Традиционная потестарная и политическая культура и современность 2 страница

укрепления такой цикличности потестарного или политического времени, даже если он и не связан с приходом к власти нового правителя, а представляет регулярно повторяющуюся церемо­нию типа все той же инчвала у свази.

Весьма существенно и то, что в традиционной культуре в лучшем случае только начиналась специализация отдельных ее сфер. Потестарная и даже феодальная политическая культура в большинстве обществ, оказавшихся в пределах тех или иных ко­лониальных владений, еще не выделилась в относительно само­стоятельную часть культуры в целом. Притом такое отсутствие специализации или, во всяком случае, слабое ее развитие об­наруживаются как в отношении культуры вообще, так и на уровне собственно потестарной и политической культуры. И это в значительной мере определяет само содержание последней, выражаясь и в ее объективных, институциональных элементах, и в субъективной сфере, т. е. в формах массового потестарного или политического сознания и самосознания.

Прежде всего — и это непосредственно следует из только что сказанного — потестарная и политическая культура традицион­ного — доколониального и докапиталистического — общества (что относится в принципе и к сравнительно высокоразвитым политическим культурам исламизированных социальных орга­низмов, например в Западном или Центральном Судане) неиз­бежно оказывается синкретичной. Это проще всего увидеть на примере массового потестарного или политического сознания, представляющего, по сути дела, как бы концентрированное вы­ражение субъективного момента соответствующей потестарной или политической культуры. Такое сознание и самосознание включает как мифологические представления данной общности, так и опыт собственно потестарной и/или политической деятель­ности, которой приходилось заниматься раньше и проводимой в настоящий момент ее членами; как элементы этнического созна­ния и самосознания, так и религиозные верования и многое дру­гое. Таким образом, с одной стороны, потестарное и политиче­ское сознание, или, иными словами, отношение массы членов об­щества к власти и ее отправлению и функционированию, есть совокупность и не просто совокупность, но система, включаю­щая миф, религию, ритуал, потестарно-политический опыт, как таковой, притом система, закрепленная длительной традицией. Поэтому и символика традиционной потестарной и политической культуры бывает, как правило, намного более емкой и универ­сальной, чем символика буржуазной политической культуры, ко­торую приносил с собой колонизатор, символика, делавшаяся неотъемлемой составной частью деятельности колониальной ад­министрации.

С другой стороны, традиционную потестарно-политическую культуру неизменно отличает такая черта, как почти полное сов-падение потестарно-политйческого сознания и самосознания с этническим. Она логически вытекает из отмечавшейся выше эт-

нической дробности, свойственной традиционной культуре. В по-тестарном и политическом сознании обе эти черты сопровождает представление о потестарной или политической структуре данно­го общества как о главнейшем средстве социальной интеграции вообще, К тому же представление это в доклассовых обществах часто, а в раннеклассовых практически всегда «подкрепляется» сакрализацией самой власти, оформляющих ее структур, а глав­ное — ее верховного носителя. Помимо того что он рассматри­вается в качестве символа единства и благополучия всего обще­ства, о чем уже была речь ранее, в нем обычно концентрируют­ся представления массы рядовых членов общества как о силе, способной их защитить от малопонятных и очень часто просто враждебных внешних обстоятельств (среди последних одно из первых мест занимало именно появление колонизаторов). Соб­ственно говоря, если иметь в виду различие между «теоретиче­ским» обоснованием «прямой» и «непрямой» систем колониаль­ного управления, то оно в значительной мере вращалось вокруг того, как отнестись именно к этой черте традиционной потестар­ной и политической культуры: использовать в своих интересах или рассматривать в качестве угрозы для новой администрации и устранить? Хотя, конечно, в такой откровенной форме вопрос и не ставился.

Если принять во внимание эти характерные черты традици­онной потестарной и политической культуры, высказанное выше мнение о диаметральной противоположности ряда сторон послед­ней политической культуре капиталистического общества, во всяком случае ее буржуазно-демократическим формам, оказы­вается достаточно убедительным.

