Потестарная и политическая культура 5 страница

Что касается окончания стадии раннего государства, как такового, то эти же исследователи подчеркивают возможность установления более или менее четкой границы, за которой оно переходит в «просто государство». Этой гранью они считают, и, по-видимому, небезосновательно, именно оттеснение на задний план и ослабление роли таких элементов, как реципрокация и генеалогическое расстояние: складывающийся государственный аппарат в какой-то момент обретает способность «поддерживать, государственную организацию без необходимости прибегать к сверхъестественным способностям правителя или увековечивать-взаимные обязательства (правителя и управляемых.— Л.К.)»¹⁰⁶. При этом X. Классен и П. Скальник справедливо оговариваются: многие следы и того и другого сохраняются, и речь идет о том, чтобы выделить среди этапов развития те, на которых эти факторы продолжают служить идеологическим обо-

снованием существования государства, и те, на которых они переставали выполнять эту функцию. Как мне представляется, этот критерий в целом вполне может быть принят в качестве рабочего при определении характера сложившейся государственности. Справедливо и то, что в политической культуре раннего государство подчеркнуто важное место принадлежит именно личностному характеру связи управляющего и управляемого и взаимности их обязательств по отношению друг к другу ¹⁰⁷.

Л. С. Васильев наряду с вождеством достаточно подробно рассмотрел и раннее государство с точки зрения его социально-экономических оснований. Поэтому едва ли есть необходимость-детально обсуждать здесь эти вопросы. Целесообразнее будет остановиться в заключение на некоторых специфических аспектах перехода к политической, государственной организации, которые достаточно определенно проявляются в ранних государствах.

Возникая как итог и следствие разделения общества на антагонистические классы (пусть даже и в форме «протоклассов»,. особенно в типическом, а тем более в зарождающемся раннем государстве), политическая организация в конечном итоге оказывается государством «самого могущественного, экономически господствующего класса, который при помощи государства становится также политически господствующим классом и приобретает таким образом новые средства для подавления и эксплуатации угнетенного класса»¹⁰⁸. Это содержание политической организации и ее концентрированного выражения, каким представляется государство, было одним и тем же в любом районе земного шара, вне зависимости от огромного многообразия конкретных форм, которые они принимали в тех или иных условиях.

Однако роль государства повсеместно бывает отмечена определенной двойственностью. В самом деле, по основному своему смыслу оно есть орудие господства меньшинства над большинством и эксплуатации этого большинства меньшинством. Но вместе с тем государство выступает и как фактор социальной и этнокультурной интеграции, олицетворяя единство данного социального организма. Эта функция структуры власти, сложившаяся еще в доклассовом обществе и выполнявшаяся там потестарной организацией, полностью сохраняет актуальность и после сложения государства. Но единство, олицетворяемое и выражаемое сформировавшейся политической надстройкой, по самой своей сущности принципиально иное, нежели единство, выраженное и олицетворяемое потестарной структурой. Здесь речь уже идет об относительном единстве общества, в котором действуют конфликты, приобретшие антагонистический характер, а социальный порядок строится на отношениях господства и подчинения, на отношениях эксплуататорских, которых не знало доклассовое общество. Да и этнокультурное единство, стимулируемое и обороняемое политической организацией,

тоже носит совсем иной характер: как правило, уже любое раннее государство гетерогенно в этническом отношении за счет подчинения областей с населением, не связанным с этническим ядром такого государства даже фиктивным родством. Поэтому политическая надстройка интегрирует в единое целое разные культуры, прежде всего, конечно, потестарные и политические (см. гл. 2 и 5).

Нужно также четко разграничивать при оценке роли раннего государства объективную и субъективную стороны дела. С точки зрения исторического процесса в общемировом масштабе, т. е. объективно, интегрирующая роль раннего государства, по-видимому, всегда должна расцениваться в целом положительно в той мере, в какой она создает благоприятные возможности для развития производительных сил общества и стимулирует об!це-ственное производство. Рассматриваемая в этом смысле, скажем, политическая надстройка раннерабовладельческого общества, безусловно, представляет более прогрессивное явление, нежели потестарная надстройка общества доклассового. Кстати, косвенным доказательством этого могут служить масштабы производственной кооперации при сооружении как сугубо утилитарных, так и ритуальных объектов общегосударственного значения¹⁰⁹.

