Юридическая норма как публичное формообразование нормативного сознания 1 страница

Исследование нормативно-правового сознания следует, на наш взгляд, начинать с мысли о правовом качестве социальной действи­тельности и правовом состоянии общественных отношений.

Изначальной характеристикой в определении правового качест­ва является само существование возможности социального действия, поэтому правовое состояние означает в этой ситуации собственно абстракцию, заключающуюся в отсутствии связанности обстоятель­ствами, реальном, беспрепятственном проявлении человеком своего существа, принадлежащих ему сил и способностей. Это состояние так называемого абстрактного права, адекватному осуществлению которого может препятствовать отсутствие соответствующего соци­ального пространства.

Если мы говорим о совместном бытие людей в обществе, то не­обходимо подчеркнуть, что право основывается на наличии у инди­вида реальной возможности предметно воплотить свое намерение в конкретное действие. Вместе с тем, свобода действия связана с обеспечением условий жизни человека в целом, то есть эта свобода имеет антропологическое основание. Это не есть свобода телодви­жения или какого-либо физиологического акта, а действие, которое осуществляется в правовом пространстве и связано с аналогичными намерениями других лиц. Правовое пространство — это совместное

Глава 1

 

взаимодействие людей, имеющих намерение обеспечить свою соб­ственную жизнь.

Это тривиальное утверждение для нас имеет существенное зна­чение, поскольку несет в себе мысль о том, что действия людей мо­гут быть исключающими друг друга и уничтожающими их усилия. Результативность такого рода действий основывается на взаимосо^ гласовании целей, которые, с точки зрения их формального выраже­ния вовне, являются сходными, аналогичными, подобными и, буду­чи направленными на одинаковые по своей аксиологической значи­мости объекты, могут входить в противоречие друг с другом. Если мы посчитаем, что в силу присущего ему эгоизма индивид принци­пиально неспособен предоставить другому пространство для жизни, то эта функция предоставления права в ранее указанном смысле должна быть обеспечена со стороны субъекта, который не ^частвует в этом проблематичном процессе совместимости прав и находится вне этой ситуации.

В связи с этим логически возможна нормологическая ситуация в определении общего объема правового пространства, и такую функ­цию согласования может выполнить только субъект, располагаю­щийся в трансцендентном по отношению к проблеме «складывания» правового качества пространстве. В названном пространстве содер­жатся ресурсы определения правового качества в массиве аноним­ного социального взаимодействия. Такой субъект должен обладать способностью произвести такое начертание в реализации намерений взаимодействующих субъектов, которое бы приобрело статус их взаимного самоограничения в импульсивности намерения, так как последнее в самом себе такой способности не содержит. Обладате­лем такого начертательного и убеждающего жеста будет властное начало, которое превышает суммарную силу субъектов, осуществ­ляющих свои намерения.

Эта инстанция располагается как бы над правом, может обозре­вать пространственные объемы динамического воплощения намере­ний, очертить их границы и обеспечить их согласованное содержа­тельное совмещение, установив нечто общее для субъектов действия в виде объективного предела в их устремленности к осуществлению намерений. Этому общему следует быть чуждым по отношению к области притязаний. Однако эта отчужденность не есть следствие и результат собственного опыта индивидов в принципиальной чуждо-

феномен нормативно-правового сознания

сти и несовместимости имеющихся у них притязаний. В контексте совмещения «вырабатывается» специфический рационально-чувственный схематизм согласования, который фундирован в ис­ходное антропологическое целеполагание самосохранения, являю­щегося консолидирующим фактором и порождающего эффект соли­дарности. Взаимодействие субъектов находит свое завершение в пропозиции согласования, основанной на аксиологическом воспри­ятии внешнего принуждения и в подчинении ему, либо двусторон­ним образом формулируется в пропозиции согласия в договоре как компромиссе. В обоих случаях это вынужденное согласие, которое уже не содержит в себе прежнего материала единичного намерения, присущего каждому из субъектов. Отличие заключается в том, что в первой ситуации — это внешнее ограничение, а во второй — собст­венное самоограничение.

