Ассоциативная природа языковой нормы

Человек с самого рождения оказывается в плену различного рода норм, которым его вынуждают подчиняться. Ему хочется освободиться от пут пеленок, но его настойчиво заворачивают в них. Ему хочется есть, но его кормят по часам. Ему хочется бодрствовать, но его купают и укладывают спать. Постепенно он привыкает к нормированному образу жизни и практически не замечает со временем того, что он все делает по заданному в обществе, в семье ритму, называемому нормой поведения. Затем он начинает говорить, не отдавая себе отчета в том, что его речь также подчиняется вполне определенным законам.

Конечно, нормативность – центральное понятие культуры речи, культуры литературной речи, основное назначение которой заключается в выработке умения правильно, хорошо, доходчиво выражать свои мысли вербальными и невербальными средствами в устной речи, вербальными – в письменной. «Современное представление о культуре речи включает в нее не только соблюдения норм орфографии, пунктуации, произношения, словоупотребления, формообразования и фразообразования (ортологических норм), но и стилевых норм. Очень важно учитывать национально-культурную специфику норм общения» [Русский язык и культура общения… 1998: 43], то есть специфику коммуникативных норм конкретного языка. На выявление коммуникативных норм повлияло «развитие теории коммуникации и социальной психологии и использование их достижений в лингвистике (или же в социолингвистике). Сделан акцент на двусторонность нормы как категории языковой и социальной, то есть имеет место более широкое понимание нормы (или норм), охватывающее всю полноту явлений, связанных с языковой коммуникацией» [Едличка 1988: 137]. К сказанному следует добавить наличие ассоциативных норм, которые, по сути дела, представляют нормативный аспект ментальной деятельности человека. Таким образом, выделение различного типа норм и их более общих разновидностей позволяет представить норму как центральный объект рассмотрения культуры речи с точки зрения эталонных, прототипических функций всего многообразия существующих типов норм.

Осознанное обращение к норме происходит в том случае, когда говорящий оказывается перед выбором, какой из имеющихся в языке вариантов необходимо употребить в речи. «Очень часто норма допускает два способа выражения, считая оба правильными» [Щерба 1940: 97]. Естественно, что наиболее эффективным для общения было бы отсутствие вариантов при реализации нормы. Однако это невозможно, так как русский литературный язык, развиваясь постоянно как под влиянием лингвистических, так и экстралингвистических причин, входит в состав русского национального языка, неоднородного по своему составу, представленному диалектами, просторечьем, жаргонами, арго, обсценной лексикой. Кроме того, русский литературный язык является одним из мировых языков. Наличие экономических, политических, культурных связей обусловливает процесс заимствования, к чему русский язык в силу значительного числа в нем приставок и суффиксов оказывается весьма приспособленным.

Языковые нормы не создаются учеными искусственно. Отражая закономерные процессы и явления, происходящие в языке, они поддерживаются языковой практикой. Говорящий всегда оказывается перед выбором, какой из вариантов предпочтительнее употреблять в речи. Естественно, что наиболее эффективным для общения было бы отсутствие вариантов. Не случайно поэтому ценность нормы нередко связывается с тем, что она обеспечивает единообразное употребление языковых средств, способствуя тем самым общепонятности литературного языка, сдерживанию языковых изменений, устойчивости языка и регуляции речевого поведения людей. Однако в полной мере обрести абсолютную стабильность языковой норме невозможно, так как русский литературный язык, развиваясь постоянно как под влиянием лингвистических, так и экстралингвистических причин, входит в состав русского национального языка, неоднородного по своему составу, представленному диалектами, просторечием, жаргонами, арго, обсценной лексикой. Кроме того, русский литературный язык является одним из мировых языков. Наличие экономических, политических, культурных связей обусловливает процесс заимствования, к чему русский язык в силу значительного числа в нем приставок и суффиксов оказывается весьма приспособленным.

Русский литературный язык образовался на основе среднерусских говоров. И в настоящее время он также находится в окружении диалектной речи, которая проникает в литературную речь, образуя лексические, фонетические, грамматические вариантные формы. В частности, в качестве нормативных фонетических явлений для севернорусских говоров можно отметить следующие: оканье, цоканье, произнесение твердого долгого [ш] на месте [щ] ([шшотка], [прошшай]). Говоры в отличие от литературного языка территориально ограничены, поэтому такие варианты, как [шшотка] (щетка), [прошшай] (прощай) употребительны на небольшой территории России. Они возможны в речи носителей просторечия тех городов, которые находятся рядом с селами севернорусского наречия. Жители сел, переезжая в города, сохраняют диалектные особенности. В силу того, что в основе сибирских говоров находится севернорусское наречие, такой произносительный элемент, как долгое [ш] на месте литературного [щ] характерен и для жителей сел Сибири. Варианты подобного рода, как правило, знакомы носителям литературного языка, но в разговорной речи используется только кодифицированный элемент. Диалектные варианты в речи людей, владеющих нормами литературного языка, используются в качестве языковой игры, иронии.