Но что касается субъективного восприятия интегрирующей роли государства объектом властных отношений, т. е. подданными государства как некоей общностью, то можно определенно утверждать, что целиком положительным оно может быть лишь у полноправных, в особенности же у привилегированных групп и слоев. На долю же прочих социальных слоев и групп, подвергающихся эксплуатации в той или иной форме и с той или иной мерой интенсивности, все больше выпадают, так сказать, издержки, связанные с интеграционной функцией государственной власти, а это не может не порождать и соответствующую отрицательную реакцию, сколь бы замедленно она ни складывалась и ни проявлялась. Иными словами, мы может утверждать, что степень позитивного восприятия политической надстройки и ее деятельности теми, на кого распространяется ее власть, ранжирована в зависимости от статуса той или иной категории ее объектов на социальной лестнице. И именно здесь лежит исходная точка складывания в рамках единой политической культуры общества политической субкультуры его низших эксплуатируе-. мых слоев, в значительной степени отличной от господствующей и системой ценностей, и мотивацией политического поведения.

И все же объективно в поддержании в определенных пределах целостности данного социального организма прежде всего как нормально функционирующей хозяйственной системы при сохранении классового господства и эксплуататорских отношений в ней, что как раз и обеспечивает государство, оказывались в общем случае заинтересованы все члены общества, во всяком случае подавляющее их большинство. Исключение здесь могли

составлять, пожалуй, только эксплуатируемые чужаки, в первую голову рабы-чужеземцы.

С интеграционной функцией государства непосредственна связана проблема «первичности» или «вторичности» того или иного политического образования, т. е. в конечном счете про-блема того, вкакой мере складывание политической надстройки обусловливается чисто эндогенными, а в какой — экзогенными факторами. В такой формулировке ее поставил М. Фрид, который подчеркивал уже в I960 г., что делает это в противовес до недавнего времени распространенной среди антропологов англосаксонских стран теории «завоевательного» происхождения государства, восходящей к работам Л. Гумпловича и Ф. Оппенгей-мера ¹¹⁰. Понятно, в наши дни встретить эту концепцию в ее «чистом» виде практически невозможно: никому не приходит в голову отрицать первостепенную важность именно внутреннего социально-экономического развития в процессах, ведущих в конечном счете к появлению государственности в целом. Речь идет только об относительном значении этого развития и внешнего военного давления на общество, и как раз преувеличение роли последнего фактора можно еще обнаружить у некоторых западных авторов ¹¹¹, хотя в качестве первоосновы военных столкновений и следующего за ними образования государства и они рассматривают «соперничество из-за скудных ресурсов», т. е. в конечном счете фактор социально-экономический ¹¹².

В любом случае представляются несомненными два обстоятельства. Во-первых, война действительно может способствовать интенсификации политогенеза, ускорять его. Осуществляется это воздействие по нескольким каналам: прежде всего, активизацией имущественного расслоения и социальной стратификации за счет военной добычи; через демографические изменения, связанные с перегруппировкой значительных масс населения и повышением его плотности; наконец, через своего рода «естественный отбор» более сильных и жизнеспособных вождеств, которые обычно обнаруживают повышенную агрессивность по отношению к соседям и тем самым и их стимулируют к ускоренному развитию предполитической надстройки, перерастающей затем в политическую. И тем не менее сама по себе повышенная военная активность либо вообще не связывается с политогенезом (пример тому — индейцы Амазонии, ведшие много войн, но не обнаруживающие никаких признаков политогенеза, которые бы заслуживали упоминания¹¹³), либо практически никак не влияет на его темпы, если не оказывается достигнут определенный по-рог уровня общественного развития, в первую очередь социаль-ной стратификации (так было у папуасов горных областей Но-вой Гвинеи¹¹⁴). Больше того, исторический опыт человечества опровергает главную посылку «завоевательной» теории — тезис о якобы непременном превосходстве завоевателей. Как правило, при завоевании каким-либо социальным организмом другого общества, стоявшего выше завоевателя по шкале социально-

экономического и культурного развития, дело заканчивалось тем, что именно победители приспосабливались к отношениям, которые находили на покоренной территории, а не наоборот (если, конечно, исключить случаи физического истребления побежденных).