Это согласование и есть предел, который, как обычный и опри-выченный способ согласования и совмещения встречных и сталки­вающихся намерений, составляет сущность договора как социально­го способа установления равновесия. Договор реализуется и дейст­вует как схема приведения опасного для сторон состояния конфликтующих намерений в норму. Таким образом, само субъек­тивное намерение не обладает свойством беспрепятственного про­должения своего потенциала вовне и не может выступать в качестве «естественного» процесса его исполнения по типу физиологическо­го жеста заполнения объема в праве в виде автоматизма или просто­го способа удовлетворения потребности. Правовое пространство существует как взаимодействие намерений и их реализации в усло­виях телесной и прагматической топологии. Оно реализуется во вза­имной транскрипции внешнего принуждения либо в негативной ре-цептивности, т. е. как воспринятости подчинения извне, либо в по­зитивной диалогической рецептивности договора как двустороннего обязывания. Именно эти бинарные модуляции нормативного созна­ния переходят в последующем из состояния опривыченности в ха-битус как институциональное состояние нормы в виде закона, уста­навливаемого государственной властью.

Осуществляется переход внутреннего принуждения, состав­ляющего субъективное пространство намерения, основанного на стремлении к благу, во внешнее пространство права, где антрополо­гическое качество намерения преобразуется в социально-правовое, и

Глава I

то, что составляло динамику принуждения изнутри с точки зрения его объема, преобразуется в динамику принуждения всеобщего нор­мативного объема и получает соответствующую меру. Это принуж­дение может иметь качество насилия, когда субъективный объем запрашиваемого индивидом от действительности блага умеряется силовым воздействием, формирующем вынужденное принятие этой действительности и внешнее примирение с нею. Такое принятие не приводит к затуханию намерения в первичной объемной перспекти­ве; происходит отсрочка реализации намерения и динамика стрем­ления к благу переходит в пространство взаимодействия с властью, как препятствие, преграждающее доступ к благу. Это обстоятельст­во с точки зрения правового состояния и можно охарактеризовать, используя терминологию известного теоретика права XIX в. Р. Иеринга как борьбу за право, которая в условиях предельного эгоизма индивида может превратиться просто в демонстрацию пре­ступной воли, неправа и в отрицание права как такового. В другом измерении при использовании правовых средств воздействия на те­кущее положение дел эта борьба может явиться позитивным процес­сом, в результате которого качество права, как разнообразие и объем социально возможного, прогрессирует.

Таким образом, указанные компоненты негативной и позитив­ной рецептивности в праве остаются динамическими составляющи­ми абстракции в праве как импульсивного намерения в благе. Их генезис лежит в коммуникативной сфере власти как субъективности индивидуального самообладания, где лишение и созидание в праве пребывают в противоборстве, постоянно воспроизводимом столкно­вении и примирении через принуждение, согласование, использова­ние соответствующего схематизма их совмещения в некое упорядо­ченное состояние.

Именно нелегитимное насилие и принуждение «извлекаются» как принципиально непригодные для приватности схематизмы нор-мообразования, исключаются из сферы частной жизни и локализу­ются путем включения в контекст публичной власти, применяющей юридическую ответственность. Нелегитимное насилие исключает сам принцип позитивного в частном благе и представляет собой со­вмещение несовместимого: с одной стороны, логика благосозидания рассчитана на безусловную позитивную перспективу, с другой сто­роны, внешнее принуждение и насилие, представляя собой сериа-

феномен нормативно-правового сознания

цию взаимных реактивных действий индивидов и систему взаимно­го лишения и причинения вреда, исключает всякую возможность такого благосозидания. Антропологическое и в этом смысле естест­венное и базовое принуждение потребностей, которое можно оха­рактеризовать как следование эстетике природного и его течению, должно натолкнуться на такое же базовое антропологическое при­нуждение, имеющее характер видения перспективы в достижении блага. Это усмотрение должно иметь такой же характер убедитель­ности, как и принуждающая сила влечения, которое продуцирует намерение.