Многие диалектные слова вошли в обиход носителей русского литературного языка и уже не осознаются как диалектные. В качестве примеров можно привести следующие лексические единицы: тайга, облепиха, ежевика, тяпка, сушка, салака, клубника, прикорнуть и многие другие [Лукьянова 2000]. Не освоенные литературным языком диалектизмы, но тем не менее употребляемые в литературной речи с определенной целью, в словарях обозначены с пометой обл. (областное): долбенка «лодка, выдолбленная из ствола дерева», бродни, всполохи, горлач, гостевать и др.

В ХVII веке в эпоху становления русского национального языка сформировалось городское просторечие. Мнение М.В. Панова относительно того, что просторечие было порождено в тридцатые годы ХХ столетия, вряд ли, является истинным. Просторечные выражения фиксируются значительно раньше. Скорее всего, право на существование имеет первая точка зрения.

Термин «просторечие» понимается в двух значениях: как ненормативное употребление языковых элементов в речи, находящееся за рамками литературного языка [Сорокин 1949], и как «один из стилей литературной речи с присущим ему кругом особых форм, воспринимаемых на фоне других (книжных) стилей» [там же: 136].

Просторечие в первом значении отражает низкий уровень речевой культуры людей, не овладевших в достаточной мере нормами литературного языка. В отличие от представителей русских говоров, в речи которых отражается мир традиционной национальной русской культуры, носители просторечья далеки от традиций русского народа. Характерная черта просторечья – примитивность. К числу просторечных относятся такие слова, как: транвай, пинжак, здря, колидор, суприз, друшлаг, маненько, лаболатория, гляди-кось, ездют, достигать до цели, беспокоиться про внуков, волоса и др. Просторечные слова и выражения используются в публицистике, произведениях художественной литературы в соответствии с эстетической и характерологической задачами. В речи носителей литературного языка такого рода просторечные элементы, равно, как и некоторые диалектные, используются с целью создания комического эффекта, иронии.

В настоящее время, когда старые нормы оказываются тесными для общения, когда идет стирание границ между различными стилями, когда высокий, книжный стиль становится непопулярным, в разговорной речи образованной части населения России появляются литературные просторечные элементы. Особую популярность приобретают просторечные частицы аж, ан нет, ан не тут-то было, ну, эвон, которые вытесняют «литературные способы выражения усиления, интенсивности и важности следующего сообщения» [Костомаров 2000: 96-97]. Ср .: Ну, очень хорошая тушь; Казалось, дело сделано. Ан не тут-то было; Аж с августа хожу по больницам; Эвон, стало быть, где вы теперь находитесь.

Социально-профессиональные и возрастные жаргоны также способствуют появлению вариантов. Ср.: стипендия – стипешка, преподаватель – преп, такси – тачка, дискотека – скачки.

В последнее время большое влияние на литературную речь оказывают арготические слова, характеризующие речь представителей преступного мира. Арго, как отмечает Д.С. Лихачев, характеризуется «примитивностью не только речи, но и сознания» говорящих на нем людей (цит. по [Лукьянова 2000: 69]). Как ни парадоксально, но в настоящее время арготические слова используются в дружеских беседах интеллигентных людей, воспринимающих их употребление как языковую игру. Ср.: лепить горбатого – обманывать, клево – хорошо, мент поганый - милиционер, миллион-лимон, испытывать блаженство - кайфовать и др. Употреблению в обыденной речи жаргонизмов и арготических выражений способствуют издаваемые в последнее время словари жаргонов и арго. Тяга к этим словам объяснима и тем, что они экспрессивны и имеют аромат «запретного плода».

В литературный язык в конце ХХ века стали активно проникать слова из лексикона наркоманов: крыша поехала, тусоваться, испытывать, ловить кайф. Вряд ли можно сказать, что эти слова и выражения как-то загрязняют язык. Скорее, наоборот, они обогащают речь элитарной части общества, делают ее более образной, выразительной, эмоционально емкой. Как правило, они при употреблении имеют определенный семантический сдвиг, в силу чего данные лексические единицы не соотносятся с теми, которые используются в речи преступных элементов. Ср.: «Сегодня я испытал ментальный кайф»; «Устал до чертиков, крыша едет, ничего не соображаю». «Подобные контексты своим множеством формируют стилистическую картину эпохи [Шапошников 1998: 224].

Долгое время в обществе замалчивалась проблема обсценной лексики, русского мата. В настоящее время данной проблеме уделяется внимание, выходят телепередачи об этом «пласте» русского языка, издается большое количество словарей. Но следует отметить, что выполнены эти словари непрофессионально. И проблема стала еще серьезнее, чем раньше. Было время, когда мат был под запретом, в общественных местах бранная лексика не употреблялась. Срабатывал и гендерный фактор, молодые люди, как правило, не использовали бранные слова в присутствии девушек. Сейчас стерты все грани: в автобусе, на улице, в магазинах отборная брань становится нормой. Матерные слова употребляют уже в детском саду. Подростки, стоя у подъездов, мирно беседуют, смеясь, употребляют нецензурную лексику в присутствии девушек.