Во-вторых, оптимум условий и возможностей для складывания государства «первичного» (pristine state, по терминологии М. Фрида) наблюдается там, где имеются предпосылки сравнительно быстрого роста общественного производства, прежде всего земледельческого хозяйства. Здесь устанавливается в общем случае наибольшая плотность населения, что заметно ускоряет формирование в таких коллективах позднепотестарных и затем раннеполитических структур (впрочем, и значение этого фактора не стоит абсолютизировать, а с этим иногда приходится сталкиваться в некоторых работах западных коллег¹¹⁵). Именно в таких зонах возникают первичные центры классо- и политоге-неза, в последующем распространяющие свое влияние—и, естественно, вместе с ним и эксплуататорские отношения в качестве всеобщей модели отношений и формы их потестарно-политиче-ского и идеологического обеспечения — на окружающие общества. В последних в результате такого влияния возникают уже «вторичные государства» (secondary states). Притом вовсе не обязательно (и даже,.видимо, не в большинстве случаев) дело облекается в форму прямого заимствования тех или иных конкретных форм общественной организации или духовной культуры ^П6. Гораздо чаще связи с более развитыми социально-экономическими и протестарно-политическими системами играют роль катализатора процессов классо- и политогенеза, спонтанно начинавшихся в периферийных обществах, более или менее существенно ускоряя его протекание.

В государствах «вторичных» обычно происходит наложение социальной стратификации по новым принципам, характерным теперь уже для классового общества с его отношениями господ-ства и подчинения, отношениями эксплуататорскими, на существовавшую к этому моменту социальную стратификацию, строившуюся еще на критериях, свойственных доклассовой эпохе: кровном родстве, действительном или фиктивном, возрасте, статусе, ранге. И вот в таком смысле вполне правомерно говорить о «первичной» и «вторичной» социальной стратификации. Но появление различия между ними вовсе не сводится только к результатам «первичного» или же «вторичного» завоевания,как пытался в свое время доказать в рамках своей концепции «гидравлического общества» К. Витфогель ¹¹⁷.

Возникновение государства, даже в его ранней форме, непременно бывает связано с появлением суда как специализированного органа отделенной от народа публичной власти. Регулирование споров и взаимных претензий между членами общества, не говоря уже о спорах между ними и властью, олицетворяемой правителем и его окружением, теперь постепенно сосредоточи-

вается именно в руках этих последних и их локальных представителей (делегирование власти вообще один из признаков вождества, а тем более раннего государства). Отправление правосудия отныне в намного большей степени связывается с физическим принуждением, нежели раньше, хотя роль принуждения психологического отнюдь не утрачивает своего значения. Иными словами, суд как специализированный орган с самого начала существования политической организации может быть только орудием классовой по своему содержанию диктатуры, так же, впрочем, как и военный аппарат, а в конечном счете и религия.

Такие изменения в сфере отправления правосудия становятся возможны в большой мере потому, что одним из главных следствий перемен в базисных социально-экономических отношениях оказывается в надстроечной сфере разделение первобытной мононормы на мораль и право. Первая так и осталась совокупностью общественных норм, соблюдение которых обеспечивает только общественное мнение. Зарождающееся же право с самого начала формируется как совокупность норм, обеспеченных государственным аппаратом физического принуждения и подавления. Речь идет о том, что право должно гарантировать, с одной стороны, социальные и имущественные привилегии зародившегося класса эксплуататоров в максимально возможной степени, с другой стороны, такое регулирование поведения массы членов общества в переходный период, когда совершается перестройка всей совокупности социальных связей выше общинного уровня, которое бы, в свою очередь, обеспечило неприкосновенность этих привилегий. Иными словами, право с самого начала есть явление классовое, ориентированное на защиту социальной дифференциации, переросшей в классовую. Конечно, мораль тоже классова, почему и оказывается в конце концов разной в разных общественных слоях и тем более у разных классов. Но право, возникая в качестве инструмента институ-ционализованной на надплеменном уровне публичной власти, в принципе едино для всего общества, а поэтому может играть и играло заметную роль как интегрирующий фактор. В значительной своей части оно формируется сознательно, путем отбора социальной верхушкой тех традиционных норм, какие ей выгодны. Отобранные нормы закрепляются силой государственного принуждения и в конечном счете фиксируются письменно. Традиционная же мононорма в тех случаях, когда она не противоречит интересам правящего класса, превращается в обычное право, не фиксированное на государственном уровне.

