Потестарная и политическая культура 3 страница

Становление политической организации по аристократическо­му пути характеризуется постепенным превращением в правя­щий эксплуататорский класс родо-племенной верхушки, которая сосредоточивает в своих руках руководство всеми без исключе­ния сферами общественной жизни, в том числе и военной. Тем самым, несмотря на высокий общественный престиж военной деятельности и ее материальную выгодность, исключается воз­можность формирования военной аристократии в качестве са­мостоятельной социальной группы, которая могла бы претендо­вать на руководящее положение в обществе. Этот путь полито­генеза наилучшим образом представлен полинезийскими обще­ствами, в том числе такими высокоразвитыми раннеполитиче-скими образованиями, как Гавайи, Тонга или Самоа.

Плутократический путь становления институционализирован­ной власти означает объединение более или менее крупных групп сторонников и зависимых людей вокруг отдельных инди­видов, выделяющихся своими богатством и авторитетом. Этот авторитет постепенно превращается в способность реализовать властные действия независимо от массы соплеменников или от формальных руководящих органов общества (если таковые су­ществовали, что в большинстве случаев не имело места). Этот путь изучался этнографами у многих народов Меланезии, а отчасти и в Юго-Восточной Азии.

Конечно, сказанное выше — это схема со всеми ее достоин­ствами и недостатками. Прежде всего, названные три пути политогенеза, как правило, редко встречаются в «чистом» ви­де: обычно в реальности сочетаются моменты, присущие каким-либо двум из них, а то и всем трем. Иными словами, как и во множестве других случаев, мы имеем дело скорее с преобла- дающей тенденцией развития. Кроме того, при любом пути политогенеза в нем могут в принципе участвовать такие меха­низмы институционализации власти, как мужские союзы или структуры общинно-кастового типа, о чем еще пойдет речь да­лее. И наконец, мы можем предполагать, что тот из путей по-

литогенеза, который мы обозначили термином «плутократиче­ский», был стадиально более ранним, чем оба остальных, ибо в развитии такого типического для этого пути явления, как, ска­жем, меланезийский бигмен, о котором нам сейчас предстоит говорить, можно заметить тенденции, в дальнейшем своем раз­витии способные привести к институционализации власти либо военным, либо аристократическим путем.

По-видимому, самое полное представление о механизме ин­ституционализации власти при плутократическом пути полито-генеза дает только что упоминавшийся меланезийский бигмен⁵⁰. По самому вышеприведенному определению плутократического пути, речь идет об индивиде, чье богатство создает ему значи­тельный авторитет и позволяет иметь высокий социальный ста­тус, которые, в свою очередь, обеспечивают ему способности оказывать иной раз решающее влияние на жизнь коллектива. «Технически» эта способность основывается на том, что вокруг бигмена собирается более или менее многочисленная группа сторонников и прихлебателей, как связанных, так и не связан­ных с ним родственными узами. В принципе члены такой груп­пы, во всяком случае подавляющее их большинство, принадле­жат к числу менее состоятельных членов общества, и их заинтересованность в бигм.ене носит прежде всего материаль­ный характер. Без подобной свиты бигмен просто не может быть бигменом, т. е. лицом, имеющим в коллективе значитель­ный вес и более или менее общепризнанное влияние.

Наличие как можно большего числа сторонников, в свою очередь непосредственно заинтересованных в росте авторитета своего «патрона» и активно способствующих его повышению, оказывается обязательным условием поддержания этим «патро­ном» своего статуса. И чем больше бывает связанная с бигме­ном группа, обычно и обозначавшаяся по его имени⁵¹, тем боль­шими бывают возможности такого неформального, выражаясь современным языком, «центра давления» влиять на ход общест­венных дел.

