Как это следует из предыдущих разделов, современная теория культуры речи, характеризуясь стремлением представить интегративную модель описания ортологической ситуации, преодолевает жесткий дуализм в анализе имеющихся нормативных типологий языка / речи. Так, трактовка понятия языковой нормы исходит из последовательного сближения системно-структурного и коммуникативного направлений описания культурно-речевой ситуации. Вместе с тем принципы коммуникативного освещения системно-структурных норм, представляя, вероятно, далеко не единственно возможное решение комплексного подхода к изучению функциональной системности норм, рассматривают в качестве перспективных линий ортологии когнитивные версии моделирования языкового и коммуникативного сознания в аспекте взаимодействия их единиц.
Нормы речевого общения, раскрывая взаимодействие функциональных подсистем языка, неминуемо связываются с глубинными формами обоснования поверхностной коммуникативности их единиц. Влияние системных связей на особое поведение в структуре речевого акта языковых знаков запечатлевает в коммуникативной способности языковых правил (служить «средством общения») признаки мотивационной сферы порождения речи – быть «моделью познания». Отсюда теоретическая значимость для культуры речи когнитивного направления исследования вопросов функционирования языка, доказывающего, что для реализации дискурсивного потенциала системно-структурных норм необходимо концептуальное представление информации о системной нормативности языковых знаков. Именно рассмотрение когнитивных функций системных правил как показателей общей языковой / речевой способности человека позволяет обосновать ментальную обусловленность процессов речевого общения и, в частности, тот факт, что имеющиеся в распоряжении языковой личности культурно-речевые конвенции – это психические представления о языке и ситуациях, внутренне присущих языковым формам, их «моделям памяти» о контексте познания «языка – человека – мира».
Если следовать Ф. де Соссюру, примеры дихотомии звучания и значения могут быть оценены иначе – в терминах произвольности языковой формы. В противопоставлениях звуковой формы и знака раскрывается необходимая степень семиотической абстракции единиц языка, имеющих не только сложные, но и весьма сомнительные связи с естественными категориями. Таксономический характер лингвистических представлений очевиден даже в наиболее содержательных категориях внутренней формы и значения, поскольку сам факт наличия у единицы значения еще не свидетельствует о возможности адекватных репрезентаций картины мира в языковой форме. Что же до структуры означающего, то ее повышенная символичность вполне закономерно раскрывает противоречивую природу знака: с одной стороны, языковая форма – это «вещь в себе», с другой – языковой знак всегда стремится к чему-то еще, выделяя в структуре своих многоканальных отражений мира и специфику ментальной деятельности человека, и гомологичность способов референции с другими знаковыми системами. Однако во всех версиях ограничения или отрицания класса произвольных знаков неизменным остается круг объектов, существование которых объясняется противоречиями в выражении этапов языковой когниции. Металингвистическую логику в этом случае могут составлять принципы конвенционализма и концептуализма как различные стили языкового мышления.
Первый принцип предстает в качестве едва ли не единственного аргумента символической способности языка. Эпитет Ф. де Соссюра во многих направлениях современной лингвистики обрастает функциональными коннотациями. С его помощью объясняется коммуникативная значимость структурно-системных свойств языка. Языковая способность индивида сводится к трактовкам в духе узкого антропоцентризма. Правила, максимы, схемы «употребления», «использования» языка, хотя и не выражают напрямую тезис о договорной основе знака, в действительности передают идею о глобальной коммуникативной актуализации единиц языка в речи. Параметры же системно-языковые фигурируют лишь в качестве средств «лингвистического портретирования» речевых жанров, в которых знаки по существу затеряны среди «глобальных» факторов социально-речевой интеракции, являясь не причиной, а следствием главного – контекста этногерменевтических определений, являющихся по сути своей дискурсивно-конвенциальными.