Таким убеждающим воздействием может обладать однопоряд-ковое внешнее противодействие в виде принуждения и силы, оно заключено в таком же возможном намерении ответной реакции, ко­торая исходит из внешнего пространства публичной власти. Следо­вательно, открытое позитивное осуществление намерения возможно только в отсутствие аналогичного встречного намерения, и только в такой ситуации реализуется природ но-эстетическая модуляция нор­мативного действия как безопасного, полезного и благотворного. Такого рода действие возможно только в отношении природного окружения, где индивид, выступая как субъект накопления эмпири­ческого опыта и наблюдения, может рассчитывать на удовлетворе­ние потребностей прямым, захватным способом.

Уже в условиях так называемого примитивного сообщества та­кой способ удовлетворения потребностей наталкивается на феномен совместности существования и норматив включения потребления в коллективный контекст. Стадии потребления при обретении блага предшествует стадия распределения его среди членов коллектива. В условиях современного типа производства и универсальности обме­на благ эстетически природный способ доступа к благу, где бы оно существовало в экспозиции природного дара, исключается. Для по­лучения доступа к благу в условиях социального положения вещей требуется согласование намерения и воли субъектов социального действия.

Г. В. Ф. Гегель, анализируя диалектику долженствования, сво­дит ее к конечности индивидуального и именно в этом видит ее пре­дел как предел антропологический. При этом он не разъясняет сам схематизм антропологического определения человека в конечной закругленности и совместимости социального действия по отноше-

Глава 1

нию к встречному намерению другого человека, умалчивает о том, что именно может быть противопоставлено противостоянию и борь­бе взаимных вожделений. Но для нас важно то определение границы в динамике долженствования как стремления к благу, которое он дает в «Науке логики»: «Собственная граница (данного) нечто, по­ложенная им, таким образом, как такое сущностное в то же время отрицательное, есть не только граница, как таковая, а предел. Но предел есть не только положенное как подвергнутое отрицанию; от­рицание обоюдоостро, поскольку положенное им как подвергнутое есть граница, А именно граница есть вообще то. что обще для нечто и иного; она есть также определенность в-себе-бытия определения, как такового. Следовательно, это в-себе-бытие как отрицательное соотношение со своей границей, также отличной от него, с собой как пределом есть долженствование,

То, что должно быть есть и вместе с тем не есть. Если бы оно было, оно тогда не только должно было бы быть. Следовательно, долженствование имеет по существу своему некоторый предел. Этот предел не есть нечто чуждое; то, что лишь должно быть, есть опре­деление, которое теперь положено так, как оно есть в самом деле, а именно как то, что есть вместе с тем лишь некоторая определен­ность. Так как по своему содержанию благо есть нечто ограничен­ное, то имеется также различное благо; существующее благо под­вержено разрушению не только через внешнюю случайность и через зло, но и через коллизию и столкновение в сфере самого блага. Со стороны предположенного ему объективного мира, в предположе­нии которого состоит субъективность и конечность блага и который как нечто иное идет своим собственным путем, само осуществление блага сталкивается с препятствиями и даже становится невозмож­ным. Таким образом благо остается некоторым долженствованием; оно в себе и для себя.»¹

Г. В. Ф.Гегель относит социальное взаимодействие к общему онтологическому процессу и долженствование для него является не прескрептивным, а онто-логическим понятием, в отличие, скажем, от кантианских и фихтеанских его модификаций, связанных с прин­ципиальным разрывом между природой и свободой, нормативом автономии индивида. Этот разрыв, как идеологическое последствие,

¹ Гегель Г. В Ф. Наука логики. М, 1999 С. 124, 125, 927.

