Потестарная и политическая культура 5 страница

Что касается окончания стадии раннего государства, как та­кового, то эти же исследователи подчеркивают возможность ус­тановления более или менее четкой границы, за которой оно переходит в «просто государство». Этой гранью они считают, и, по-видимому, небезосновательно, именно оттеснение на задний план и ослабление роли таких элементов, как реципрокация и генеалогическое расстояние: складывающийся государственный аппарат в какой-то момент обретает способность «поддерживать, государственную организацию без необходимости прибегать к сверхъестественным способностям правителя или увековечивать-взаимные обязательства (правителя и управляемых.— Л.К.)»¹⁰⁶. При этом X. Классен и П. Скальник справедливо оговариваются: многие следы и того и другого сохраняются, и речь идет о том, чтобы выделить среди этапов развития те, на которых эти факторы продолжают служить идеологическим обо-

снованием существования государства, и те, на которых они переставали выполнять эту функцию. Как мне представляется, этот критерий в целом вполне может быть принят в качестве ра­бочего при определении характера сложившейся государствен­ности. Справедливо и то, что в политической культуре раннего государство подчеркнуто важное место принадлежит именно личностному характеру связи управляющего и управляемого и взаимности их обязательств по отношению друг к другу ¹⁰⁷.

Л. С. Васильев наряду с вождеством достаточно подробно рассмотрел и раннее государство с точки зрения его социально-экономических оснований. Поэтому едва ли есть необходимость-детально обсуждать здесь эти вопросы. Целесообразнее будет остановиться в заключение на некоторых специфических аспек­тах перехода к политической, государственной организации, ко­торые достаточно определенно проявляются в ранних государ­ствах.

Возникая как итог и следствие разделения общества на ан­тагонистические классы (пусть даже и в форме «протоклассов»,. особенно в типическом, а тем более в зарождающемся раннем государстве), политическая организация в конечном итоге ока­зывается государством «самого могущественного, экономически господствующего класса, который при помощи государства ста­новится также политически господствующим классом и приоб­ретает таким образом новые средства для подавления и экс­плуатации угнетенного класса»¹⁰⁸. Это содержание политиче­ской организации и ее концентрированного выражения, каким представляется государство, было одним и тем же в любом районе земного шара, вне зависимости от огромного многообра­зия конкретных форм, которые они принимали в тех или иных условиях.

Однако роль государства повсеместно бывает отмечена опре­деленной двойственностью. В самом деле, по основному своему смыслу оно есть орудие господства меньшинства над большинст­вом и эксплуатации этого большинства меньшинством. Но вме­сте с тем государство выступает и как фактор социальной и этнокультурной интеграции, олицетворяя единство данного со­циального организма. Эта функция структуры власти, сложив­шаяся еще в доклассовом обществе и выполнявшаяся там поте­старной организацией, полностью сохраняет актуальность и пос­ле сложения государства. Но единство, олицетворяемое и выражаемое сформировавшейся политической надстройкой, по самой своей сущности принципиально иное, нежели единство, выраженное и олицетворяемое потестарной структурой. Здесь речь уже идет об относительном единстве общества, в ко­тором действуют конфликты, приобретшие антагонистический характер, а социальный порядок строится на отношениях гос­подства и подчинения, на отношениях эксплуататорских, кото­рых не знало доклассовое общество. Да и этнокультурное един­ство, стимулируемое и обороняемое политической организацией,

тоже носит совсем иной характер: как правило, уже любое ран­нее государство гетерогенно в этническом отношении за счет подчинения областей с населением, не связанным с этническим ядром такого государства даже фиктивным родством. Поэтому политическая надстройка интегрирует в единое целое разные культуры, прежде всего, конечно, потестарные и политические (см. гл. 2 и 5).

Нужно также четко разграничивать при оценке роли раннего государства объективную и субъективную стороны дела. С точ­ки зрения исторического процесса в общемировом масштабе, т. е. объективно, интегрирующая роль раннего государства, по-видимому, всегда должна расцениваться в целом положительно в той мере, в какой она создает благоприятные возможности для развития производительных сил общества и стимулирует об!це-ственное производство. Рассматриваемая в этом смысле, ска­жем, политическая надстройка раннерабовладельческого обще­ства, безусловно, представляет более прогрессивное явление, нежели потестарная надстройка общества доклассового. Кстати, косвенным доказательством этого могут служить масштабы про­изводственной кооперации при сооружении как сугубо утилитар­ных, так и ритуальных объектов общегосударственного значе­ния¹⁰⁹.