Уточнение понимания языка как «орудия коммуникации» связано с развитием антропогенных тезисов о психической, ассоциативной основе языковых норм. Речевая деятельность способна установить некоторую коммуникативную системность языка прежде всего потому, что его символизм, вросший в схемы памяти, представляет генетическую генерацию знака и жанра в языковом сознании. На уровне знака его концептуальная природа раскрывается благодаря ингерентным характеристикам символа (его формой и содержанием), лишь выражающимся в процессах речевого общения. Иными словами, не контекст влияет на знак, а знак – на контекст, поскольку знак – это условие порождения контекста, та коммуникативная рамка, в которой усиливается ассоциация, не создающая, а интерпретирующая в высказывании ментальную символику. Таким образом, не коммуникация, а ассоциация является интерпретантой системы языка, поскольку именно во «внутреннем человеке» обоснован естественный характер природных, психических и познавательных категорий.
Естественной мотивированность знака позволяет осознать идею В. фон Гумбольдта о том, что «в языке как форме нет ничего неоформленного». В новейших терминах, как это показано Э. Бенвенистом, символическая способность языка расширяет структурно-функциональную модель знака, раскрывает «подлинную природу знака в его системной обусловленности», диалектику – вследствие двустороннего единства, совмещения, взаимозависимости той «двойственности, модель которой язык навязывает нашему мышлению». С одной стороны, «символический аппарат», возможность языкового мышления, делает реальным для сознания сам мир, т.к. символизация раскрывает возможность знака «представлять (репрезентировать) объективную действительность», «выступая ее субститутом для сознания». Отсюда близость естественной и символической категоризации как форм отражения структуры какого-либо объекта и идентификации ее в различных множествах других объектов. Вместе с тем символизация «делает возможным формирование понятия как чего-то отличного от конкретного объекта, который выступает здесь в качестве образца. Она является одновременно принципом абстракции и основой творческой фантазии». Отсюда когнитивные функции языка («язык вос-производит действительность»), языковой характер мышления («мыслить значит оперировать знаками языка») и ментальная природа знака («Язык есть прежде всего категоризация, воссоздание предметов и отношений между этими предметами»). Таким образом, «знак целиком покрывает реальность и господствует над нею; более того, он и есть эта реальность».
Подобные трактовки системы знаков преодолевают противоречивость структурной лингвистики в вопросах онтологии знаков типологически. Так, у Ф. де Соссюра понимание знака хотя и основывается на отрицании естественной связи внутри как языковых, так «не-языковых» категорий, утверждается общую соотнесенность («параллелизм») оппозиционных различий ведущих знаковых планов, отраженный в типологии произвольных / мотивированных структур. Согласно Э. Бенвенисту, в целом разделявшего синтактическое прочтение семиотики, поверхностная произвольность структуры уточняется не только трактовкой способности к символизации, но и идеей «двойного означивания», выделением наряду с семиотическим семантического аспекта семиозиса, который основывается «на всех референтных связей» и, по сути дела, обосновывает означивающий характер семиотической системы, в которой «означивание присуще уже первичным элементам в изолированном состоянии, независимо от тех связей, в которые они могут вступать друг с другом», так как означивание «неотделимо от самих знаков». Может быть, данная идея не раскрывает «философию знака» как символа, смысл которого не дан, но задан «намеком» его внутренней формы (В. фон Гумбольдт, А.А. Потебня), однако выделение двух способов означивания все же стирает «непереходимую грань» между знаком и высказыванием, языком и речью, правда, в свойственной для структурализма дихотомической манере.
С подобным подходом связано традиционное разграничение формы и значений слов в составе лексемы, адаптированное, например в психолингвистике, изучающей проблему ментального, внутреннего лексикона, к современному уровню научных представлений о функционировании языка как достояния индивида (А.А. Залевская). На основе различного рода экспериментов в психолингвистике установлены различия в уровнях идентификации слов, что позволило выделить поверхностный и глубинный ярус лексикона, при возможности актуализации поверхностного яруса слов без обращения к глубинному.
Структуры сознания образуют единицы, оперативно представляющие форму и содержание языковых знаков. Звуковая форма языковых знаков соответствует поверхностному уровню ментального лексикона (морфонологический), а уровень содержания (или внутренней формы) описывает семантические единицы.