Конечно, бигмен представляет еще очень ранний этап иму­щественного и социального расслоения общества. В любом случае точкой отсчета и источником его материальных возмож­ностей для привлечения сторонников в значительной степени остается его личный труд наравне с трудом членов его семейст­ва, правда, в числе последних оказываются не только жены биг­мена, но и их родичи. Больше того, в само представление об­щества о бигмене зачастую включается необходимость для него трудиться интенсивнее и больше, чем соплеменники⁵². Конечно, с самого начала сторонники бигмена помогают ему в труде, например обрабатывая поля или участвуя в строительстве жи­лища. Но такое использование труда «свиты» не носит в прин­ципе институционализированного характера, имея к тому же и внешнюю форму традиционной родовой или общинной взаимо­помощи. Да притом для сохранения этой «свиты», от размеров

и активности которой впрямую зависят его авторитет и возмож­ности, бигмену приходится ее кормить и вообще использовать обычные формы престижной экономики: пиры, раздачи имуще­ства и значимых в данном обществе материальных ценностей, например раковин⁵³. Поддержание статуса бигмена может ока­зываться достаточно обременительным в материальном смысле, и, как свидетельствует, например, М. Мид, эти обязанности от­нюдь не всегда вызывали энтузиазм ⁵⁴.

Наконец, само положение бигмена не является наследствен­ным, его сын не становится бигменом, так сказать, автоматиче­ски. Конечно, доставшиеся ему от отца-бигмена материальные возможности (сторонники умершего не образуют корпоративной группы, и его имущество наследует семья) обеспечивают более высокие шансы на успех при попытке самому стать бигме­ном. Но усилий от кандидата на это место требуется не намно­го меньше, чем в свое время пришлось прилагать отцу. Станов­ление наследственного статуса бигмена, хотя в некоторых слу­чаях его и можно заметить, было процессом длительным и нелегким. Надо иметь в виду еще и то, что как раз неформаль­ный статус бигмена, имеющий в каждом случае чисто индиви­дуальное основание, не ставит никаких препятствий на пути по­явления в том же коллективе других бигмёнов, а значит, делает практически неизбежным соперничество между ними. Соответ­ственно это заметно затрудняет попытки институционализации статуса бигмена, а уж тем более его власти над соплеменниками.

Нельзя, однако, не заметить, что использование бигменом труда его сторонников в перспективе открывает путь к принци­пиальному изменению первоначального характера его отноше­ний с ними. Поначалу речь идет о более или менее эквивалент­ном обмене услугами. Но по мере закрепления за бигменом его-статуса принцип эквивалентности начинает нарушаться, притом, чем дальше, тем больше. Возрастание материальных возможно­стей бигмена все более выдвигает на передний план перераспре­деление произведенного продукта, а в результате исходные от­ношения взаимозависимости становятся асимметричными. Они превращаются в зависимость малоимущего соплеменника, вхо­дящего в состав «свиты» бигмена и соответственно имеющего более низкий социальный статус, от «его» бигмена. И зависи­мость эта несравненно больше зависимости последнего от каж­дого из своих сторонников. Здесь, несомненно, лежит точка за­рождения отношений эксплуатации, неразрывно связанных с отношениями зависимости. Иначе говоря, в конечном счете мы здесь снова встречаемся с разными аспектами двуединого про­цесса классо- и политогенеза.

Такова общая схема развития по плутократическому пути, основанная на представлении о «классической» форме бигмена, описанной М. Салинзом в 1963 г. Однако, с одной стороны, это-именно схема, отнюдь не обязательно отражающая социальную-действительность всех меланезийских обществ. С другой же сто­роны, бигмен в таком понимании, т. е. в качестве центральной