Обсценная лексика выступает в качестве черты современного языкового сознания, что позволяет определить различные социокультурные «типажи», речевой портрет которых характеризуется сниженным символическим фетишизмом – инвективной речевой деятельностью.

1. Интеллигентные люди, использующие обсценную лексику как элемент языковой игры – у них в обиходе, как правило, одно-два слова из этого парадигматического ряда, которые они употребляют в спокойной, дружеской беседе с некоторым шармом, делая это достаточно изящно, с ироничной, а порой и с ёрнической интонацией. Эти же люди, чаще мужчины, находясь в возбужденном состоянии в результате агрессивного на них воздействия, используют обсценную лексику в качестве своеобразной обороны. Стресс, пережитый вследствие сторонней агрессии, снимается употреблением в ответ бранной лексики.

2. Вторая категория представлена людьми, занимающимися тяжелым физическим трудом либо работающими в сфере обслуживания. Бранные слова используются ими в роли связки, они полностью десемантизированы. Инвектива для этих людей – элемент ремесла. В первом случае нецензурная лексика, произнесенная изящно, в игровой тональности, не режет слух собеседнику. Во втором случае бранная лексика унижает достоинство человека, в силу того, что подобное общение происходит в ситуации, когда надо что-то приобрести либо отремонтировать и общаться при этом приходится с человеком незнакомым, который в ответ на совершенно справедливые претензии, отвечает грубо, используя бранные слова.

3. Следующую группу характеризуют такие личности, для которых фатика в негативном своем проявлении заняла преобладающее место в сознании. Такие люди, как правило, духовно деградированны, их речь состоит преимущественно из негативно окрашенных эмотивов, среди которых бранная лексика доминирует. Содержание их речи не выходит за рамки бытовых ситуаций.

4. В качестве особого подтипа можно выделить речь авторитарного руководителя, который, сконцентрировав в своих руках деятельность всех служб, не дает им возможности самостоятельно решать производственные вопросы. В результате такой руководитель проводит любое совещание с использованием изощренных методов речевой агрессии, выбрасывая через слова, жесты, повышение голоса негативную энергетику, приводя в состояние психологического шока подчиненных, провоцируя у последних различного рода заболевания. В итоге подобного типа руководитель, как правило, сам переживает инфаркт или инсульт.

Употребление нецензурной лексики – черта нашего времени, характерная не только для дружеских бесед, в быту, на производстве, она стала отмечаться и в сценической речи. Такие словари, как «Русский мат», «Поле русской брани» смакуются подростками. Вирус русской брани проникает во все сферы общественной жизни России. Как к этому относиться? Несомненно, негативно. И прежде всего потому, что матерные слова порабощают мозг человека ленностью, растлевают творческие порывы человека, убивают всякое желание сказать что-либо красиво, образно. Зачем! Когда можно сказать коротко, используя небольшое количество семантически емких слов, экспрессивно отражающих жалкую реальность окружающего бытия.

Итак, литературный язык является значительной, основной, нормированной, кодифицированной системой, но частью русского национального языка, представленного также огромным массивом социально и территориально ограниченных диалектов. И вот этот массив, это разнородная некодифицированная лексика естественным образом проникает в литературную речь, расшатывая сложившиеся в ней нормы. К тому же русский литературный язык является одним из более чем трех тысяч языков, функционирующих на Земле. Политические, экономические, культурные, научные контакты детерминируют заимствования из разных языков, что также провоцирует появление разного рода вариантов. В настоящее время преимущественно из английского языка. Таким образом, динамика, эволюционные процессы норм обусловлены объективными процессами.

Помимо причин, внешних по отношению к литературному языку, способствующих эволюции, динамике норм, имеются причины, проявляющиеся внутри самого литературного языка. Назовем основные из них: письменная и устнаяформы бытования литературного языка, его функционально-стилистическое разнообразие, системное устройство.

Нормы устной и письменной речи. Нет ни одного человека на Земле, который бы помнил, как он научился говорить, зато момент, когда он научился читать, зафиксировался в памяти многих. Устная речь первична, она впитывается с молоком матери. Уже в три года ребенок свободно ориентируется в стереотипных речевых ситуациях: в магазине, в общественном транспорте, на прогулке в парке. А вот читать ребенок начинает лет в пять-шесть. В это же время делаются первые попытки письма. Но это еще примитивное изложение собственных мыслей на письме и преимущественно копирование чужих письменных выражений. Постепенно человек овладевает навыком письменной речи. Тем не менее, учиться читать и писать, особенно специальную литературу, необходимо всю жизнь. Это такое же искусство, как и навыки хорошей публичной речи. Однако, к сожалению, в настоящее время в таких учебных дисциплинах, как риторика, стилистика, культура речи, существует явный перекос в сторону освоения правильной и хорошей устной речи, нежели письменной. Одним из аргументов такого направления в русле риторики и культуры речи является то, что человек больше говорит, чем пишет. Вероятно, это так, если принимать во внимание бытовую речь. Но на интеллектуальной работе человек значительное время вынужден заниматься письменной речью. Можно привести в качестве примеров работу адвокатов, преподавателей, ученых, дипломатов, бизнесменов, устные выступления которых заранее подготовлены, написаны, подкреплены знанием соответствующей литературы.