Но что касается субъективного восприятия интегрирующей роли государства объектом властных отношений, т. е. поддан­ными государства как некоей общностью, то можно определенно утверждать, что целиком положительным оно может быть лишь у полноправных, в особенности же у привилегированных групп и слоев. На долю же прочих социальных слоев и групп, подвер­гающихся эксплуатации в той или иной форме и с той или иной мерой интенсивности, все больше выпадают, так сказать, из­держки, связанные с интеграционной функцией государственной власти, а это не может не порождать и соответствующую отри­цательную реакцию, сколь бы замедленно она ни складывалась и ни проявлялась. Иными словами, мы может утверждать, что степень позитивного восприятия политической надстройки и ее деятельности теми, на кого распространяется ее власть, ранжи­рована в зависимости от статуса той или иной категории ее объектов на социальной лестнице. И именно здесь лежит исход­ная точка складывания в рамках единой политической культуры общества политической субкультуры его низших эксплуатируе-. мых слоев, в значительной степени отличной от господствующей и системой ценностей, и мотивацией политического поведения.

И все же объективно в поддержании в определенных преде­лах целостности данного социального организма прежде всего как нормально функционирующей хозяйственной системы при сохранении классового господства и эксплуататорских отноше­ний в ней, что как раз и обеспечивает государство, оказывались в общем случае заинтересованы все члены общества, во всяком случае подавляющее их большинство. Исключение здесь могли

составлять, пожалуй, только эксплуатируемые чужаки, в пер­вую голову рабы-чужеземцы.

С интеграционной функцией государства непосредственна связана проблема «первичности» или «вторичности» того или иного политического образования, т. е. в конечном счете про-блема того, вкакой мере складывание политической надстройки обусловливается чисто эндогенными, а в какой — экзогенными факторами. В такой формулировке ее поставил М. Фрид, кото­рый подчеркивал уже в I960 г., что делает это в противовес до недавнего времени распространенной среди антропологов англо­саксонских стран теории «завоевательного» происхождения го­сударства, восходящей к работам Л. Гумпловича и Ф. Оппенгей-мера ¹¹⁰. Понятно, в наши дни встретить эту концепцию в ее «чистом» виде практически невозможно: никому не приходит в голову отрицать первостепенную важность именно внутреннего социально-экономического развития в процессах, ведущих в ко­нечном счете к появлению государственности в целом. Речь идет только об относительном значении этого развития и внешнего военного давления на общество, и как раз преувеличение роли последнего фактора можно еще обнаружить у некоторых запад­ных авторов ¹¹¹, хотя в качестве первоосновы военных столкно­вений и следующего за ними образования государства и они рассматривают «соперничество из-за скудных ресурсов», т. е. в конечном счете фактор социально-экономический ¹¹².

В любом случае представляются несомненными два обстоя­тельства. Во-первых, война действительно может способствовать интенсификации политогенеза, ускорять его. Осуществляется это воздействие по нескольким каналам: прежде всего, активизаци­ей имущественного расслоения и социальной стратификации за счет военной добычи; через демографические изменения, связан­ные с перегруппировкой значительных масс населения и повы­шением его плотности; наконец, через своего рода «естественный отбор» более сильных и жизнеспособных вождеств, которые обычно обнаруживают повышенную агрессивность по отноше­нию к соседям и тем самым и их стимулируют к ускоренному развитию предполитической надстройки, перерастающей затем в политическую. И тем не менее сама по себе повышенная военная активность либо вообще не связывается с политогенезом (при­мер тому — индейцы Амазонии, ведшие много войн, но не обна­руживающие никаких признаков политогенеза, которые бы за­служивали упоминания¹¹³), либо практически никак не влияет на его темпы, если не оказывается достигнут определенный по-рог уровня общественного развития, в первую очередь социаль-ной стратификации (так было у папуасов горных областей Но-вой Гвинеи¹¹⁴). Больше того, исторический опыт человечества опровергает главную посылку «завоевательной» теории — тезис о якобы непременном превосходстве завоевателей. Как правило, при завоевании каким-либо социальным организмом другого общества, стоявшего выше завоевателя по шкале социально-

экономического и культурного развития, дело заканчивалось тем, что именно победители приспосабливались к отношениям, которые находили на покоренной территории, а не наоборот (если, конечно, исключить случаи физического истребления по­бежденных).