фигуры при плутократическом пути политогенеза, сам представ­ляет, по-видимому, итог достаточно продолжительной эволюции, опиравшейся на соответствующий рост экономического потен­циала общества. Дело в том, что этнографические исследования выявили существование у многих народов Меланезии особой категории «больших людей» (с этой точки зрения сам термин «бигмен» представляет определенные неудобства). К. ним отно­сятся «великие воины», «великие шаманы», «великие охотники»; бесспорно, все эти лица пользуются немалым авторитетом, имея значительные возможности для социального продвижения⁵⁶. При всем том они очень редко становятся бигменами в терми­нологическом значении этого слова: их авторитет в общем оста­ется ограничен военной и ритуально-идеологической сферами жизни и вовсе не обязательно сочетается с появлением большо­го числа приверженцев и решающим влиянием в делах коллек­тива в целом. Конечно, не столь уж редкими бывают, видимо, случаи, когда тот или иной «великий воин» обнаруживает тен­денцию использовать свой авторитет при решении общественных дел к своей выгоде и даже проявляет склонность к деспотиче­скому обращению с соплеменниками⁵⁶. Но это и воспринимает­ся как нарушение нормы и встречает сопротивление. К. тому же можно отметить красноречивую деталь: у папуасов-баруйя па­раллельно с «великим воином» (aoulatta) существовала и фи­гура tannaka, на обязанности которого лежало экономическое обеспечение военной деятельности этого «великого воина». Именно этот человек организует обязательный труд женщин (включая собственных жен) и невоюющей молодежи, а во вре­мя торжеств его материальный вклад в их проведение превы­шает вклад прочих соплеменников. И все же у баруйя этот персонаж не может возвыситься самостоятельно: без присутст­вия «великого воина» его собственный статус не имеет смыс­ла⁵⁷. Можно, однако, полагать, что здесь перед нами один из ранних этапов становления бигмена в том значении, какое придает этому понятию М. Салинз. Этнографические исследо­вания последних трех десятилетий довольно определенно указы­вают на тесную связь статуса бигмена в таком смысле с разви­тием церемониального обмена и возрастающей способностью индивида участвовать в последнем, притом на основах, уже не соответствующих ранее действовавшему принципу обязательной эквивалентности обмена⁵⁸.

«Феномен бигмена» в качестве механизма институционали-зации власти любопытен с интересующей нас точки зрения тем, что в нем обнаруживается та диалектика эксплуатации и зави­симости, которая в ряде случаев приводит к превращению по­следней в модель, по которой затем строится политическая организация раннеклассового общества (а возможно, и органи­зация позднепотестарная, или предполитическая). В этих слу­чаях происходит как бы экстраполяция частного по своему пер­воначальному смыслу отношения на организацию публичной

власти. Взаимоотношения бигмена и его окружения мы можем с достаточным основанием рассматривать как отношения «пат­рона» и «клиентов» (термины, может быть, не самые удачные, но уже устоявшиеся). Но такого типа отношения в принципе достаточно широко распространены в обществах, потестарная и политическая культура которых составляет предмет потестарно-политической этнографии. При этом большинство этих обществ находится на более высоком уровне развития, чем меланезий­ские ⁵⁹.

В общем случае отношения «патрон—клиент» возникают как форма обеспечения некоего оптимума условий жизнедеятельно­сти для индивида или группы, почему-либо не вписывающихся в традиционную схему организации производства, но сохраняю­щих при этом определенную долю личной свободы. В таком контексте возникающая зависимость выступает в качестве са­мой формы регулирования общественного производства, руко­водства им. Иначе говоря, здесь отношения зависимости суть первоначально форма кооперации производства, представляя особого рода производительную силу⁶⁰. Это образует их осно­ву, хотя в ходе последующего развития общества зависимость дифференцируется, в результате чего складывается иерархия ее порядков, простирающаяся от чисто личных отношений до вас­салитета на уровне целостного социального организма.

В роли «клиентов» выступают или чужаки, или отдельные обедневшие либо вообще малоимущие сородичи, или менее ав­торитетные генеалогические группы, привлекаемые выгодой со­единения своих судеб с сильным, богатым и авторитетным ли­цом либо общностью. И именно поэтому такие отношения «пат­рона» и «клиента» обнаруживают очевидную аналогию с позд-непотестарной публичной властью: они по определению отделе­ны от коллектива.

Действительно, центральной задачей отношений клиентелы неизменно служит сохранение целостности данной хозяйствен­ной и социальной ячейки, обеспечение нормального ее функцио­нирования в заданных условиях, защита от внешних посяга­тельств и как обратная сторона такой защиты — представитель­ство вовне. Отношения зависимости совершенно откровенно двойственны. Они, конечно, дают определенные выгоды «млад­шему» партнеру, особенно поначалу. Но они же несут в себе угрозу его существованию в качестве полноправного, пусть даже и в суженных уже пределах, субъекта в рамках данного обще­ства. И эти отношения столь же откровенно асимметричны, по­тому что преимущества, которые получает зависимый, ощутимо-меньше тех, какие, приобретает тот, от кого он зависит; к тому же эта асимметрия проявляет неизменную тенденцию к нара­станию.

