, тем не менее даже в рамках еди­ничной семьи эта способность реализуется скорее под воздейст­вием авторитета, будь то авторитет коллектива или индивида, например старшего, а не власти в строгом смысле (хотя, конеч­но, коллектив всегда может заставить индивида вести себя тем или иным заданным образом). Что же касается локальных групп, объединяющих несколько таких единичных семей, то и подавно не наблюдается ничего похожего на власть как при­нуждение по преимуществу¹.

М. Фрид, обобщая признаки власти в «простых эгалитарных обществах», по его классификации, т. е. именно в локальных группах охотников и собирателей, предложил пять главных осо­бенностей «лидерства» в подобных коллективах. Во-первых, оно основано именно на авторитете, а не на власти, как таковой (за редкими исключениями); во-вторых, оно не закреплено стабиль­но за тем или иным индивидом, а переходит от одного «компе­тентного» лица к другим; в-третьих, эти перемещения локуса

авторитета связаны не столько с лицами, сколько ситуативны; в-четвертых, власть присутствует исключительно в очень малых группах, типа семьи, но выше этого уровня исчезает; в-пятых, авторитет, хотя и распространен гораздо шире, нежели власт­ные отношения, также «размывается» по мере увеличения раз­меров коллектива. Понятно, действенность этих принципов свя­зана также с демографической и экологической обстановкой².

Что касается собственно отношений власти, скажем, в рам­ках единичной семьи, то там они вполне естественно строятся на половозрастном разделении труда.

Вместе с тем были бы неправомерными утверждения об от­сутствии власти в таких обществах вообще. Даже если прини­мать во внимание преобладающую роль авторитета, правильнее будет говорить о власти коллектива, реализуемой через автори­тет индивида, выполняющего функции лидера в данной конкрет­ной ситуации. В самом деле, такой авторитет, по сути дела, символизирует социальный опыт данной общности, пути и спо­собы нормального ее функционирования. Это не означает, ко­нечно, что в первобытном коллективе невозможны отклонения от традиционной нормы поведения, но такие отклонения чаще парируются всем коллективом в форме морального осуждения или иногда очень жесткой кары, т. е. опять-таки мы имеем здесь дело со сферой идеологического обеспечения конформности поведения, о чем шла речь в гл. 3.

В свете сказанного приходится признать, что выражение от­ношений власти в категориях родственных отношений хотя и располагается в начале шкалы, но представляет само по себе результат достаточно продолжительного исторического разви­тия. Имеется в виду, что для его возникновения необходимо было появление у общества потребности в какой-то форме — осознанной форме! — выражения отношений, ранее не ощущав­шихся как нечто в той или иной мере самостоятельное. Понятно, в самом истоке своем оно было связано все с тем же половоз­растным разделением труда, но в развитом виде служило гораз­до более продвинувшемуся уровню общественного развития. Можно добавить и то, что такой способ выражения потестарных отношений оказался на редкость живучим и долговечным. Он успешно служил первобытному обществу на разных этапах его развития — от развитого родового строя до непосредственно предклассового. Он широко использовался в общественных орга­низмах раннеклассовых, сохранял заметное место и в сложив­шихся докапиталистических классовых обществах. Впрочем, в последних случаях действовал скорее уже не сам этот принцип, а его логическое развитие — критерий происхождения, к кото­рому нам еще предстоит вернуться.