Во-вторых, оптимум условий и возможностей для складыва­ния государства «первичного» (pristine state, по терминологии М. Фрида) наблюдается там, где имеются предпосылки сравни­тельно быстрого роста общественного производства, прежде все­го земледельческого хозяйства. Здесь устанавливается в общем случае наибольшая плотность населения, что заметно ускоряет формирование в таких коллективах позднепотестарных и затем раннеполитических структур (впрочем, и значение этого факто­ра не стоит абсолютизировать, а с этим иногда приходится стал­киваться в некоторых работах западных коллег¹¹⁵). Именно в таких зонах возникают первичные центры классо- и политоге-неза, в последующем распространяющие свое влияние—и, есте­ственно, вместе с ним и эксплуататорские отношения в качестве всеобщей модели отношений и формы их потестарно-политиче-ского и идеологического обеспечения — на окружающие обще­ства. В последних в результате такого влияния возникают уже «вторичные государства» (secondary states). Притом вовсе не обязательно (и даже,.видимо, не в большинстве случаев) дело облекается в форму прямого заимствования тех или иных кон­кретных форм общественной организации или духовной культу­ры ^П6. Гораздо чаще связи с более развитыми социально-эконо­мическими и протестарно-политическими системами играют роль катализатора процессов классо- и политогенеза, спонтанно начи­навшихся в периферийных обществах, более или менее сущест­венно ускоряя его протекание.

В государствах «вторичных» обычно происходит наложение социальной стратификации по новым принципам, характерным теперь уже для классового общества с его отношениями господ-ства и подчинения, отношениями эксплуататорскими, на суще­ствовавшую к этому моменту социальную стратификацию, стро­ившуюся еще на критериях, свойственных доклассовой эпохе: кровном родстве, действительном или фиктивном, возрасте, ста­тусе, ранге. И вот в таком смысле вполне правомерно говорить о «первичной» и «вторичной» социальной стратификации. Но по­явление различия между ними вовсе не сводится только к ре­зультатам «первичного» или же «вторичного» завоевания,как пы­тался в свое время доказать в рамках своей концепции «гид­равлического общества» К. Витфогель ¹¹⁷.

Возникновение государства, даже в его ранней форме, непре­менно бывает связано с появлением суда как специализирован­ного органа отделенной от народа публичной власти. Регулиро­вание споров и взаимных претензий между членами общества, не говоря уже о спорах между ними и властью, олицетворяемой правителем и его окружением, теперь постепенно сосредоточи-

вается именно в руках этих последних и их локальных пред­ставителей (делегирование власти вообще один из признаков вождества, а тем более раннего государства). Отправление пра­восудия отныне в намного большей степени связывается с физи­ческим принуждением, нежели раньше, хотя роль принуждения психологического отнюдь не утрачивает своего значения. Ины­ми словами, суд как специализированный орган с самого начала существования политической организации может быть только орудием классовой по своему содержанию диктатуры, так же, впрочем, как и военный аппарат, а в конечном счете и религия.

Такие изменения в сфере отправления правосудия становят­ся возможны в большой мере потому, что одним из главных следствий перемен в базисных социально-экономических отно­шениях оказывается в надстроечной сфере разделение первобыт­ной мононормы на мораль и право. Первая так и осталась сово­купностью общественных норм, соблюдение которых обеспечи­вает только общественное мнение. Зарождающееся же право с самого начала формируется как совокупность норм, обеспечен­ных государственным аппаратом физического принуждения и подавления. Речь идет о том, что право должно гарантировать, с одной стороны, социальные и имущественные привилегии заро­дившегося класса эксплуататоров в максимально возможной степени, с другой стороны, такое регулирование поведения мас­сы членов общества в переходный период, когда совершается перестройка всей совокупности социальных связей выше общин­ного уровня, которое бы, в свою очередь, обеспечило неприкос­новенность этих привилегий. Иными словами, право с самого начала есть явление классовое, ориентированное на защиту со­циальной дифференциации, переросшей в классовую. Конечно, мораль тоже классова, почему и оказывается в конце концов разной в разных общественных слоях и тем более у разных классов. Но право, возникая в качестве инструмента институ-ционализованной на надплеменном уровне публичной власти, в принципе едино для всего общества, а поэтому может играть и играло заметную роль как интегрирующий фактор. В значитель­ной своей части оно формируется сознательно, путем отбора со­циальной верхушкой тех традиционных норм, какие ей выгод­ны. Отобранные нормы закрепляются силой государственного принуждения и в конечном счете фиксируются письменно. Тради­ционная же мононорма в тех случаях, когда она не противоре­чит интересам правящего класса, превращается в обычное пра­во, не фиксированное на государственном уровне.