С точки зрения потестарной или политической организации асимметричный характер отношений «патрон — клиент» пред­ставляет особенный интерес. Дело в том, что со стороны «патро-

на» диалектика отношений богаче и сложнее, нежели со сторо­ны «клиента». В самом деле, «патрон», конечно, получает оче­видные экономические выгоды от таких отношений. Но для него в социально-психологическом смысле на первом плане оказыва­ются все же чаще не эти выгоды, вернее, не столько они, сколь­ко преимущества, так сказать, «авторитетно-властные»: возра­стание собственного престижа и реальных возможностей влиять на руководство данным социальным организмом. И только во вторую очередь «патрона» занимает дополнительное накопление материальных ценностей, которое к тому же в пору перехода от доклассового общества к классовому рассматривается чаще всего опять-таки сквозь призму возможностей, которые это на­копление создает как объективная основа дальнейшего укрепле­ния отношений зависимости, повышающих авторитет и престиж.

Понятно, что больший или меньший акцент на экономиче­ской или потестарно-политической стороне отношений «патрон— клиент» зависит от уровня социально-экономического развития того или иного общества и от конкретной исторической обста­новки. Но не приходится отрицать, что эти отношения могут рассматриваться в качестве одного из механизмов институцио-нализации власти, и механизма достаточно эффективного. Эта эффективность обусловливается помимо всего прочего еще и тем, что тенденции, изначально заложенные в асимметричности отношений, действуют как раз в направлении, противополож­ном сохранению системы «патрон — клиент» в ее первоначаль­ном виде. Накопление престижа и могущества на одном ее полюсе неизбежно влечет за собой ослабление позиций «млад­шего» партнера на другом. Элемент эксплуатации, с самого на­чала в такой системе присутствовавший, приобретает все боль­шее значение, а отсюда логически вытекает потребность в ско­рейшей институционализации власти «патрона» над «клиентом» уже в масштабе всего общества.

5. Если попытаться расположить механизмы институционали­зации власти «по старшинству» (имея в виду время их возник­новения), то мужские союзы, нередко обозначаемые также тер­мином «тайные союзы», по всей вероятности, окажутся древней­шими. Конечно, это никак не означает, что они всегда выступа­ли в роли такого механизма. Мужские союзы вырастали непо­средственно из так называемых мужских домов, характерных для позднеродовой общины. Задачей этих домов была социали­зация мужской молодежи, ее подготовка к тому, чтобы позднее функционировать в роли взрослых самостоятельных членов кол­лектива. Именно поэтому союзы с самого начала были тесней­шим образом связаны с инициационными обрядами, и эта связь однозначно прослеживается на этнографических материалах, от­носящихся к разным регионам земного шара: по-видимому, по мере становления патриархата союзы получали едва ли не универсальное распространение. Более всего изучен этот ин­ститут в его меланезийских и западноафриканских формах, хотя

засвидетельствован и в Микронезии, и у индейских племен Се­верной Америки, а как пережиток и у многих народов Европы и Азии⁶¹.

Употребление определения «тайные» для обозначения муж­ских союзов страдает несомненной неточностью. Как правило, о существовании союза хорошо известно всем членам коллекти­ва, в рамках которого союз действует. Более того, те или иные акции его членов, имеющие целью прежде всего устрашение непосвященных, главным образом женщин и детей, даже афи­шируются (союзы как средство подавления женской половины населения и установления господства мужчин — самостоятель­ная проблема). Правда, в тайне сохраняются обычно имена гла­варей и членов, места ритуальных собраний и церемоний, свя­занные с непременными духами-покровителями, не говоря уже об именах таких покровителей. Нередко союз имеет и особый язык, понятный только его членам, а иногда и не каждый член союза бывает знаком с этим языком, последний остается пред­назначенным для носителей высших рангов внутри организа­ции. Впрочем, само появление таких внутренних рангов отража­ет, видимо, эволюцию, в целом протекавшую в том же направ­лении, что и развитие общества в целом,— от эгалитарности к дифференциации. И как механизм институционализации власти действуют уже союзы, прошедшие достаточно большое расстоя­ние по этому пути.