В самом деле, буржуазная политическая культура, противо­стоявшая в колониях традиционной, отличается универсализ­мом, массовостью и практически полным подчинением своего этнокультурного аспекта классово антагонистическому характе­ру общественного строя. Именно это обстоятельство и было оп­ределяющим во всей системе взаимоотношений традиционной и привносимой извне культур. Конечно, многие элементы полити­ческой культуры капиталистического общества видоизменялись в колониальных условиях, прежде всего заметно «сокращались» и ограничивались содержащиеся в ней черты буржуазной демо­кратии. Но классовый характер буржуазной политической куль­туры оставался незыблем и, более того, выявлялся особенно яс­но и откровенно.

Это условие с самого начала было и неизменно оставалось в последнем счете решающим. Оно предопределяло, какие формы принимало взаимодействие традиционной потестарно-политиче-ской культуры с политической культурой колонизатора в соци­альной практике колониального общества и к каким конкретным результатам оно приводило. Вместе с тем немаловажное место занимали в этом и структурно-функциональные особенности буржуазной политической культуры, в частности то, что она с

самого начала специализирована на обслуживании очень опре­деленной области общественных отношений. В этом также кро­ется ее принципиальное отличие от традиционной потестарной и политической культуры.

Выше говорилось о том, что символика традиционной куль­туры емче и универсальнее, нежели символика буржуазной по­литической культуры. Это логически следует как раз из специ­ализированного характера последней, из того, что специализа­ция ее зашла уже достаточно далеко. Несомненно, в буржуаз­ной политической культуре присутствуют и этнический момент, и ритуал, и даже мифология (в этом смысле принципиальных отличий не наблюдается). Они возникают из-за того, что все эти элементы в буржуазной политической культуре функционально резко ослаблены по сравнению с традиционной потестарной и политической культурой. Решающая же роль принадлежит, при­чем безраздельно, необходимости обеспечить средствами власти вполне определенную классовую, эксплуататорскую структуру общественного организма. И именно поэтому буржуазная поли­тическая культура колонизатора в любом колониальном обще­стве в общем оказывалась как бы этнически нейтральна по от­ношению к коренному населению. Она, конечно же, несла в себе и этническое значение, но этническое в данном случае разграни­чивалось не столько даже по собственно этнической, сколько скорее по расовой линии, т. е. «европеец—африканец, азиат, меланезиец и т. п.». А что касается неевропейцев, то этнические различия между ними и их культурами в принципе мало зани­мали колониальных администраторов, если только такие разли­чия не использовались для облегчения управления новыми под­данными по принципу «разделяй и властвуй».

Как уже говорилось, формационный разрыв между взаимо­действовавшими в колониальном обществе культурами усугуб­лял изначальное неравенство между этими культурами в про­цессе контакта. И поэтому понятно, влияние политической куль­туры колонизатора в таком контакте решительно преобладала. В принципе можно достаточно уверенно утверждать, что изме­нению подверглась традиционная потестарная и политическая культура колонизованных под влиянием политической культуры колонизатора, тогда как обратного воздействия, в сущности, не наблюдалось. При этом такое изменение происходило, несколь­кими путями. На первом месте, естественно, оказывалось пря­мое заимствование, причем тенденция к нему заметно усилива­лась по мере активизации национально-освободительной борь­бы вплоть до завоевания политической независимости. Только позднее, когда нормы буржуазной политической культуры стали во все возрастающей степени обнаруживать свою малую эффек­тивность в условиях только что освободившихся африканских и некоторых азиатских стран (в последнем смысле очень харак­терна Индонезия в период пребывания у власти президента Су-карно), начались лихорадочные поиски «аутентично африкан-

ских» или «аутентично азиатских» форм политической культуры, к чему нам еще предстоит вернуться. Тем не менее заимствова­ние и сейчас, видимо, остается преобладающим путем трансфор­мации традиционной (а в последние полтора-два десятилетия — уже складывающейся постколониальной) политической культу­ры в развивающихся странах Африки и Азии.