Письменные нормы значительно жестче устных. Обусловлено это тем, что любая письменная речь продумывается, и это исключает значительное число ошибок, проявляющихся в речи спонтанной, устной. Кроме того, письменная речь может шлифоваться, редактироваться, чтобы соответствовать нормам литературного языка. Императивность норм на письме обусловлена еще и тем, что письменные источники на протяжении длительного времени используются людьми разных поколений. Через книги происходит передача знаний, поиск истины, познание мира «Действительного». Консервативность норм в этом случае оказывает положительное влияние на усвоение смысла прочитанного. Привычная графика и орфография не отвлекает внимание читающего. Традиционность графического изображения общеизвестна. Консерватизм орфографии можно подтвердить следующим примером. Изначально на Руси нормой произношения гласных после твердых согласных было оканье (то есть различение гласных [а] и [о] в безударных слогах), что отражалось и на письме. В VIII-IX вв. в результате прекращения действия закона открытого слога и падения редуцированных происходит процесс замены оканья на аканье (неразличение [а] и [о] в безударных позициях после твердых согласных), который к середине XIII века заканчивается. В устной литературной речи русскоязычное население акает. А что происходит на письме? В письменной речи мы продолжаем окать, то есть произносим [драва], а пишем дрова, потому что в сильной позиции, в позиции под ударением произносится [о]. В слове трава мы произносим [а] в безударном положении, так как в сильной позиции в этом случае звучит [а]. Есть ли логика в таком разнобое, произносим одно, а пишем другое? Несомненно. Во-первых, слышать в слабых позициях можно по-разному (особенно не в первом предударном слоге и в заударных слогах), что приведет к непониманию написанного при использовании фонетического принципа написания. Во-вторых, оканье – привычная, традиционная форма письма. Следовательно, оканье на письме – единственно возможный вариант эффективного чтения написанного текста. В данном случае консерватизм нормы поддержан прагматическими потребностями читающего и пишущего.

Нормы орфографии преимущественно императивны. И тем не менее, даже среди орфографических норм наблюдаются типичные ошибки, являющиеся отклонениями от общепринятой нормы, которые оказываются характерными для большинства пишущих на русском языке. Это прежде всего написание одного либо двух -н- в прилагательных, а также слитное и раздельное написание не с прилагательными и слитное / раздельное написание сложносоставных слов. С целью выработки орфографической грамотности изданы такие словари, как «Слитно или раздельно», «Грамматическая правильность русской речи». Но тем не менее проблема осталась, что свидетельствует о вариативности подобных написаний.

Пунктуационные нормы имеют менее императивный характер, что обусловлено отражением в пунктуации авторской интонации, спецификой мыслительной деятельности пишущего. Это касается постановки таких знаков препинания, как точка с запятой, двоеточие, тире, кавычки. Не случайно имеет место такое выражение, как «авторский знак», то есть это не ошибка, это особое видение смысловой значимости употребляемых пунктуационных знаков, которое никак не противоречит выполняемой ими функции. Следует отметить ошибки, которые допускаются пишущими в сочинениях и тестах на вступительных экзаменах и в книгах. Всем известно правило о том, что причастные и деепричастные обороты необходимо обособить с двух сторон, если они находятся в середине предложения после обобщающего слова. Наблюдается следующая закономерность: запятая пишущими ставится после определяемого слова и не ставится после причастного или деепричастного оборота. И отсутствие этой запятой никем, кроме лингвистов, не замечается и восприятию смысла высказывания никак не мешает. Данный пунктуационный знак оказывается на периферии светлого поля сознания русского человека, в отличие от первой запятой, которая является прототипичной в пунктуационной памяти говорящего и пишущего: первая запятая в устной речи выделяется интонационно, вторая запятая интонационно не выделяется. Таким образом, устная речь, детерминированная полевым устройством памяти человека и его мыслительной деятельности, оказывает влияние на пунктуационные ошибки пишущего. Рассматриваемая пунктуационная ошибка является как бы спланированной языковым бытием человека. Но результат при этом может быть плачевным в период поступления в вуз. С одной стороны, директивность пунктуационных норм, которых придерживается экзаменатор. А с другой – специфика работы мозга такова, что данная ошибка как бы запланирована. И это происходит на бессознательном уровне, пишущий не осознает, почему он допускает данную ошибку. Более того, на апелляции он искренне удивляется, что не поставил запятую после причастного или деепричастного оборота. Он знает это правило, ему «вдолбили» его в школе. И тем не менее ошибка совершается.