При всем этом в выражении потестарных отношений в кате­гориях отношений родства проявляется та самая нерасчленен­ность различных видов общественной деятельности, которая ха­рактеризовала первобытное общество и характеризует еще

сохраняющиеся ныне группы охотников и собирателей, та нерас­члененность, в свою очередь, и традиционной культуры, которая определяет в конечном счете и изучение отношений власти и властвования в этнографическом плане. В конце концов и в данном случае можно говорить о невыделенности деятельности по управлению общественным производством из самого произ­водительного процесса, только на сей раз — в сфере воспроиз­водства самого человека, о которой писали основоположники научного социализма³. Учитывая огромное значение этой сферы жизни для человеческих обществ эпохи первобытности, нетруд­но понять, что категории родственных отношений стали исполь­зоваться гораздо шире, чем в одних только рамках этих отноше­ний. В терминах родства выражались и выражаются и отноше­ния власти в процессе руководства всем общественным организ­мом, управления им. При этом основной смысл употребления принципов родства и выражающих их терминов в применении к отношениям власти и властвования, потестарным отношениям, заключен в том, что именно они определяют и обусловливают самым доступным массовому сознанию этого типа общественно­го развития способом равноправное (или, наоборот, неравно­правное) членство в данном обществе, делая индивида в конеч­ном счете субъектом или объектом власти. Универсальность этих принципов, чему в немалой мере способствовало и то, что сама культурная традиция в доклассовом обществе транслиро­валась и осмыслялась в рамках семейных, т. е. опять-таки род­ственных, очень скоро привела к искусственному конструирова­нию родственных связей, к возникновению фиктивного родства.

Характерно, что сам raison d'etre фиктивного родства был едва ли не изначально потестарным. В частности, уже Г. Мейн обратил внимание на то, что на ранних этапах общественного развития именно в категориях фиктивного родства выражались в обществе и территориальные связи⁴. Впрочем, это не означа­ет утверждения об абсолютном приоритете: территориальные связи могли в первую очередь считаться связями социальными в узком смысле, т. е. структурными.

В этой связи заслуживает упоминания то, что со времен появления «Древнего общества» Л. Г. Моргана стало общепри­нятым, что по мере продвижения человечества по ступеням об­щественной эволюции родство как господствующий вид соци­альных связей все более и более оттесняется на задний план и в конечном счете заменяется связями территориальными. Заме­чу, что этот тезис Л. Г. Моргана относится в первую очередь именно к сфере потестарного и политического; так он и воспри­нимался самим Морганом⁵, хотя, надо сказать, такое восприя­тие вытекало прежде всего из неразграничения американским исследователем деления классового, первичного и политическо­го, вторичного. Было бы, однако, недопустимым упрощением категорически противопоставлять один тип связей другому. Де-ло не только и не столько даже в том, что любые связи родст-

венного характера неизбежно всегда должны действовать в пределах какой-то территории (во всяком случае, как фактор, объединяющий более или менее крупный коллектив, тем более социальный организм),— эта самоочевидно. Главное заключа­ется в другом: родственные и территориальные связи в такой роли взаимодействуют очень сложными путями, и практически полного их размежевания в потестарной и даже в политической сфере в докапиталистических обществах так и не происходит.

Кроме того, ведь и само выражение потестарных и полити­ческих отношений в родственных категориях никогда не сохра­няет в неизменности свою первоначальную форму. Притом и пе­реход «родственные — территориальные» отнюдь не обязательно бывает прямым и непосредственным. Дело обстоит, пожалуй, скорее наоборот: по мере развития того или иного общества на формально старой основе складываются новые, все более усложняющиеся типы связей. И характерной их чертой нередко служит как раз все возрастающая фиктивность родственных отношений. Хорошим примером могут здесь служить, скажем, исследованные О. С. Томановской доколониальные обществен­ные организмы берега Лоанго или потестарные объединения мбунду Анголы, изучавшиеся Д. Миллером. В частности, Д. Миллер показал, как генеалогические предания мбунду, воз­водящие образование таких объединений к некоему Кингури, на самом деле имеют дело с целой цепочкой носителей титула «кингури», так что отношения между ними совершенно необя­зательно имеют родственный характер^б. Генеалогическая фик­ция может быть прослежена и у немалого числа других народов Африканского континента, причем во многих случаях характер ее настолько очевиден, что линиджи, вошедшие в генеалогию, так сказать, по браку, не считают себя в числе прямых потом­ков родоначальника, это можно отметить, например, у йомбе, у талленси или у алуров ⁷.