Вместе с тем не приходится отрицать, что определенную роль в преобразовании традиционной потестарно-политической куль­туры могла и должна была играть та форма внедрения иннова­ций, которую С. А. Арутюнов обозначает как стимулированную трансформацию («внутренняя трансформация культуры, кото­рая происходит под косвенным воздействием внешних импуль­сов, но не имеет характера прямого заимствования»¹⁴). Если сам С. А. Арутюнов в качестве примера стимулированной транс­формации приводит хорошо известную ситуацию складывания «вторичных» племен под давлением классовых общественных ор­ганизмов, то в интересующей нас сфере таким примером могло бы послужить формирование сильных военных держав, таких, как Ойо или Дагомея, под влиянием стремительно расширяв­шейся европейской работорговли на гвинейском побережье.

И все же в условиях контакта политических культур в коло­ниальном обществе роль стимулированной трансформации ока­зывалась куда менее значительной, чем, с одной стороны, пря­мого заимствования (коль скоро колониальная действительность редко предоставляла время и возможности для нормального действия механизма этой формы внедрения инноваций), а с дру­гой — того процесса, который Ф. Бейли называет «манипулируе-мым изменением» ¹⁵. Под этим выражением исследователь имеет в виду изменения потестарной или политической структуры как следствие серии целенаправленных предварительных шагов, предпринимаемых внешней по отношению к претерпевающему изменения.обществу силой. Ситуация «манипулируемого изме­нения» рассмотрена Ф. Бейли на материале дравидоязычных кхондов (кандхи), населяющих лесистые горные районы совре­менного индийского штата Орисса, точнее, на примере их вза­имоотношений с британской, а затем национальной индийской администрацией. По-видимому, не менее характерным образцом такого пути трансформации политической культуры колонизо­ванных могла бы служить, по существу, вся британская полити­ка «непрямого» управления в бывших британских владениях в Африке, в таких странах, как Нигерия, Уганда или Золотой Бе­рег (нынешняя Гана). Впрочем, столь же характерно и то, что политика колониальной администрации вызывала отнюдь не од­ни только те последствия, на которые рассчитывал колонизатор. К этой стороне дела нам еще предстоит вернуться, пока же бы­ло бы, по-видимому, целесообразно попробовать рассмотреть то, как происходила трансформация традиционной потестарной политической;культуры в колониальном обществе и как склады­вались предпосылки формирования качественно новой колони-

альной политической культуры, на базе которой в дальнейшем предстояло возникнуть политической культуре постколониаль-лой.

3. Проделать это удобнее всего с помощью таких категорий, как передача социальной и культурной информации и традиция, в которой эта информация фиксируется. Обратимся к уже упо­минавшейся ранее модифицированной модели С. А. Арутюно­ва и Н. Н. Чебоксарова и соответственно к движению информа­ции в историко-культурном пространстве.¹⁶

В соответствии с этой моделью потестарная или политиче­ская культура вместе со свойственными ей традициями может рассматриваться в виде сочетания неограниченного в принципе (из-за возможности их построения по любому критерию) числа синхронных и диахронных информационных сетей, а также про­екций информационных пучков, представляющих традицию, на синхронных, горизонтальных плоскостях, отстоящих на разных расстояниях от исходной точки формирования традиции. При этом традиция понимается как некая совокупность информа­ционных связей, имеющая не только временное, но и простран­ственное распространение. Иначе говоря, всякая культурная традиция — и традиции потестарной и политической культуры не составляют исключения —существует на какой-то террито­рии, в определенном ареале. Исходя из всего сказанного, попы­таемся представить себе, каким образом проявляется в таком историко-культурном пространстве взаимодействие традицион­ной потестарной или политической культуры и той, буржуазной, которую привносила в ту или иную страну Африки, Азии или Океании колонизация.