Несомненно, так можно рассматривать союзы, в которые с самого начала имели доступ лишь сравнительно состоятельные лица; к ним относятся союзы йоруба — Огбони, Эгунгун и дру­гие— или же Мидевивин у северных оджибвеев. Очень харак­терна, скажем, оценка современным нигерийским исследовате­лем союза Огбони: «Общество состоятельных и влиятельных мужчин и немногих старых женщин»⁶². В то же время в других случаях в союз входило практически все взрослое мужское на­селение, причем часто членство в нем оказывалось жизненно необходимым; вне его нельзя было не то что занять какую бы то ни было общественную должность, но даже и жениться. Так выглядело, например, место союзов Поро и Бонду в обществе менде и темне гвинейского побережья. Точно такая же картина представилась глазам исследователей и на островах Банкса в Меланезии.

Практически с самого начала всей деятельностью союзов руководит родовая верхушка, и они быстро превращаются в дей­ственный инструмент накопления в ее руках материальных бо-татств. В ходе дальнейшей эволюции союзов вступительные взносы в них настолько увеличиваются, что порой это делает союз недоступным для малоимущего соплеменника. А сами союзы, учитывая их важное место во всей структуре общества, оказываются удобным и эффективным механизмом для закреп­ления господства складывавшейся в ходе начинавшегося разло­жения родового строя общинно-родовой знати над рядовыми

членами общества, иными словами, для институционализации: отделенной от народа власти. В результате тот же союз Поро у кпелле Либерии сделался основой всей общественной жизни, полностью подчинив ее своему контролю. Причем происходило это в ситуации, когда членство в союзе было, по существу, обя­зательным для каждого мужчины. Здесь проявлялась общая диалектика процесса классо- и политогенеза: богатство обеспе­чивает достижение высокого статуса в союзе и его закрепление, а статус дает дополнительные (и весьма ощутимые) возможно­сти приобретения материальных богатств⁶³.

В результате в эпоху классообразования, а тем более в тех случаях, когда союз интегрируется в классовое общество, как это произошло, скажем, с самым крупным из йорубских союзов, упоминавшимся уже Огбони, внутри его складывается четкая стратификация: с одной стороны, масса рядовых членов, не участвующая в собраниях в домах союза и никакого влияния на принимаемые и выполняемые решения не оказывающая, с другой — узкий круг аристократии и жрецов, полностью распо­ряжающихся всей деятельностью союза. Огбони интересен еще и в том отношении, что, будучи интегрирован в раннеклас­совое общество, занимает в нем как бы двойственное положе­ние. В самом деле, союз делается частью административного аппарата, подчиняющегося правителю-оба. Но в то же самое время благодаря составу своей верхушки он оказывается в ка­кой-то мере и органом контроля аристократии над тем же правителем.

Вообще говоря, соотношение в качестве носителей власти союзов и формальных главарей или вождей могло быть и быва­ло разным. И все же определенно преобладала тенденция к превращению в реальную власть именно союза и к подчинению главаря или вождя этой власти. При этом само собой подразу­мевалось, что главарь или вождь есть член союза: только в ка­честве такового (а еще предпочтительнее в роли его руководи­теля) мог пользоваться влиянием на соплеменников вождь у гунантуна полуострова Газели и вне союзов Дук-дук или Ин-гиет его функционирование не мыслилось⁰⁵. В этом случае мы имеем дело с вариантом, когда власть вождя еще не институ-ционализована. У менде и темне, у которых должность вождя уже существовала как самостоятельный институт, первоначаль­ное соперничество вождей и союзов заканчивается определен­ным компромиссом: фактически союзы становятся частью аппа­рата власти. Но достигнутый компромисс засвидетельствовал и неравное положение сторон, причем отнюдь не в пользу вождя. Верхушка союза получила возможность решающим образом влиять на выбор членов совета вождя, последний же крайне редко, по сути дела лишь в исключительных случаях, мог до­биться включения в руководящие органы союза желательных для себя людей⁶⁶. Возможности союзов как инструмента власти существенно расширяются еще и за счет того, что за ними не-