Таким образом, диспозитивность, вариативность языковых норм имеет место даже в такой стабильной в этом плане сфере коммуникации, как письменная речь. Естественно, что в устной речи, спонтанной, неподготовленной, диспозитивные нормы преобладают. Тем не менее и здесь имеют место жесткие директивы. Это нормы, касающиеся основных, онтологически присущих признаков, особенно в области грамматики русского литературного языка. Нарушение этих норм – свидетельство плохого знания русского языка, эти нарушения свойственны людям, для которых русский язык не является родным. А в их родном языке данные категории отсутствуют. Таким образом, система родного языка оказывает влияние на систему русского языка, результатом такого симбиоза являются анекдотичные фразы типа: хороший женщин, моя твоя не понимай, будем посмотреть, бутылька, мол, сол, фасол.

Вариативность норм помимо вышеуказанных факторов может быть следствием стилистической неоднородности русского литературного языка и особенностей его системного устройства.

Общеязыковые варианты нормы, обусловленные формой языка, его системным устройством, называются формационными. Эти нормы, спровоцированные спецификой языковой системы, какой бы кодификации не подвергались, всегда являются вариативными. Ср.: кодификаторами предписано – необходимо говорить звонИт, а не звОнит. Тем не менее в разговорной речи сплошь и рядом мы слышим звОнит, а не звонИт. Почему это происходит? Потому, что в системе заложено и то, и другое произношение. Ср.: есть глаголы, ударение которых фиксировано на окончании, одновременно имеются глаголы, в которых в качестве ударного выделяется слог основы: строит, но говорит; гонит, но молчит; верит, но бежит.

Особенностью устройства словообразовательной системы обусловлены однокоренные варианты, образованные с помощью синонимичных формантов. Данное явление настолько характерно для русского языка, что лингвисты посвятили этой проблеме немало исследований в рамках различных научных жанров: монографий, статей, тезисов, рефератов, аннотаций, диссертаций как кандидатских, так и докторских. В частности, польский лингвист А. Бартошевич [1972] проследил судьбу однокоренных суффиксальных синонимов с Х1Х по ХХ вв. и сделал вывод о том, что русский литературный язык стремится избавиться от дублетных образований. Следовательно, заключает исследователь, литературный язык со временем освободиться от такого рода излишеств. Удивительно, что при этом А. Бартошевич не обращал внимание на то, что параллельно с исчезнувшими дублетными образованиями в языке появляются другие однокоренные синонимы. И обусловлен этот процесс спецификой формально-семантической организацией словообразовательных типов, вступающих между собой во взаимодействие, результатом которого и являются однокоренные синонимы. Следовательно, словообразовательные синонимы являют собой те «напряженные сферы» в словообразовательной системе русского языка, через которые происходит саморазвитие языковой системы. Появление этих синонимов – свидетельство того, что в деривационной системе русского языка произошли уже изменения, которые через стадию однокоренных синонимов (их образование и распад) приведут к модификации семантической организации словообразовательных типов. Следует отметить, что словообразовательные типы являются одной из языковых упаковок, хранящихся в долговременной памяти человека. Таким образом, вариативные изменения в пределах нормы – явление закономерное для русского литературного языка. Как следует из вышесказанного, норма динамична, изменчива. В русистике понятие динамичности нормы было введено Л.И. Скворцовым (см. [Скворцов 1980]).

Динамичность нормы определяется системой языка и ее потенциальными возможностями. Необходимо отличать норму от кодификации (описаний нормы и предписаний, заключенных в словарях и грамматиках). Языковая норма, понимаемая в ее динамическом аспекте, «есть социально-историческая категория в том смысле, что само ее возникновение, формирование и признание за таковую есть история превращения потенциальных возможностей языка как системы выразительных средств в факт осознанных образцов речевого общения в определенной языковой общности в тот или иной период времени» [Степанов 1966: 226]. Динамическая природа нормы включает как статику (систему языковых единиц), так и динамику (функционирование языка). Понятие нормы не ограничивается реализованной частью, оно необходимо включает потенциальную, узаконивая тем самым творческое начало. По сути дела, эти две части нормы представлены уже в работах Л.В. Щербы: «Вообще я старался схватить язык в его движении: выдвинуть на первый план твердые нормы, находящиеся в светлой точке языкового сознания, а затем показать, с одной стороны, умирающие, а с другой стороны – нарождающиеся нормы, находящиеся в бессознательном состоянии и лишь воспроизводимые или творимые в отдельных случаях» (цит. по: [Скворцов 1984: 20]). Л.И. Скворцов уточняет данное высказывание Л.В. Щербы: «Актуализованные части реализованной и реализуемой нормы и составляют то, что можно назвать «светлым полем сознания нормы» – ядром динамически понимаемой структуры нормы. Это целевой, функциональный, или телеологический, подход к проблеме нормы и нормативности (в отличие от инвентарно-таксономического, или описательного, подхода» [Скворцов 1984: 18]. Норма в таком случае выступает в качестве регулятора между системой, речевой деятельностью, ситуацией и текстом.