Вспомним первое из упоминаемых Ж. Баландье «непосред­ственных следствий» колониальной ситуации — искажение ха­рактера традиционных потестарных и политических образова­ний. Речь идет, собственно, о более широкой проблеме: пренеб­режение колонизатора границами этнических территорий при за­хвате того или иного колониального владения вело к тому, что в одних случаях целостные этнические общности с присущей им этнически окрашенной потестарной или политической культурой и организацией могли оказаться разрезаны колониальными гра­ницами, а в других в состав колонии бывали включены ареалы соответствующих культур нескольких народов. Впрочем, чаще всего в границах одного и того же колониального владения присутствовали оба эти варианта. И, таким образом, структура политико-административного деления, вводимого при колониза­ции, была одновременно и шире и уже привычных для коренного населения границ, которые, в свою очередь, в основном совпа­дали с границами ареалов традиционных этнических потестар­ных и политических культур. Все эти культуры оказывались в зоне действия этнически нейтральной политической культуры колонизатора, для которой этнический аспект дела значим был, как уже сказано, лишь на уровне разграничения «колониза-

тор — колонизуемый». И такой «неэтничной» она была на всей территории колонии, обладая в целом одинаковой плотностью информационных связей по этому критерию.

В итоге этнически специфичные потестарные и политические культуры тех или иных народов включались в состав гораздо более широких систем: во-первых, синхронной системы инфор­мационных связей, во-вторых, колониальной территории, на ко­торой действовала последняя. Информационный пучок полити­ческой культуры колонизатора охватывал соответствующие пуч­ки традиционных культур, а в горизонтальной — временной и территориальной — проекции информационное «пятно» буржу­азной политической культуры (понятно, в ее ограниченном ко­лониальном варианте), с одной стороны, занимало всю площадь данной колонии, а с другой — в него оказывались вкраплены «пятна»-проекции информационных пучков традиционных "поте-старных и политических культур.

Если информационная плотность буржуазной политической культуры на всей территории колонии была примерно одинако­вой, то для традиционных культур дело обстояло иначе. Их проекции имели различную плотность в зависимости от расстоя­ния между той или иной их точкой и центром «пятна». И в пря­мое взаимодействие с политической культурой колонизатора вступали прежде всего периферийные зоны «пятна», централь­ная же его часть оказывалась в общем мало затронута контак­том. Более того, чем дальше, тем больше прослеживалась тен­денция максимально их от этого контакта оградить. В этом ска­зывалась разная реакция синхронной и диахронией составляю­щих информационной сети на контакт.

Собственно традиции потестарной и политической культуры, т. е. информационный пучок сам по себе, обнаруживают значи­тельную устойчивость. В начальный период антиколониального сопротивления, которое носило чаще всего вооруженный харак­тер, как раз традиционная потестарно-политическая культура выступала в функции одной из основ борьбы против европейской экспансии. А после колонизации именно эта культура во многих случаях сделалась едва ли не главным гарантом сохранения эт­нического самосознания колонизованных. Причем сознание при­надлежности к определенной потестарной или политической общности упорно сохранялось даже и в тех случаях, когда эти общности, с точки зрения колониальной администрации, давно прекратили свое существование. В качестве примера можно ука­зать хотя бы на описанных М. Салинзом фиджийцев о-ва Моа-ла: в разных частях острова они не просто хранят память о не­когда существовавших здесь потестарных единицах, но и само-то традиционное деление территории острова (не админи­стративное!) строится именно на этих единицах ¹⁷. Традиции по-тестарно-политической культуры продолжают отграничивать на­род от его соседей, оказавшихся в пределах тех же колониаль­ных территорий, и, конечно же, от колонизатора.