редко и формально сохраняются важные функции в сфере управления обществом. Так, например, наряду с решающей ролью союзов в социализации и воспитании молодежи на них зачастую лежала организация разного рода общественных ра­бот и руководство ими ⁶⁷. И одновременно с этим у ряда афри­канских народов мужские союзы оказываются непосредствен­ным источником сакральной верховной власти в вождествах и раннегосударственных образованиях. Иерархия органов этой власти параллельна иерархии внутри союзов, так как и там и тут господствует общинно-родовая аристократия⁶⁸.

Таким образом, эффективность мужских союзов в качестве механизма институционализации власти неизменно оказывается высокой. Характерно при этом, что аналогичные, хотя и намно­го менее распространенные женские союзы даже в тех случаях, когда они располагают немалой экономической мощью (так было, например, в некоторых странах гвинейского побережья), нигде не могут выступить в такой роли. Это следует объяснить, видимо, тем, что мужские и женские союзы находятся в нерав­ном положении по отношению к главным средствам произ­водства, прежде всего к земле, которой к этому времени уже практически безраздельно распоряжаются мужчины. В итоге женщины, даже объединенные в союз, остаются в зависимости от мужчин, а их экономические возможности основываются пре­имущественно на деятельности в сфере обмена, т. е. вторичной по отношению к общественному производству.

Одним из самых распространенных и действенных механиз­мов, посредством которых осуществлялась институционализация публичной власти, отделенной от народа, были военно-демокра­тические и тесно с ними связанные военно-иерархические струк­туры. Их появление было обусловлено резким возрастанием значения военной деятельности на поздних стадиях процесса классообразования. В результате перемен в экономической базе общества — становления частной собственности, появления при­митивных форм эксплуатации, углубления имущественного не­равенства среди членов общества — война все более и более превращалась, по определению Ф. Энгельса, в постоянный про­мысел ⁶⁹. Отсюда вытекала необходимость существенных измене­ний в общественном разделении труда.

Война и военная деятельность все более становились спе­циализированным видом труда. Появилась прослойка индиви­дов, целиком занимавшаяся ими. Понятно, что все это происхо­дило не разом, а потребовало определенного времени. Воору­женная мощь любого племени или надплеменного объединения олицетворялась всем способным носить оружие взрослым насе­лением достаточно долго. Точно так же достаточно долго над этой военной силой главенствовал предводитель, чьи руководя­щие полномочия существовали лишь в обстановке военных дей­ствий и были реальными, только пока эти действия продолжа­лись.

Тем не менее специализация военного дела, быстрое возра­стание его значения в жизни общества — ведь эффективная во­енная организация все чаще становилась вопросом жизни или смерти коллектива! — уже довольно рано привели к ясному осознанию обществом необходимости превращения функции во­енного предводителя (пока еще только его) в постоянную об­щественную должность. Но, становясь постоянной, эта долж­ность, как и вообще любая общественная должность в эпоху классообразования, обнаруживала несомненную тенденцию к тому, чтобы сделаться наследственной.