феномен нормативно-правового сознания 51

привел к усвоению в качестве всеобщего норматива того типа инди­видуализма, который утвердился в последующем в западной тради­ции права.

Поскольку нормативно-правовой смысл социального действия имеет конкретное значение и связан с выражением естественного антропологического эгоизма индивидов, то рассуждения Г. В. Ф. Гегеля о тщетности и призрачности усилия, направленного на достижение индивидом блага как счастья, возможности переме­щения его в пространство завершенного блага как идеальное со­стояние, в данном случае не могут представлять интереса.

Действительно важным является сохранение связи, которая су­ществует в его философии между антропологически природным и социальным. В ситуации антропологического долженствования про­исходит осуществление намерения к достижению блага за счет внутреннего побуждения, имеющего телесно-чувственные истоки и основания. Побуждение являет собой вид естественного намерения, которое не знает каких-либо препятствий для самого себя, представ­ляет собой импульсивное движение и сохраняется в сознании в виде эмоции как знака в восприятии внешней действительности. Импуль­сы насилия, внешнего принуждающего воздействия, авторитетного влияния внутреннего усилия распознаются через целостные эмоцио­нально динамические «гештальты» в виде уступки, принципиально­сти, открытости и доверия как типы предварительных условностей согласия или несогласия с окружающими обстоятельствами.

Мы остановимся на нормологическом конструктивизме антро­пологического преимущества, связанного не с постоянной в своем базовом выражении составляющей системы потребностей, которая имеет экстенсивную топологию, а с теми силами, которые способны совершенствоваться качественно, а именно с совокупностью рацио­нальных способностей: мышления, рассудка и разума. Именно эту сферу антропологического можно считать резервом социального нормообразования и условием возникновения и утверждения авто­ритетности на частном и публичном уровне сообщества. Авторитет­ность базируется не столько на физиологических, чувственных, телесных побуждениях в сфере блага, сколько на перспективном расчете коллективного усилия для его обретения. Именно надынди­видуальный схематизм благосозидания воссоздает в качестве нормы согласованное усилие по его достижению, в контексте которого

Глава I

формируется всеобщая аксиологическая обозримость и разделение внутри социума на области позитивной и негативной рецептивности в массиве социальной активности индивидов, регионы нормы и ано­малии.

В связи с этим антропологический конструктивизм изначально содержит в себе противоядие против индивидуального лишения и насилия, реализуемого на уровне физиологии и природного эгоизма. Такой конструктивизм представляет собой естественный процесс согласования воли индивидов, составляющих сообщество, в их об­щем усилии достичь блага. Таким образом, встречаются два гомо­генных по своему истоку вида принудительных побуждений, свя­занные со сферой блага. В итоге насилие по отношению к лицу, до­пустившему насилие, как лишение связано с благополучием всего сообщества в целом. В связи с этим публичное принуждение и вла­стный наказующий жест со стороны государства в сфере наказания и юридической ответственности мы должны связать с авторитетно­стью и непреложностью социального опыта, который был накоплен в контексте всеобщего, нравов и затем обрел свое субстанциальное укоренение в законах. Невозможно представить себе в качестве на­учно-продуктивного объяснительного концепта схематизм «катаст­рофической» генеалогии государственной власти в результате рас­кола сообщества на богатое меньшинство и бедное большинство. Этот схематизм следует отнести к таким же гипотетическим выска­зываниям и логически удобным для той или политической теории фикциям, как и идею первоначального договора, на основании кото­рого человечество однажды учредило государственную власть.