П данном случае особенно важно строго разграничивать объективный и субъективный аспекты потестарной и политиче-

ской культуры. Традиция ставила определенный и не столь уж редко труднопреодолимый барьер на пути складывания новой полититической культуры колониального общества — колониаль­ной политической культуры. И этот барьер был особенно высок в субъективном плане: осознание массой населения колоний

своей включенности в такую новую культуру происходило, как правило, очень поздно. В этом смысле политическая деятель­ность и теоретические взгляды англоязычной интеллигенции Зо­лотого Берега, Сьерра-Леоне и отчасти юго-западных районов современной Нигерии в последней трети прошлого века и в пер-ные годы нынешнего были редким исключением ¹⁸. В то же вре­мя объективно, в структурно-функциональном плане, все тради­ционные потестарные и политические культуры волей-неволей становились составными элементами новой политической куль-гуры колониального общества.

Таким образом, реальное существование относительной изо­лированности субъективной сферы взаимодействовавших поли­тических культур и сохранение той или иной степени такой изо­лированности на всем протяжении колониальной эпохи были фактом. Хотя, конечно, в целом было бы неверно представлять себе колониальное общество в виде двух совершенно друг от друга отделенных структур, и в таком смысле можно согласить­ся с критикой сугубо «дуалистического» подхода к нему ¹⁹. Но как бы то ни было, остается несомненным, что изменения в ком­муникативной сети традиционных потестарных и политических культур протекали неравномерно: в вертикальном направлении, т. е. в том, что касалось функционирования и сохранения тради­ции, они оказывались малосоизмеримы по темпам и интенсив­ности с теми, которые под воздействием самого фактора вклю­чения их ареалов в более обширную территорию колонии про­исходили в горизонтальном.

Впрочем, с точки зрения конкретной истории того или иного колониального владения истоки большей устойчивости тради­ции, как таковой, могли быть разными. Они во многом зависели от того, насколько энергично эта колония вовлекалась в систему мирового капиталистического хозяйства. При резком ускорении темпов социально-экономического развития осуществлялось бы­строе растяжение информационного пучка традиции по вертика­ли. При этом неизбежно какая-то часть связей обрывалась, и общая плотность их в синхронно-территориальной проекции оказывалась пониженной. Но это вызывало со стороны нацио­налистически настроенных кругов — а их численность увеличи­лась за счет формировавшейся новой, получившей то или иное современное образование интеллигенции — попытки укрепить, а то и вообще «возродить» традицию. Такая деятельность могла идти двумя путями. Можно было попытаться обосновать свои представления о традиции «подменой» ее действительной осно-

вы: такой основой провозглашается гораздо более позднее, чем это было на самом деле, синхронное сечение информационного пучка, и это «подмененное» сечение со временем приобретает в массовом сознании статус вполне аутентичной исходной точки традиции. Либо можно было, исходя из конкретных потребно­стей политической жизни или антиколониальной борьбы, пост­роить то, что можно было бы с известной долей условности оп­ределить как «ложную традицию»: «восстановить» восходящий информационный пучок, не имеющий на самом деле реальной исходной точки в прошлом, и создать для него воображаемый более ранний синхронный образ. Тем любопытнее, что оба эти пути могли использоваться для обоснования одного и того же факта или явления политической жизни в целом и политической культуры в частности. Очень убедительным примером могут слу­жить в данном случае различные обоснования необходимости харизматической власти в развивающихся странах Азии и Аф­рики ²⁰. Правда, обоснования эти принадлежат уже постколони­альной политической культуре, но зарождались подобные тради­ций в идеологии еще в пору национально-освободительной борь­бы с колонизаторами.