Описанная Г. Морганом Лига ирокезов показывает нам «технику» такого превращения вполне ясно. Лига изначально располагала двумя военными вождями: эти должности тра­диция наследственно закрепила за двумя из родов племени се­нека. Разумеется, вожди эти входили в состав Совета Лиги. Но поначалу их статус в Совете был ниже статуса сахемов, которые, представляли в собрании все ирокезские племена и ро­ды (т. е. специализированная по своему характеру должность рассматривалась как стоящая ниже должностей представи­телей народа в целом). Но в условиях почти непрерывного осуществления тех или иных военных акций влияние военных руководителей довольно быстро возрастало; статус их мало-помалу фактически сравнялся со статусом сахемов. А вслед за тем военные вожди все больше начали вмешиваться в общее руководство делами Лиги, и постепенно сделалась явной тенден­ция к оттеснению именно сахемов на второй план⁷⁰. Теперь войны разного масштаба, в которых в качестве боевой силы вы­ступало пока еще подавляющее большинство мужского взрос­лого населения, непрерывно повышали и укрепляли высокий и без того престиж воина и его положение в коллективе, харак­терные для общественных организмов эпохи классообразова­ния. И более того, даже в тех обществах, в которых не наблю­далось институционализованного разделения функций между руководителями военными и «гражданскими», удачливый воена­чальник (даже если он действовал как частное лицо, что не раз бывало, скажем, у германцев) практически всегда имел предпочтительные шансы на то, чтобы соединить в своих руках все управление коллективом. И не случайно едва ли не самой характерной фигурой в сфере управления становился в эту эпо­ху племенной вождь. Обычно он выдвигался из среды родо-племенной верхушки, но нередки бывали и случаи быстрого возвышения победоносного военачальника, по происхождению к этой верхушке не принадлежащего.

Параллельно с возвышением военных предводителей (и в неразрывной связи с ним) складывалась и особая прослойка воинов, так сказать, профессионалов, которым война и военный грабеж давали главный, а затем и вообще единственный источ­ник средств существования. Наличие таких людей, вызванное к жизни ростом военной активности, в свою очередь, в силу об-

ратной связи становилось нередко фактором, повышавшим аг­рессивность данного общества в его контактах с соседями, стимулировавшим умножение числа военных мероприятий раз­ного рода. Эти воины, естественно, обнаруживали тенденцию группироваться вокруг военного вождя, известного своей удач­ливостью, а сгруппировавшись, создавали внутри племени отно­сительно независимую от массы его членов военную силу, на которую этот вождь мог опереться, если нужно, в противовес соплеменникам. Так возникали военные дружины у тех же германцев. Но сама по себе дружина не была способна взять на себя целиком всю военную деятельность в обществе: числен­ный ее состав бывал обычно невелик (правда, это в определен­ной мере компенсировалось уже самим профессиональным ее характером). Поэтому на данном этапе общественной эволюции неизбежно сохранялось и народное ополчение, включавшее по идее всех способных носить оружие мужчин. И само существо­вание этого ополчения ставило достаточно серьезную преграду на пути полного подчинения рядового соплеменника складывав­шейся аристократии — будь то старинного, т. е. родо-племенно-го, происхождения или новой, выраставшей из военного окру­жения вождя. А состоявшее из этих свободных мужчин народ­ное собрание представляло еще вполне эффективный орган власти.

Сочетание всех этих условий вело к складыванию потестар-ной структуры, главными составными частями которой были на­родное собрание, совет старейшин и вождь. Эта форма органи­зации власти в обществе и была обозначена Л. Г. Морганом как «военная демократия», а к типическим ее образцам он относил уже упоминавшуюся Лигу ирокезов⁷¹. Военный аспект опреде­лялся здесь тем, что народное собрание составлялось не просто из общинников: последние выступали в данном случае в спе­цифическом качестве вооруженного народа, т. е. воинов. И ха­рактерно, что параллельно с этим на переднем плане оказывал­ся военный вождь, оттеснявший совет старейшин племени на вторые роли. Что же касается аспекта демократического (пони­мая под демократией особую форму правления), то он выра­жался именно в сохранении в качестве в определенной степени эффективных органов управления и самого народного собрания, и совета старейшин. Притом эта демократия была вполне реаль­ной. У тех же ирокезов особая категория вождей — «вожди Сос­ны»— выступала в Совете Лиги как представитель женского населения и массы простых общинников. И очень характерно, что титулы «вождей Сосны» не передавались по наследству, а получали их и в самом деле лица общепризнано выдающихся способностей. Но в то же время демократия была уже и огра­ниченной: собственно говоря, факт появления должностей «вож­дей Сосны» уже свидетельствовал о том, что простой народ и женская половина населения были отстранены от непосредст­венного участия в управлении. А кроме того, и в составе Совета