Такого рода фиктивное родство далеко не всегда можно даже рассматривать как выражение именно родственных кате­горий. Тенденцию в развитии форм выражения потестарных и политических связей, на мой взгляд, удачно отметила О. С. То-мановская, когда ссылалась на «отношения господства — подчи­нения, которые были основаны не на системе связей по родству, что свойственно родовому обществу, а на надродственных свя­зях, приобретающих самостоятельную значимость в период разложения родового общества»⁸, иными словами, от связей родственных к надродственным, т. е. перекрывающим границы даже фиктивного родства, но такие надродственные связи вовсе не обязательно оказываются сразу и непосредственно террито­риальными (в конкретном случае, на основании которого был сделан этот вывод, речь шла о связях ритуальных, воплощав­ших сакральное главенство одного из местных правителей, ко­торый, несмотря на это, реальной потестарной властью не поль­зовался).

Пожалуй, самой последовательной попыткой рассмотреть потестарные отношения как выраженные в сочетании кровно­родственного и территориального принципов организации и со­циальной связи — само по себе такое сочетание в данном кон­тексте и возникает именно в силу неоднократно уже упоминав­шегося нерасчлененного характера разных видов человеческой деятельности — может считаться концепция сегментной формы организации общества. Она была создана британскими социаль­ными антропологами, в первую очередь Э. Эванс-Причардом и М. Фортесом, в конце 30-х годов и основывалась на тезисе о функционировании в качестве политической (с нашей точки зрения, потестарной) структуры системы сегментных линиджей. Такая система однолинейных корпоративных генеалогических групп противопоставлялась обществам с некоторой степенью развития специализированного административного аппарата, сколь бы зачаточным ни был такой аппарат. Иначе говоря, во втором случае в виду имелись общества, которые мы бы отнес­ли уже к непосредственно предклассовому или даже раннеклас­совому уровню.

В сегментном обществе, каким оно представало в исследо­вавшихся британскими учеными этнических общностях, прежде всего у нуэров и талленси (позднее, в начале 50-х годов, к ним добавятся тив, изучавшиеся Л. и П. Бьюкененами), потестар­ные по своему характеру взаимоотношения между территори­альными сегментами регулируются взаимодействием линиджей разного иерархического уровня. При этом малые родственные группы объединяют людей по признаку происхождения от одно-то предка, в то время как сегменты более высоких таксономиче­ских ступеней по необходимости в той или иной мере совпадают с территориальными подразделениями этносоциального организ­ма, неся, таким образом, преимущественно потестарные функ­ции. В качестве необходимого условия действия такого рода системы трактовались отношения «дополняющей оппозиции»: сегменты одного уровня, входящие в состав более крупного ли-ниджа, находятся между собой в отношениях соперничества, однако вместе противостоят любому такому же сегменту, но принадлежащему к другому крупному линиджу.

Характерно, что создатели этой концепции трактовали сег­ментную систему «группы В» своей классификации (в «группу, А» они включили «примитивные государства») именно как по­литическую (в их терминологии) систему, жестко ее отделяя от системы родства (kinship system). Различие усматривалось в том, что в последнем случае регулировать отношения между территориальными сегментами должна какая-то администра­тивная организация (или же в случае малых групп, где пол­ностью слиты родственная и потестарная организации, мы бу­дем иметь дело с «группой С» классификации). В сегментной же системе совмещаются генеалогическое и «политическое» при известной степени автономии обоих принципов организации⁹.