В случае, когда колониальное завоевание резко тормозило, а то и отбрасывало назад развитие колонизуемого общества, си­туация в информационной сети культуры оказывалась иной. Ин­формационный пучок культурной традиции как бы сплющивал­ся, но связи в нем не разрывались, а площадь синхронного се­чения оставалась практически неизменной, т. е. социальный смысл традиции, передаваемой данным пучком, не «размывал­ся». Иными словами, обнаруживалась тенденция к стабилиза­ции, а то и стагнации традиции. В этих случаях достаточно ти­пичным было стремление колонизованных, насколько это была возможно, исключить из практики вмешательство внешних сил, т. е., конечно, прежде всего колониальной администрации, во-внутренние дела коллектива. Подобные субъективные установ­ки, в свою очередь, обнаруживают немалую живучесть, причем не столь уж редко, и в постколониальной политической культу­ре. Так, скажем, Ф. Бейли рассказывает о попытке низших каст в одной из населенных ория деревень индийского штата Орисса вовлечь в конце 50-х годов государственную власть в свою борь­бу за равноправие с высшими кастами в общинной жизни. Очень характерно, что наибольшее возмущение вызвали в этом случае не столько сами по себе претензии низших каст, сколько-именно их обращение за помощью к администрации: оно было воспринято как грубейшее нарушение традиции решать вопросы внутриобщинной жизни без вмешательства властей ²¹.

Несмотря на то что синхронные и диахронные связи в инфор­мационной сети культуры (и, шире, в историко-культурном про­странстве) традиционных обществ при их включении в общество колониальное действовали разнонаправленно, в обоих случаях наблюдался положительный момент. Расширение сети отражало

тенденцию к ликвидации локальной замкнутости, характерной для традиционных обществ, к включению их в значительно бо­лее широкую систему отношений и контактов. Стабилизация же диахронных связей и традиции в целом выступала в качестве одного из самых эффективных средств сохранения индивидуаль­ности колонизованного и его способности сопротивляться коло­ниальному режиму (хотя, конечно, и затрудняла ликвидацию замкнутости традиционного общества).

Несовместимость систем власти и авторитета, о которой го­ворил Ж. Баландье как о еще одном непосредственном следст­вии колониальной ситуации, по сути дела, означала, что мас­совое политическое (и потестарное) сознание и самосознание в традиционном обществе, становившемся частью общества коло­ниального, утрачивало присущую ему определенную уравнове­шенность. И это в полной мере обнаруживалось во вновь скла­дывавшемся, теперь уже «колониальном» политическом сознании и самосознании. Причем колониальным оно было и в чисто фор­мальном смысле, возникая в странах, превращенных в колонии, и по своей социальной сущности представляя «наложение» от­дельных элементов буржуазной политической культуры на субъ­ективные моменты культуры традиционной (в результате чего подвергались искажению и те и другие), т. е. по аналогии с по­нятием «колониальное общество».

Такое сознание и самосознание было с самого начала много­слойным. Объяснялось это, естественно, тем, что человек тради­ционного африканского, азиатского или океанийского общества, превратившийся в колониального «подданного», по необходимо­сти был вынужден выступать в своей деятельности в нескольких ипостасях, сталкиваясь помимо привычной для него власти еще и с чуждой и непонятной ему колониальной администрацией. И уж тем более многоликим приходилось и приходится быть тому, кто выступает в роли политического деятеля на стыке традици­онного общества и общества колониального, а впоследствии и постколониального, в которое этот традиционный общественный организм включен ²². Конечно, в принципе сама по себе множе­ственность социальных ролей, в которых выступает индивид, не представляет чего-либо неожиданного для человека традицион­ного общества ²³. Но в колониальном политическом сознании и самосознании на самой поверхности лежала реальность сугубо классового по своему смыслу разделения на европейцев и неев-ршейцев, хотя внешне это разделение и выглядело чисто этно-расовым. И этот момент принципиально меняет весь смысл мно­жественности ролей для члена колониального общества, принад­лежавшего к коренному населению и вынужденного иметь дело непосредственно с европейской общиной, прежде всего, конечно,, в лице колониальной администрации.