В когнитивной лингвистике совокупность этих уровней образует такую оперативную единицу сознания, как концепт (Е.С. Кубрякова). Согласно одной точки зрения, концепт описывает глубинный семантический уровень лексикона. В результате в качестве основного способа хранения форм и значений рассматривается асимметрическая модель: за хранение звуковой формы отвечает поверхностный уровень, а за концептуальный – внутренний уровень. В процессе речепорождения звуковая сторона знака «схватывает» структуру концепта. Противоположная – симметрическая – модель основана на том положении, что концепт описывает одновременно и звучание, и значение, то есть первый и второй уровень: поверхностный уровень также остается за звуковой формой, а глубинный – за тем, что составляет нужную семантическую сферу (ср. [Залевская 1999]).
Философия языка как одновременно «знака» и «отражения», раскрывая в принципе внутренней формы знака общие генетические корни «способов означивания» и самих «означивающих единиц», не может не соотносить данные модели. Так, рассмотрение естественных мотивационных тенденций развития знаковых свойств как направлений формирующей способности символа связано с идеей динамической категоризации.
Пафос этой теоретической линии, уделяющей особое внимание процессам формирования языковых категорий, крайне востребован сегодня в связи с укреплением общих представлений о синергетическом своеобразии функционирования языка и когнитивном характере символических форм категоризации мира.
Проблема внутренней формы слова освещается в данной концепции с позиций различных аспектов, выделяемых на основании относительно независимого статуса системных и функциональных свойств знака. Внимание к языковым различиям гносеологического и феноменологического порядка обосновано прежде всего методологически – тем, что сторонники данной теории, не отрывая языковую форму от содержания, в то же время определяют критерии противоречий, содержащихся в «теле» знака и выражающихся в процессах его не только производимости, но и воспроизводимости. Отсюда проистекают и попытки коммуникативно-дискурсивного освещения онтологических свойств, и устремленность к познанию относительной маркированности того или иного компонента антиномии, и выделение динамических форм, моделей, микросистем, отвечающих за языковую категоризацию. Именно прояснение аспектов содержания категории «динамического» позволяет выделять в процессе моделирования наиболее существенные, функционально нагруженные признаки исследуемого объекта, ставить их в соответствие другим и, в итоге, определять параметры эволюции знака как некие стимулы речемыслительной деятельности. Не случайно методологической основой динамизации описательных стратегий выступают дискурсивные формы речевых произведений или психология восприятия / представления семиотического кода, верифицируемого экспериментальными метатекстами. Поэтому специально акцентируются те знаковые функции, в которых раскрывается онтология системы, не зацикленная на себе, но погруженная во внутренний мир человека, выражающая в «рефлексах» самоорганизации накапливаемый человеком когнитивный опыт. И поскольку в явлениях функционирования проявляются тенденции самоорганизации и саморазвития отношений знака, эти отношения рассматриваются последовательно и за пределами символа, что в свою очередь позволяет включить детерминантный анализ содержания и внутренней формы знака в широкий теоретический контекст проблем, связанных с изучением коммуникативной функции языка в ее обусловленности через динамику языковых категорий процессами речемыслительной деятельности.
Описание динамических процессов в форме знака приводит его к признанию того обстоятельства, что системная определенность законов «вечно порождающего себя организма» (В. фон Гумбольдт), раскрывая внутренние источники семиозиса, одновременно учитывает разнообразные аспекты языка как формы категоризации мира, направленные «неопределенными» (А.А. Потебня) правилами отражения в символизме «стихий» мотивированного знака. Так, например, очевиден центральный статус асимметрии, поскольку именно различия развивают и особенности онтологии измерений структуры, и их функциональные расхождения, и перспективы синтеза. Последнее приводит к системной идентичности моделей изменений, подключающих структуры языковой памяти, генетики языка, а также интерпретанты семиотического кода. Следовательно, показатели асимметрии в структуре символа гипостазируют системные параметры самого образа движения. Отсюда понимание симметрии как условия системной категоризации, ориентира существования асимметрии в развитии мотивированности языка как одного из способов движения материи. В обусловленности симметрией освещаются эволюционные принципы асимметрии. Естественно, что без асимметрии система не может существовать, однако если бы актуальной была бы она одна, невозможно, вероятно, было бы представить сам процесс развития. Асимметрия как форма существования освещает и принцип и саму модель изменений. Поэтому креолизация обеих тенденций приводит к закреплению различных аспектов языковой динамики: гармонического начала системы, внутренней формы ее единиц, онтологии их структурных признаков, необходимых для осознания того, как нечто проявляется в своем становлении. Креолизация как закрепление в знаке общей типологии, синкретизм иконических и индексальных признаков, существует только потому, что выделяется доминанта знака при учете других, поэтому креолизация – это одновременно эталонное выдвижение «отсутствующих структур». Таким образом, асимметрия и симметрия – это эталоны представления динамики, освещающие ключевой вопрос динамической категоризации, вопрос о преодолении системой противоречий гетерогенной структуры символа.