В качестве иллюстрации нормативно-правового качества закона как всеобщего обязывающего начала, исходящего из опыта рацио­нальной родовой аксиологии и нормативного потенциала публичной государственной власти как консолидированного антропологическо­го образования, можно сослаться на рефлексивное, оставленное Платоном и построенное по типу диалога, вопросно-ответное рас­суждение Сократа, адресованное Законам в «Апологии Сократа»: «Как же так, — могут сказать Законы, — разве у нас с тобою, Со­крат, был еще какой-нибудь договор кроме того, чтобы твердо сто­ять за судебные решения, которые вынесет город? Отвечай же нам: за какую вину собираешься ты погубить нас и город? Не мы ли, во-первых, родили тебя, не с нашего ли благословения отец твой полу-

феномен нормативно-правового сознания 53

чил себе в жены мать твою и произвел тебя на свет? Или ты в своей мудрости не замечаешь того, что Отечество драгоценнее и матери, и отца, и всех остальных предков, что оно неприкосновеннее и свя­щеннее и в большем почете и у богов, и у людей — у тех, у которых есть ум... О том же из вас. кто... не слушается, то мы говорим, что он втройне нарушает справедливость: тем, что не повинуется нам. сво­им родителям, тем, что не повинуется нам, своим воспитателям, и тем, что, согласившись повиноваться, он и не повинуется нам и не вразумляет нас. когда мы делаем что-нибудь нехорошо, и хотя мы предлагаем, а не грубо повелеваем исполнять наши решения и даем ему на выбор одно из двух: или вразумлять нас, или исполнять — он не делает ни того ни другого».

Таким образом, пространство права формируется изначально через родовое коллективное начало и этот компонент верховенства рода над индивидом с течением времени не исчезает, а трансформи­руется в различные модификации подчинения частного существова­ния общему, публичному началу. Можно говорить о периодически воспроизводимой, ритмической диспропорции между этими компо­нентами в устройстве общества, когда публичное поглощает част­ное, повсеместно проникая в его содержание и делая его «прозрач­ным», оставаясь при этом для последнего неприкосновенным и мис­тически непостижимым в своем происхождении и существовании.

Публичное может существовать в статичном оформлении касто­вого строения общества, либо последовательно, по нисходящей ли­нии, растворяется через идею служения в иерархии сословий. В слу­чае демократического правления в обществе возникает обратная си­туация, когда публичное попадает под контроль гражданского общества как частной сферы жизни и становится для него посредст­вом СМИ, периодически организуемых и проводимых выборов транспарентым. то есть максимально обозримым в своем существо­вании и «прозрачным». Такое общественное состояние, вместе с ау­рой предвыборных обещаний и перипетиями избирательных компа­ний, господством популизма, политической рекламой, приобретает характер политического рынка и некоего продолжения сферы граж­данского общества как системы потребностей и сферы купли-продажи.

²Платон Соч В 4т. М, 1990-1994. Т. 1. С. 106-108.

54 Глава 1

Вместе с тем, необходимо отметить, что здесь происходит уста­новление обмена в сфере власти, которая легитимируется не через ее внутреннее стремление сохранить свое собственное пребывание в модусе вечности и неизменности, а путем включения ее в простран­ство всеобщей социальной перспективы. В горизонте этой перспек­тивы создается убеждение в возможности изменить либо стабилизи­ровать текущее положение дел через процедуру демократических выборов. Иными словами, через институт выборов государственная власть включается в правовой контекст, а феномен общественной свободы начинает характеризоваться тем, что право публичной вла­сти подпадает под регулятивное воздействие того же нормативно-правового схематизма, что и право гражданина. В контекст публич­ной власти включается правовая обязанность и устанавливается от­ветственность в случае ее неисполнения.

В этой ситуации возникает нормативно-правовая презупмпция, которая заключается в том. что гражданское общество и государство действительно начинают выступать в сфере политического как сто­роны договора. В то же время общество, реализуя систему потреб­ностей через свободу и право в частной жизни своих членов, несет бремя законопослушания и обязанность рационального воссоздания правопорядка. Для государственной власти сохранение законности и правопорядка становится публичной задачей и обязанностью, одна­ко у нее остается логическое преимущество, заключающееся в том, что именно она является субъектом легитимации и правопримене­ния, в то время как граждане имеют частное положение субъектов выбора в праве.