Что же касается массы коренного населения, то она сохра­няла ориентированность на привычные поведенческие и ценно­стные стереотипы, складывавшиеся еще в доколониальное вре-

14 Зак. 829

209*

мя. Здесь, видимо, стоит сказать, что восприятие любых иннова­ций, и в первую очередь в политической сфере, в колониальном обществе шло по разному пути на этном и эмном уровнях²⁴. В первом случае новое усваивалось в общем достаточно быстро и легко: члены общества, которым приходилось действовать в об­становке контакта с непривычными, качественно новыми форма­ми политической культуры и явлениями политической жизни, сравнительно легко овладевали определенным ограниченным на­бором новых «правил игры». Но на эмном уровне новое усваива­лось с куда большим трудом, что само по себе вполне естествен­но: в конечном счете этнокультурная специфичность той или иной человеческой общности фиксируется именно на эмном, т. е., упрощенно говоря, содержательном уровне осмысления. По­этому-то под очень тонкой коркой таких более или менее совре­менных представлений о «правилах игры» (именно так и вос­принимались в этом случае новые нормы политического поведе­ния) оставался практически этими новшествами не затронутый мощный (и, как правило, нерасчлененный) слой характерных для традиционной культуры ценностей, мотиваций, ролевых ожи­даний и поведенческих стереотипов. Притом такое положение отнюдь не заканчивается с достижением политической независи­мости: оно сохраняется и в политической жизни молодых госу­дарств, вырастающих в границах бывших колоний.

Такое усвоение «правил игры» при сохранении чисто тради­ционного субстрата в политическом сознании и самосознании предопределило одну из важнейших черт складывавшегося ко­лониального политического сознания и самосознания — его двойственность. Собственно говоря, она отражала маргиналь-ность ситуации, притом маргинальность двоякую. Для массы коренного населения, в особенности для крестьян глубинных районов колоний, маргинальным был сам непосредственный контакт с представителями колониальной администрации. Соот­ветственно к минимуму сводилась и возможность такого контак­та между политической культурой колонизатора и традиционной потестарной или политической культурой (естественно, что речь в данном случае не идет о переселенческих колониях). Для по­вседневной практики внутри данной этнической, точнее, этно­культурной общности вполне действенными оставались нормы традиционной потестарной или политической культуры.

Иной тип маргинальности представляло положение той не­многочисленной прослойки коренных жителей, которую колони­альной администрации в своих же собственных интересах прихо­дилось в той или иной мере «допускать» к европейскому обра­зованию. Они оказывались маргинальными по отношению ко всему колониальному обществу, оторвавшись от соплеменников и, как правило, не будучи приняты «на равных» европейской общиной. Конечно, двойственность была свойственна всему со­знанию этой общественной категории; она вызвала к жизни об­ширную исследовательскую и художественную литературу. Нас

занимает в этой связи лишь то обстоятельство, что в таком двой-ственном общественном сознании сознание и самосознание по­литическое было едва ли не самой важной составной частью. Ес-ли говорить об Африке, где это явление было выражено, пожа-луй, с наибольшей определенностью, то именно вокруг такого, двойственного политического сознания и самосознания строи­лись все попытки отыскания «африканской личности» — от Э. У. Блайдена и до создателей теории негритюда в ее варианте-30—40-х годов. Выше упоминалась англоязычная западноафри­канская интеллигенция последней трети прошлого века как ред­кий пример осознания своей принадлежности именно к колони- альной политической культуре. Однако стоит, видимо, задумать­ся над тем, не была ли такая позиция, в том числе и открытое признание цивилизаторской роли колонизации, у того же, ска-жем, епископа С. Кроутера неосознанной попыткой вырваться из «заколдованного круга» такой мучительной для африканского интеллигента двойственности. Бесспорно, конечно, что в куль­турном национализме, каким он сложился в африканских владе- ниях европейских империалистических держав, речь шла в пер-вую очередь о культурной самоидентификации африканца. Так обстояло дело с субъективной точки зрения. Но в плане объек­тивном вопрос о культурной самоидентификации с самого нача-ла неизбежно упирался в необходимость самоиндентификации политической, иначе говоря, в «снятие» все той же двойственно- сти политического сознания и самосознания.