Схема, построенная Э. Эванс-Причардом и М. Фортесом, как и любая вообще схема, конечно, существенно «спрямляет» и упрощает социальную реальность. Именно с этой точки зрения она и подверглась критике на Западе уже в 50-е годы и тем более в Африке в последние полтора десятилетия (фактической базой этой схемы послужили именно африканские обществен­ные организмы). Отмечали и схематизм концепции, ее чрезмер­но жесткий дихотомичный характер, и то, что собственно сег­ментных обществ в чистом виде не так и много и такаяорга­низация может быть частным случаем приспособления общест­ва к условиям существования в специфичной экологнческой нише, и то, что, видимо, вообще неправомерно расширительно тол­ковать само понятие сегментной системы ¹⁰. К тому же было по­казано: сами сегментные системы могут быть достаточно раз­ными¹¹, а затем и принцип однолинейного происхождения, вне которого сегментная система в идеологическом смысле просто невозможна, был поставлен под сомнение как всегда опреде­ляющий и всеобъемлющий.

Тем не менее один из возможных вариантов выражения по-гестарных отношений в категориях отношений родственных концепция сегментного общества, несомненно, показывает. Вме­сте с тем уже в рамках нуэрского общества параллельно с принципом однолинейного происхождения действовал, хотя и намного менее выраженно, еще один путь осуществления вла­сти и властвования, который также может быть отнесен, услов­но говоря, к естественным. Речь идет о таком типе обществен­ной структуры, как система возрастных группирований. В инте­ресующем нас здесь смысле точнее было бы, видимо, говорить именно о возрастных классах, представляющих, в сущности, логическое развитие изначального разделения. В самом деле, истоки системы возрастных группирований заключены в поло­возрастном разделении труда, возникавшем на самой заре чело­веческого общества, иными словами, в различии функций чле­нов общества, естественно образующих особые возрастные груп­пы. Такие группы «имеют общую производственную основу и единый структурный принцип — критерий реального возраста»¹³. Дальнейшее развитие ведет затем к институционализации этих групп, превращению их в возрастные классы. Последние же об­разуют уже достаточно развитую систему разделения членов общества не только по функциональному признаку, но и по уровню социальной ответственности, а главное — по степени до­ступа к такой ответственности. Но выделение категории лиц, имеющих право на ответственность, само по себе создает в определенном смысле структуру власти и властных отношений.

Другой вопрос, что такая структура может быть широко ис­пользована, как, скажем, у многих скотоводческих народов Во­сточной и Северо-Восточной Африки, а может и не использо­ваться, например у тех же нуэров, у которых возрастные груп­пы не имеют ни потестарных, ни военных функций и лишь в

какой-то степени определяют поведенческие нормы. Притом очень характерно, что отношения между членами возрастных групп в этом случае выражаются в терминах родства и система этих групп «влияет на людей через понятия родства и по об­разцу отношений родства» ¹⁵.

И тем не менее впрямую система возрастных классов с принципом родства не связана: она действует параллельно с ним. А в целом эта система, функциональная по своим первоос­нове и предназначению, выражает уже и закрепление неравенст­ва в социальной структуре. Такого неравенства нет в принципе между лицами, относящимися к одному и тому же классу, но между классами оно существует и вполне ощутимо, даже если и не принимает характера властных отношений. И более того, такое неравенство отнюдь не неизменно остается только функ­циональным. Со временем все важнее и заметнее становится то, что оно, чем дальше, тем больше проявляется как раз в отношении доступа к активным и престижным позициям в кол­лективе.

Система возрастных классов как структура власти и власт­вования обнаруживает завидную живучесть и к тому же до­вольно легко может приспосабливаться к различным ролям в зависимости от уровня развития общества и социально-эконо­мической структуры в целом. В качестве примера можно со­слаться, с одной стороны, на возрастные классы у масаев, где они, по выражению Л. Мэр, образовывали «рассеянное прави­тельство»¹⁶, а с другой — на то, как возрастные классы исполь­зовались у зулу при формировании при Чаке военной силы, ко­торая служила важнейшей опорой власти инкоси, власти, в зна­чительной степени уже отделившейся от коллектива и противо­стоявшей ему, резко нарушая традиционные нормы отношений в обществе.