В связи с этим легитимное принуждение следует признать необ­ходимым свойством социальной системы. Подобное принуждение в случае нарушения каких-либо нормативно-правовых принципов все­гда может расцениваться на уровне партикулярности как проявление насилия. Обязывание как процесс самопринуждения есть продукт социализации индивидов, и его потенциал формируется и усваива­ется из внешнего нормативно-правового пространства через ответ­ную реакцию на первичный импульс принуждения, который исхо­дит из комплекса потребностей, присущих индивиду. Это столкно­вение двух силовых импульсов и должно получить рациональное согласование посредством нормативно-правового мышления в соз­нании индивида. Таким образом, определение меры действия, как

феномен нормативно-правового сознания 55

допустимой в правовом отношении объемной контингентности, не дается индивиду заранее. Он при совершении социального действия как юридически значимого поступка всегда должен соизмерять в аналитике его допустимость, приемлемость, уместность, т. е. оцени­вать устойчивую, оправдывающую ожидания и безопасную для дру­гих. органическую включенность совершаемого действия в соци­альный контекст. Если этого не происходит, то мы имеем дело с та­ким юридическим фактом, как правонарушение. При этом силовое воздействие, связанное с неправильным нормативно-правовым мышлением, не квалифицируется как проявление насилия, посколь­ку совершается в условиях ориентации на соответствующую юриди­ческую значимость окружающих обстоятельств, т. е. на значимость дисциплины и порядка. Они, как раз, и составляют признаки и свой­ства правового пространства.

Насилие характерно для ситуации, когда употребление власти одного субъекта по отношению к другому и использование принуж­дения основывается не на нормативно-правовом сознании, а на без­условном праве власти, истоки которого лежат в сфере политическо­го мышления. Особенности такого вида мышления были в философ-ско-теоретическом виде эксплицированы известным юристом, политологом и философом К. Шмиттом через оппозицию другвраг. Особенностью такого мышления является идея превосходства одно­го человека над другим с позиций антропологического совершенст­ва. В то же время подобная оппозиция может основываться на соци­ально-психологическом феномене ресентимента, открытом Ф. Ниц­ше. Этот феномен имплицитно присутствует в модификации чувства и идеи классовой солидарности пролетариата в марксистской теории завоевания политической власти. Такое негативное чувство является креативным основанием консолидации в контексте всякой социаль­ной несправедливости. Враг — это тот, кто не является чуждым и в этом смысле безразличным в своей относимости к существованию данного лица. Враг— это квазианонимная персоналия, само его присутствие и существование оптически неуместно. Точной эмо­циональной характеристикой факта такой неуместности является чувство ненависти, как один из видов негативной антропологиче­ской рецептивное™, которая динамически реализуется в импульсах чувственно-моциональной перцептивное™ устранения объекта не­нависти с горизонта сущего.

Глава I

Особенностью политического мышления является широкий диапазон нормативности — от отвергающей ненависти до социаль­ного братства как со-ратничества в священной войне с врагом.

В отличие от такого типа мышления, которое включает в себя представление об абстрактной справедливости в праве, нормативно-правовое мышление ориентировано актуально и ситуативно. Его схематизм обладает другим динамическим потенциалом в нем со­держится требование о немедленном и реальном удовлетворении намерения.

Власть различается по своему качественному состоянию. С од­ной стороны, — это власть, ориентированная на безотчетное господ­ство и являющая собой чистое кратологическое образование, с дру­гой стороны, — власть, обладающая самообязывающим норматив­но-правовым схематизмом. Отсюда фактор насилия как при­нуждения, которое является антропологически недопустимым и в этом смысле противоестественным, характерен для политического господства, которое оправдывает свое существование через непре­рывное воспроизводство самообоснования в виде легитимности. В связи с этим и существует два различных типа подчинения: подчи­нение, основанное на авторитетности господства, и подчинение, ос­нованное на авторитетности права, они же порождают и два типа признания. Признание, основанное на иррациональном чувстве страха за безопасное существование, и признание, базирующееся на чистой рациональности законоп ослушания, фундированного в нор­мативно-правовое сознание.