М.В. Панов пишет о том, что «литературный язык понимается как система стилей, каждому из которых присуща своя норма. Стилистические нормы – цель и вершина речевой культуры». Применительно к функциональной стилистике стилистические нормы – это исторически сложившиеся и вместе с тем закономерно развивающиеся общепринятые реализации заложенных в языке стилистических возможностей, обусловленных целями, задачами и содержанием речи определенной сферы общения [Кожина 1993]. Это правила наиболее целесообразных в каждой сфере общения реализаций принципов отбора и сочетания языковых средств, создающих определенную стилистико-речевую организацию. Свобода нормы определяется зависимостью их от центрального или периферийного положения в определенной сфере речевой деятельности: в первом случае нормы строже, во втором – демократичнее. Стилистическая норма «не является абсолютной, а носит относительный, вероятностный характер» [Гойхман, Надеина 1997: 34]). В традиционной стилистике ресурсов понятие нормы обычно связано с представлением о единстве стиля, недопустимости столкновения в узком контексте средств с разными стилистическими маркировками.

Сознательное воздействие на речевую практику обозначается как нормализация. Кодификация описывает норму, нормализация предписывает, как следует использовать языковые средства [Ицкович 1981: 39]. Нормализация, равно как и кодификация, свойственна только литературному языку. Причем преимущественно его письменной разновидности. В русском литературном языке нормализация возможна в сфере орфографии, пунктуации, терминологии. Графика, орфография и пунктуация совершенствуются в процессе формирования национального языка. Менялась графика тюркоязычных народов в двадцатых-тридцатых годах дважды. В 1917-1918 гг. был исключен ряд букв из русской графики.

В.А. Ицкович утверждает, что в отличие от норм языка правила правописания и пунктуации – это то, что предписано, официально утверждено. Отжившие написания, утверждает исследователь, неприемлемы не потому, что они противоречат системе русского языка, а потому что они исключены из русского алфавита Декретом Совнаркома от 10.Х.1918. Вряд ли можно согласиться с таким утверждением. Что такое буквы алфавита? Буквы на письме представляют фонемы, которые выполняют смыслоразличительную роль в словах и словоформах. Если фонемы, которые данные буквы означают, перестали существовать, следовательно, они являются лишними в русской графике. В русском языке перестали действовать вполне определенные фонетические законы, что способствовало выходу определенных звуков (фонем) из фонетической системы русского языка. Стало быть, изменения, которые произошли в области графики русского языка, обусловлены изменениями фонетической системы, что стало причиной вывода из русского алфавита конвенциональным путем вполне определенных букв.

Таким образом, с позиции свободы употребления нормы могут быть императивными (жесткими, не допускающими вариантов) и диспозитивными (вариативными). Первый тип норм свойственен прежде всего графике, орфографии, в определенной мере пунктуации, а также тем языковым употреблениям, которые обусловлены лексико-грамматическими свойствами русского языка, не характерными для ряда языков, носители которых живут на территории России и вынуждены говорить на государственном языке России. Нарушения этих норм – свидетельство плохого знания русского языка, не являющегося родным для говорящего. Второй тип норм, диспозитивный, обусловлен рядом описанных выше причин: это и результат действия внутрисистемных факторов русского литературного языка, а также неоднородности состава русского национального языка, проявляющегося в функционировании наряду с литературным языком просторечия, различного рода диалектов (социальных и территориальных), арго, обсценной лексики. Вариантность норм определяется и взаимодействием русского литературного языка с другими языками мира.

В настоящий период времени русский литературный язык характеризуется неустойчивостью нормативных явлений, что обусловлено, на наш взгляд, двумя основными причинами: жесткостью норм в период тоталитарного режима в России и стремлением в период демократизации общества к определенной свободе в выборе языковых средств в различных ситуациях общения. Вряд ли стоит бить тревогу, кричать о засорении русской речи заимствованными словами, просторечными элементами, жаргонизмами. Проникновение в литературный язык перечисленных элементом – характерная черта времени, в которое мы живем. И многое из того, что сейчас происходит, является оправданным. Заимствования отражают высокий уровень прежде всего экономических связей с экономически развитыми странами. Стремление к замене заимствованной лексики устоявшимися в русском языке словами не даст желаемых результатов. Вряд ли кто-либо будет называть компьютер вычислительной машиной, а шузы или сникерсы – ботинками.

Синергетические (самоорганизующиеся, саморазвивающиеся) процессы в языке, неоднородность состава русского национального языка и взаимодействие русского литературного языка на мировой арене с другими языками обусловливают динамичность языковых норм. Вариативность – экспликатор динамического характера норм, проявляющаяся в различного рода языковых вариантах. Варианты в пределах литературной нормы могут быть представлены на всех уровнях языка, а также в границах различных функциональных стилей.