Конечно, право как явление и, выражаясь современным язы­ком, соответствующие правоохранительные органы складыва­ются по-разному в неодинаковых конкретных условиях. Неоди­наковыми бывают темп и масштаб дифференциации правовой санкции в зависимости от статуса его субъекта и объекта, сама эта санкция неодинаковым образом охватывает различные обла­сти жизни общества. Проделанное в свое время X. Классеном

структурное исследование раннего государства обнаружило по­чти полное (99%) совпадение лишь по трем пунктам, рассмот­ренным на материале 21 общества разных частей света. Этими пунктами — характеристиками ранних государств оказались следующие: верховный правитель — формальный источник пра­ва (law-giver); верховный правитель одновременно и верховный судья; в раннем государстве всегда обнаруживаются неформаль­ные влияния на правотворчество (law-giving). В последнем слу­чае совпадение было стопроцентным ¹¹⁹. Такие же характеристи­ки, как наличие или отсутствие системы законов, апелляционных судов, полицейских органов, социально дифференцированной санкции и т. п., оказались очень по-разному распределены в принятой выборке в зависимости в последнем счете от общего уровня социально-экономического развития того или иного об­щества. Тем не менее вполне очевидно, что раннее право во всех случаях служит достаточно эффективным средством укрепления раннего государства и его окончательной консолидации. Это об­стоятельство очень существенно, ибо на первых порах, пока го­сударство еще не окрепло, процесс его становления может ока­зываться иной раз и обратимым под воздействием то ли внеш­них причин, то ли недостаточности тех средств подавления мас­сы подданных, которыми такое раннее государство располагает, то ли факторов материально-технического порядка, скажем трудностей сообщения между разными его частями.

Естественно, что точно так же конкретными историческими обстоятельствами, в которых складывается в том или ином об­ществе раннее государство, обусловливалось и то, какие именно формы оно может принимать и принимает. В обстановке перехо­да от доклассового общества к классовой структуре и от поте-старной организации к политической, государственной, который осуществлялся в различных регионах и на протяжении несколь­ких тысячелетий, неизбежно возникало бесчисленное разнообра­зие комбинаций традиционных и новых общественных институ­тов. При этом в условиях зарождавшейся государственности и под ее воздействием резко убыстрялась как раз трансформация традиционных институтов, их постепенное, сознательное или бес­сознательное приспособление к новым условиям существования и функционирования. Этнографически зафиксировано великое множество примеров подобного рода эволюции у самых разных народов.

Hо именно в силу такого многообразия оказывается в выс­шей степени сложно решать одну из тех задач, которые неиз­менно привлекали внимание исследователей, занимавшихся по-тестарной или политической этнографией/антропологией: созда­ние типологии или хотя бы классификации форм раннего госу­дарства. Конечно, те из них, кто стоит на марксистских позици­ях, имеют очевидное преимущество перед остальными хотя бы уже потому, что могут с самого начала отделить потестарные структуры власти от власти политической, государственной. Но

за этими пределами и мы, марксисты, в состоянии лишь в самой общей форме классифицировать докапиталистические политиче­ские структуры по их формационной принадлежности, соотнося их уровень со степенью зрелости той формации, к которой они принадлежат, в данном обществе. Не случайно и авторы и ре­дакторы не раз здесь упоминавшейся книги о раннем государст­ве ограничивались классификацией ранних государств по степе­ни их зрелости, не пытаясь создать формально-функциональную типологию, которая предоставила бы в руки специалистов весь­ма полезный, а порой, возможно, и просто необходимый инстру­мент научного анализа.

Трудность заключена еще и в том, что ранние государства, попадая по одним критериям в одну и ту же категорию, могут при других критериях классификации или типологизации ока­заться в совсем иной. К тому же развитие науки открывает все новые и новые конкретные варианты организации власти и вла­стных отношений в обществе. В этих условиях дальнейшая де­тализация неминуемо ведет в конце концов к разрушению осно­вы любой типологии — ее всеобщности.

Все это предопределило лишь частичный успех многочислен­ных попыток типологизации, предпринимавшихся в 50-х и 60-х годах, преимущественно на материалах доколониальной Африки (в той мере, в какой этнографические исследования колониаль­ного и послеколониального времени позволяют такую Африку реконструировать). Эти типологии более подробно рассматри­вались мной в специальной работе ¹²⁰, здесь же хочу сказать, что отсутствие единой и всеобъемлющей формально-функциональ­ной типологии раннего государства, "по-видимому, в принципе не следует считать обстоятельством временным. Строго говоря, едва ли вообще возможно построить такую типологию, которая была бы равно приложима ко всем конкретным случаям (не­сколько проще обстоит дело с классификацией, но и здесь дей­ствуют в конечном счете те же принципиальные ограничения). И ничего нет дурного в существовании типологий и классифика­ций, построенных по. разным критериям и потому отражающих каждая с большей полнотой какие-то определенные стороны яв­ления. Не исключено, что как раз сочетание типологий, постро­енных по разным критериям, позволит в конце концов дать мак­симально полную картину ранних форм государственности и предшествовавших ей потестарных форм власти.

Г л a в a 5

ПОТЕСТАРНО-ПОЛИТИЧЕСКОЕ