Еще более убедительно демонстриpyeт способность возраст­ных классов к приспособлению в самых разных социально-эко­номических условиях пример свази Юго-Восточной Африки. Здесь, как и у зулу, па основе таких классов формировались во­енные отряды, а после того как с установлением колониального режима не стало потребности и возможности вести военные дей­ствия по своему усмотрению, правители свази стали во все бо­лее широких масштабах использовать группирования молодых мужчин, бывшие ранее воинскими подразделениями, в качестве рабочей силы при обработке полей. Но помимо такого, назовем его экономическим, применения все эти отряды (обычно обоз­начаемые в литературе как «полки» — regiments) сохраняли и сохраняют важную роль ритуального характера во время еже­годного обряда инчвала, не раз уже упоминавшегося. Иными словами, распределенные между разными возрастными класса­ми ритуальные функции занимают заметное место в том процес­се идеологического обоснования власти верховного правителя, который рассматривался в гл. 3¹⁷. Столь же четко выражены

потестарные функции возрастных группирований и у ньякьюса, у которых по мере перехода мужского населения поселков, об­разованных, членами одного возрастного класса, в следующую-возрастную категорию старшие мужчины посредством особого ритуала передают более молодым по классу управление и власть над территориями, относящимися к этому поселку ¹⁸.

Но при всей широте спектра использования возрастных классов в качестве потестарной структуры они, по-видимому, даже действуя параллельно с категориями родственных отно- шений, никогда не могут вытеснить последние из потестарной' сферы. Резкое противопоставление этих двух вариантов органи- зации власти и властвования (как попытался в свое время это сделать С. Эйзенстедт ¹⁹) едва ли оправдано. Больше того, мож-но утверждать, что из них гораздо более универсальным было выражение потестарных отношений в категориях родственных ютношений (уже хотя бы потому, что и сами возрастные клас-сы, и их использование в качестве потестарной структуры в по-давляющем большинстве случаев представлены материалами африканских обществ и слабо отмечены в других частях све­та²⁰). При этом возможности такого выражения, понятно, ни в коей мере не ограничивались сегментными обществами, во-пер­вых, а во-вторых, отдельные из известных форм использования родственных категорий для передачи отношений власти и власт­вования оказывались, с одной стороны, вполне приспособлены для того, чтобы, служить выражением таких отношений уже в; классовом обществе, т. е. политических, а с другой—сами мог­ли выступать, и притом достаточно эффективно, в роли орудия формирования этих отношений.

Такой формой оказалась общественная структура, получив­шая обозначение «конический клан», или «рэмедж» (англ, ramage-—«ветвь»). Эти термины были предложены в 30-х годах соответственно П. Кирхгофом и Р. Ферсом²¹. О чем идет речь? По-видимому, точнее и короче всего определил эту структуру М. Салинз как «экзогамную, внутренне стратифицированную однолинейную... генеалогическую группу. Расстояние от старшей линии потомков общего предка служит критерием стратифика­ции»²². Иными словами, в коническом клане-рэмедже статус и права отдельного индивида при однолинейном счете родства определяются как функция (в математическом понимании это­го слова) родственной близости и генеалогического старшинст­ва по отношению к предку-основателю и линии его прямых по­томков. Именно эта последняя линия считается старшей.

Уже из этих определений видно, что конический клан — яв­ление достаточно позднее. Он возможен только в условиях уже сложившихся представлений о генеалогическом неравенстве и свидетельствует о начавшейся стратификации общества, в свою очередь ускоряя формирование потестарных структур, непосред­ственно предшествующих организации политической, т. е. госу­дарству. Я имею в виду вождество как специфическую разно-

видность предполитическои власти, о которой у нас еще пойдет речь в дальнейшем.