Состав вариантов в литературном языке постоянно модифицируется. Одни варианты устаревают, выходят из употребления (как правило, этот процесс спровоцирован системными изменениями в языке), другие, ранее функционирующие в рамках одного функционального стиля, дифференцируются, третьи – ранее действующие в границах разных стилей, начинают использоваться в пределах одного стиля. Следовательно, наличие вариантов есть результат эволюции языка как на уровне системы, так и в действии, при его употреблении в речи. Целесообразность вариантов обусловлена и тем, что они «как бы помогают нам привыкнуть к новой форме, делают сдвиг нормы менее ощутимым и болезненным» [Горбачевич 1989: 25]. Следует отметить возможность квазивариантов, которые в словарях отмечены подчас как варианты одной нормы. Ср.: кемеровец – кемеровчанин. Данные однокоренные синонимы оказываются закрепленными территориально. Ни один кемеровчанин не назовет себя кемеровцем, а вот жители Алма-Аты, Бишкека, где «работает» модель на –ец при образовании наименований жителей города, называют жителей Кемерова кемеровцами.

Наряду с формационными (общеязыковыми) и стилистическими нормами выделяются также коммуникативныенормы и ассоциативные нормы.

«Для коммуникативной нормы (называемой также ситуативной) определяющим является отношение к процессу коммуникации. Она манифестируется не только языковыми (вербальными) элементами, но и компонентами неязыковыми (невербальными). Она обусловлена прежде всего ситуативными факторами и обстоятельствами. Ее отношение к формационной норме определяется тем, что одним из проявлений коммуникативной нормы служит способ дистрибуции языковых формаций в ситуативно-коммуникативных сферах. В отличие от литературных формационных норм коммуникативные нормы не являются кодифицированными» [Едличка 1988: 146-147]. Выделению коммуникативных норм способствовало сформировавшееся в ХХ столетии научное направление – теория коммуникации. Процесс коммуникации складывается из говорящего и слушающего, их социальных ролей, общности апперцептивной базы, тех обстоятельств, в которых происходит общение, речевого намерения и предмета общения. Значительную роль при этом играет интонация, а также такие невербальные средства, как мимика, жесты, поза коммуникантов. Часть коммуникативных норм кодифицирована. Это прежде всего касается норм речевого этикета. Они представлены в различных справочниках по речевому этикету.

В настоящее время складываются нормы делового общения в различных ситуациях, в том числе и по телефону. Убыстрение темпов жизни делает этот вид общения наиболее эффективным. Учебники и учебные пособия по культуре речи, как правило, пишут о недостатках, присущих общению по телефону. При этом указываются помехи телефонной связи, дистантность, в результате чего говорящие не видят друг и друга. И этот факт рассматривается как крайне негативный.

А теперь попробуем дать анализ телефонного общения в позитивном аспекте. При контактном общении, происходящем в официальной обстановке, как правило, проигрывает тот, кто приходит с каким-либо вопросом (если дело взаимно выгодно, проблемы нет; проблема есть тогда, когда просителю, партнеру необходимо убедить начальника либо партнера в том, что то, о чем он просит, является значимым). В кабинете руководитель, как правило, выбирает более выгодную позицию: он сидит в центре стола на высоком кресле с подлокотниками. У него уже превосходство над тем, кто вошел с каким-либо делом. Кресло его несколько возвышает, а подлокотники сдерживают движения рук, что не дает возможности «прочесть» истинные намерения по жестам. Как правило, посетителю дают возможность сесть сбоку, что также является проигрышным. Такого типа официальная обстановка уже определенным образом давит на психику, человек может не всегда четко выразить мысль, волнуется – и проигрывает дело, уходит ни с чем.

А теперь эта же ситуация по телефону. Приводить свой внешний вид в порядок не надо, в результате нет необходимости думать о том, как ты выглядишь. К разговору, как к визуальному, так и к виртуальному (по телефону) необходимо готовиться. В чем минусы использования подготовленных материалов при визуальном общении и в чем плюсы – при телефонном. Контактное общение исключает возможность поиска необходимой бумаги, где записаны веские доводы, которые в минуту растерянности не приходят в голову, поиск этих бумаг создает впечатление излишней суетливости. Когда говоришь по телефону, на столе могут быть разложены в определенной последовательности все нужные документы, которые обеспечат полноценность беседы. При виртуальном общении, особенно если используется радио-трубка, можно ходить, пить кофе, принимать ванну, то есть параллельно производить действия, которые нормализуют эмоциональную сферу говорящего.

Аргумент о том, что люди, ведущие диалог, не видят друг друга, не срабатывает. Если говорящие хорошо знают друг друга, то, общаясь по телефону, они очень живо представляют образ человека, с которым ведут беседу, а интонации помогают «увидеть» любые изменения в мимике и даже жестах виртуального собеседника. Таким образом, интонация едва ли не главный компонент общения по телефону.

Еще одним значимым компонентом виртуального общения является голосовая тональность. Высокий голос, как правило, вызывает раздражение, поэтому очень важно знать, как звучит голос по телефону, для чего можно использовать диктофонные записи, услышать себя «со стороны» и отработать необходимую тональность.