Отсюда определение формы в духе В. фон Гумбольдта – как силы, объединяющей в знаке материю идеальную и чувственно воспринимаемую. Это определение противопоставления формы и содержания как сторон языкового знака, поскольку в знаке все оформлено – и внешне и внутренне. Узкая трактовка формы (план означающего) иногда стихийно «используется» в лингвистике в сочетаниях вроде «формальные», «формально-семантические характеристики», но это, думается, не снижает высокого философского значения термина «форма». Ведь и рассмотрение асимметрии сторон языкового знака имеет не только условно-символические корни – особенно в различных концепциях функциональной лингвистики, обосновывающих ассоциативно-психологическую основу означающего и означаемого. В контексте когнитивных определений стороны знака вообще рассматриваются как структуры «обозначения», структуры «обозначающего», то есть с ономасиологических позиций – в связи с когнитивными процессами номинативной деятельности человека.
С использованием понятия формы как порождающей силы тесно связана категория мотивированности, которая рассматривается в качестве синонима синтезирующей способности формы, или синтеза синтезов, формы форм, или, по Г.Г. Шпету, внутренней формы. Отсюда глобальность симметрии, которой придается статус порождающего механизма, а не отношения планов, и локальность асимметрии, которая, по сути дела, представляет перспективы поиска системного идеала – выделяет и закрепляет за знаком мотивационно значимое решение. И поскольку мотивированность – системное свойство знака, оно – когнитивно – приводит к пониманию системных связей как концептов, образов сознания, создавая эффект внутренней осознанности структурных измерений системы, и – дискурсивно – утверждает в функциональных моделях системы внутренние законы логики и психологии мышления, ментальной деятельности. В частности, исследования по ономасиологическому словообразованию, лексической, грамматической, акцентной и альтернационной мотивации слова (см. работы О.И. Блиновой, Е.А. Земской, Л.Г. Зубковой, Е.С. Кубряковой, В.В. Лопатина, И.С. Улуханова, М.Н. Янценецкой и др.) убеждают в том, что ассоциативная природа языковых норм способствует преодолению «двойственности» языковых категорий, воздействует на отражение «знаний о мире» и «знаний о языке» в структуре «противоречивых знаков» (Е.С. Кубрякова). Языковая категория, вырабатывая «оптимальную форму упаковки информации», «…организуется обычно с целью скоррелировать определенные концептуальные структуры и формы их объективации, найдя для данного содержания определенный способ его представления» и поэтому: «Несмотря на все попытки противопоставить поверхностные структуры глубинным, нельзя забывать о том, что коммуникация обслуживается именно поверхностными структурами и, следовательно, вся необходимая для общения информация должна извлекаться из этих форм и быть распределенной по “поверхности” дискурса или текста» (Е.С. Кубрякова). Поэтому в теоретическом контексте «условно-символического» возникает много дискуссионного и неоднозначного, впрочем, ровно столько же, сколько задано в знаке не «произвольностью» (Ф. де Соссюр), но «неопределенностью», «текучестью значения» (А.А. Потебня). Таким образом, представление внутренних принципов системы – быть обобщением, синтезом форм, основой понимания различий на фоне тождеств, то есть мотивированность системы, ее ментальная форма функционирования – главное условие концептуальной философии таких «сугубо» лингвистических понятий, как «языковая норма».