Конический клан — структура очень гибкая и изменчивая, обладающая, если можно так выразиться, большим адаптивным потенциалом в зависимости от самых разнообразных условий, в которых приходилось существовать той или иной человеческой общности. И распространен он был достаточно широко. Скажем, в Полинезии такая форма организации существовала в столь высокоразвитых обществах, как гавайское или тонганское, и в ряде других²³. Присутствовала она, насколько можно судить, и в Месоамерике²⁴. В том и другом случае речь идет об общест­венных организмах, стоявших довольно высоко на шкале со­циально-экономического развития. Но характерно, что, хотя в развитой форме конический клан не сложился, например, у та­кого гораздо более отставшего в своем развитии народа, как африканские алуры, все же определенные признаки того, что общество двигалось именно в его сторону, прослеживались и у них²⁵.

При всем этом необходимо сделать оговорку. Дело в том, что сам по себе конический клан-рэмедж, строго говоря, еще не представляет института власти и властвования в собственном смысле. Он скорее есть механизм, определяющий доступ к вла­сти, т. е. имеющий дело с такими категориями, как ранг и ста­тус, о которых тоже еще речь впереди. И хотя он способствует складыванию институтов политической власти, но требуются со­вершенно определенные условия и материальные предпосылки к тому, чтобы он смог такую роль играть. И вообще сами по себе категории родственных отношений и даже генеалогиче­ские связи все же не в состоянии служить формой выражения отношений политических. Тем менее к этому пригодны воз­растные классы. В таком смысле и то, и другое, и третье суть тупиковые варианты: будучи способны выражать отношения потестарные, они не обеспечивают той степени институционали-зации власти, которая необходима для появления власти поли­тической (хотя в рамках уже сложившейся политической орга­низации тот же конический клан может «работать» вполне эф­фективно).

2. С чисто функциональной точки зрения для перехода потестарного к политическому требуется сравнительно развитая социальная стратификация. Но само это понятие едва ли при­менимо в случае отсутствия двух важнейших условий, а имен­но: неравенства между членами общества, которое бы строилось иа иных критериях, нежели пол, возраст, родство и происхожде­ние, во-первых; разрыва между группами, занимающими разное иерархическое положение в масштабе всего общества в целом, во-вторых²⁶. К подобной позиции оказывается близка и концепция М. Фрида, для которого стратифицированное общество — это такое общество, в котором лица одного пола и равного возрастного статуса имеют неравный достуд к «базовым» ре­-

сурсам коллектива. Такой дифференциальный доступ к ресурсам

неизбежно делает возможными отношения зависимости и экс-

плуатации, немыслимые без господства и подчинения, и в этих

условиях традиционные средства руководства обществом —

именно те родственные категории, возрастные классы, о кото-

рых шла речь, даже дополненные средствами идеологически-

ми,— уже не могут сдерживать возникающие внутри коллектива

противоречия²⁷. Иначе говоря, требуется институционализация

власти, превращение ее в политическую, а стало быть, и начи-

кающееся выделение политической культуры в качестве специ-

фической составной части культуры в целом. И это подводит

нас к необходимости рассмотреть общие вопросы политогенеза,

становления политической власти государства, его главных

форм и механизмов.

Решающим условием развития этого процесса оказывается начавшееся формирование антагонистических классов, из кото­рого вытекает переход определяющей роли в системе обществен­ной стратификации к имущественному критерию, по сравнению- с которым и возрастные, и родственные, и ритуальные катего­рии отходят на задний план, сохраняясь лишь как критерии второго порядка, притом не в одинаковой мере (а во многих случаях и не все). Именно в этом и заключено принципиальное различие между просто социальной стратификацией и стратифи­кацией классовой, т. е. такой, при которой идет речь о разли­чии и противостоянии классов, как они понимаются в извест­ном ленинском определении: «Большие группы людей, разли­чающиеся по их месту в исторически определенной системе об­щественного производства, по их отношению (большей частью закрепленному и оформленному в законах) к средствам произ­водства, по их роли в общественной организации труда, а сле­довательно, по способам получения и размерам той доли обще­ственного богатства, которой они располагают... такие группы людей, из которых одна может себе присваивать труд другой, благодаря различию их места в определенном укладе общест­венного хозяйства»²⁸.