Известный немецкий социолог Н. Луман утверждает: «Ни леги­тимность, ни насилие не могут сформироваться без помощи симбио-тических (взаимосогласующихся) процессов. Эти понятия не просто характеризуют две противоположности или два противоположных полюса единого измерения, как если можно было бы сказать, что чем больше насилия, тем меньше легитимности, и наоборот, но, на­против, представляют собой символические взаимозависимости, ко­торые проявляются там, где регулирование отношений с симбиоти-ческим уровнем, то есть с органической основой совместной жизни, не может быть осуществлено без учета других требований к комму­никативным средствам. Взаимодействие обоих названных уровней требуется для контингентности процесса, а условия этого взаимо­действия являются эволюционно вариативными. Прежде всего они

феномен нормативно-правового сознания_________________________ 57

зависят от степени дифференциации специфически политического механизма власти и от его универсальной доступности для всех чле­нов общества»³

Под контингенцией в нормативно-правовом смысле мы понима­ем специфическую ситуацию осуществления прав гражданами и применение юридической нормы в процессе профессиональной юридической деятельности, когда вопрос о возможном поведении участников этих отношений, с одной стороны, согласуется с поло­жениями действующего законодательства и пребывает в контексте существующей правовой системы общества и, таким образом, под­дается исчислению с точки зрения оправданности ожидания того или иного варианта действия, создающего конкретную линию при­чинности, соответствующий результат и последствия. С другой сто­роны, предсказуемость действия индивида или органа власти, при­меняющего закон, не является полной, поэтому всегда остается за­зор между намерением, процессом его осуществления в конкретном действии и последствиями этого действия. В связи с этим характе­ристика действия описывается с помощью ряда взаимосвязанных категорий- необходимости, свободы как возможности и действи­тельности как негарантированной реализации возможного, где при­сутствуют риск ошибки и сл>'чайность как получение результата, который выпадает из сферы предвидения, делая это предвидение и соответствующий исход в осуществлении действия вероятностными.

Естественно, что такой тип контингентное™, характерный для современного понимания права, фундирован системой законода­тельства, содержащей в себе общепризнанный нормативный стан­дарт в виде прав и основных свобод человека и гражданина. С точки зрения законодателя и общества правильным при осуществлении прав и свобод является использование таких принципов прагматиче­ской логики, как добросовестность, разумность и справедливость.

Именно в такой номинации законодательство предлагает рас­сматривать субъекта права и тем самым исходить из принципа от­крытости намерения и доверия к другому лицу. Такой ресурс дове­рия создается тем, что личность как носитель частной жизни в ее возможностях и намерениях выступает здесь в качестве единого, неделимого и неразложимого целого. Личность как целое обладает

³ЛумэнН. Впасть. М.,2001. С. 108, 109.

58 Глава 1

ценностью в себе и для себя: не допускается вторжение в частную жизнь личности и посягательство на нее.

Речь идет о двух составляющих внешнего воздействия, вклю­чающих в себя такие модификации, направленность которых связана с перспективой разрушения целого или причинения вреда состоя­нию целостности. Причем такой тип холизма является предметным и связан в исходной своей формулировке с телесной неприкосно­венностью личности. В этой форме выражается первичный уровень индивидуализма, в котором реализуется «соматическая» сторона социального взаимодействия, именно здесь коренится средоточие прав. Что касается свобод, то они связаны с социально-эконо­мическими и политическими составляющими реализации прав лич­ности в демократическом обществе. В связи с этим сохранение це­лостности есть необходимое условие для реализации индивидуально возможного в сфере социальной активности.