Конечно, право как явление и, выражаясь современным языком, соответствующие правоохранительные органы складываются по-разному в неодинаковых конкретных условиях. Неодинаковыми бывают темп и масштаб дифференциации правовой санкции в зависимости от статуса его субъекта и объекта, сама эта санкция неодинаковым образом охватывает различные области жизни общества. Проделанное в свое время X. Классеном

структурное исследование раннего государства обнаружило почти полное (99%) совпадение лишь по трем пунктам, рассмотренным на материале 21 общества разных частей света. Этими пунктами — характеристиками ранних государств оказались следующие: верховный правитель — формальный источник права (law-giver); верховный правитель одновременно и верховный судья; в раннем государстве всегда обнаруживаются неформальные влияния на правотворчество (law-giving). В последнем случае совпадение было стопроцентным ¹¹⁹. Такие же характеристики, как наличие или отсутствие системы законов, апелляционных судов, полицейских органов, социально дифференцированной санкции и т. п., оказались очень по-разному распределены в принятой выборке в зависимости в последнем счете от общего уровня социально-экономического развития того или иного общества. Тем не менее вполне очевидно, что раннее право во всех случаях служит достаточно эффективным средством укрепления раннего государства и его окончательной консолидации. Это обстоятельство очень существенно, ибо на первых порах, пока государство еще не окрепло, процесс его становления может оказываться иной раз и обратимым под воздействием то ли внешних причин, то ли недостаточности тех средств подавления массы подданных, которыми такое раннее государство располагает, то ли факторов материально-технического порядка, скажем трудностей сообщения между разными его частями.

Естественно, что точно так же конкретными историческими обстоятельствами, в которых складывается в том или ином обществе раннее государство, обусловливалось и то, какие именно формы оно может принимать и принимает. В обстановке перехода от доклассового общества к классовой структуре и от поте-старной организации к политической, государственной, который осуществлялся в различных регионах и на протяжении нескольких тысячелетий, неизбежно возникало бесчисленное разнообразие комбинаций традиционных и новых общественных институтов. При этом в условиях зарождавшейся государственности и под ее воздействием резко убыстрялась как раз трансформация традиционных институтов, их постепенное, сознательное или бессознательное приспособление к новым условиям существования и функционирования. Этнографически зафиксировано великое множество примеров подобного рода эволюции у самых разных народов.

Hо именно в силу такого многообразия оказывается в высшей степени сложно решать одну из тех задач, которые неизменно привлекали внимание исследователей, занимавшихся по-тестарной или политической этнографией/антропологией: создание типологии или хотя бы классификации форм раннего государства. Конечно, те из них, кто стоит на марксистских позициях, имеют очевидное преимущество перед остальными хотя бы уже потому, что могут с самого начала отделить потестарные структуры власти от власти политической, государственной. Но

за этими пределами и мы, марксисты, в состоянии лишь в самой общей форме классифицировать докапиталистические политические структуры по их формационной принадлежности, соотнося их уровень со степенью зрелости той формации, к которой они принадлежат, в данном обществе. Не случайно и авторы и редакторы не раз здесь упоминавшейся книги о раннем государстве ограничивались классификацией ранних государств по степени их зрелости, не пытаясь создать формально-функциональную типологию, которая предоставила бы в руки специалистов весьма полезный, а порой, возможно, и просто необходимый инструмент научного анализа.

Трудность заключена еще и в том, что ранние государства, попадая по одним критериям в одну и ту же категорию, могут при других критериях классификации или типологизации оказаться в совсем иной. К тому же развитие науки открывает все новые и новые конкретные варианты организации власти и властных отношений в обществе. В этих условиях дальнейшая детализация неминуемо ведет в конце концов к разрушению основы любой типологии — ее всеобщности.

Все это предопределило лишь частичный успех многочисленных попыток типологизации, предпринимавшихся в 50-х и 60-х годах, преимущественно на материалах доколониальной Африки (в той мере, в какой этнографические исследования колониального и послеколониального времени позволяют такую Африку реконструировать). Эти типологии более подробно рассматривались мной в специальной работе ¹²⁰, здесь же хочу сказать, что отсутствие единой и всеобъемлющей формально-функциональной типологии раннего государства, "по-видимому, в принципе не следует считать обстоятельством временным. Строго говоря, едва ли вообще возможно построить такую типологию, которая была бы равно приложима ко всем конкретным случаям (несколько проще обстоит дело с классификацией, но и здесь действуют в конечном счете те же принципиальные ограничения). И ничего нет дурного в существовании типологий и классификаций, построенных по. разным критериям и потому отражающих каждая с большей полнотой какие-то определенные стороны явления. Не исключено, что как раз сочетание типологий, построенных по разным критериям, позволит в конце концов дать максимально полную картину ранних форм государственности и предшествовавших ей потестарных форм власти.

Г л a в a 5

ПОТЕСТАРНО-ПОЛИТИЧЕСКОЕ