Наилучший способ достижения эффективности сложных деловых переговоров – сочетание визуальных и виртуальных видов общения. Естественно, что эффективность делового общения должна найти свое отражение в подписании деловой документации, составление которой должно соответствовать нормам их написания и оформления.

Коммуникативными нормами, проявляющимися в типичных, стереотипных речевых ситуациях, человек владеет с раннего детства. Эти нормы проявляются в ситуациях покупки товаров в магазине, в общественном транспорте, в поведении детей по отношению к взрослым, в приветствии. Нарушение этих норм – подчас свидетельство психического нездоровья человека [Введенская, Павлова 1997: 174]. Представим, что мы на ходу здороваемся с человеком и бросаем: «Как дела?». Привычным является ответ: «Хорошо»; «Так себе»; «Средне». А если человек, к которому обратились с этим вопросом, начинает изливать душу, рассказывать, как ему плохо или хорошо, вы с недоумением будете его слушать и в следующий раз не зададите ему этого вопроса.

В различных коммуникативных ситуациях говорящий по-разному использует формационные нормы, он их распределяет, компонует в соответствии с теми целями, которые перед собой ставит, и в зависимости от той аудитории, с которой общается. В непринужденной беседе двух приятелей, носителей литературного языка, могут проскальзывать просторечные выражения, жаргоны, употребляющиеся в переносных значениях, порой с ернической тональностью, что исключается при чтении лекции студентам, доклада на различного рода конференциях, в деловых беседах. Интонация, жесты, мимика, поза также оказываются различными в приведенных ситуациях общения. Можно сделать вывод о том, что формационные нормы – это прерогатива правильной речи, в то время как искусное их использование в сочетании с невербальными средствами общения относится к характеристике хорошей речи.

В основе выделенных норм, как представляется, находятся когнитивные процессы, актуализованные в пропозициях – глубинных суждениях человека о мире на языке мышления. Данные единицы, определяемые в лингвистике как «схемы памяти», «формы организации знаний человека», особенно значимы как способ организации так называемых ассоциативных норм, пропозициональная форма которых проявляет специфику ментальности нации через воплощение ассоциаций в двух аспектах: в речи как форме выражения мысли и в языке как форме организации мысли. Поэтому если ассоциативный аспект выражения мысли определяется прежде всего в контексте коммуникативных и стилистических норм, то аспект ментальной организации – это базисная ассоциативная сфера формационных, системно-языковых норм.

В пределах пропозиций на достаточно абстрактном уровне выявляется характер субъектно-объектного соотношения членов ситуации. Из высказывания Л.С. Выготского о том, что «мысль совершается в слове», следует, что за любым языковым выражением стоит работа мысли, основанная на выявлении связей внешнего мира через предикацию, проявляющую систематизирующую функцию в пределах такой минимальной структуры знаний, как пропозиция. То, что в основе ассоциативных норм находятся пропозициональные структуры знаний, доказывается и теми примерами, которые приводятся в работах по психолингвистике, то есть в той сфере лингвистических знаний, где прежде всего начали исследоваться ассоциативные нормы. В частности, В.В. Левицкий и И.А. Стернин [1989: 146], ссылаясь на работу А.А. Залевской [1979], представляют следующие виды семантической импликации. Нужно отметить, что то понимание ассоциативной нормы, которое предлагается в нашей работе, тесно связано с одной из древнейших семантических категорией, получившей в античной филологии название топосов. По определению Аристотеля, топосы – это так называемые «общие места», которые являются «общими» «для рассуждения как о справедливости, так и о явлениях природы и общественной жизни, и о многих других, различных между собой предметов» [Аристотель 2000: 13]. Таким образом, изучение топосов необходимо для определения тех обобщенных категорий, которые способствуют человеку в познании реального мира и вскрывают тем самым и форму, и способ, и механизм порождения / восприятия языковой нормы. Вербальная форм репрезентации мыслительных категорий – это только одна из наиболее осязаемых реализаций ассоциативных возможностей языка, в границах которых мысль «облачается», обретает вид, но именно эта форма и раскрывает глубинные модели формирования мысли, то есть те самые пропозиции, форма которых задается в знаке топосом или выражается ассоциацией. Ср.:

1) подведение под более общее понятие, отнесение к классу (дрозд – птица). В данном случае это реализация пропозиции, или по Аристотелю, топоса «род-вид»;

2) идентификация через синоним (неправда – ложь). Использован топос «сравнение»;

3) идентификация через противоположное (хороший – плохой). Топос «противопоставление»;

4) идентификация по принадлежности (вымя – корова). Топосы: «целое-части», «свойства»;

5) идентификация по назначению (резервуар – вода). Топос «свойства» и др.

Таким образом, названные примеры, являющие собой результат действия ассоциативных норм, актуализованы в пределах таких смысловых моделей, как «род-вид», «целое-части», «свойства», «сопоставление – сравнение и противопоставление». То есть те ассоциативные проявления, которые, в частности, А.А. Леонтьевым [1977] характеризуются как ассоциативные нормы, являют собой реализацию определенных структур знаний, отражающих механизм работы мозга человека.

Ассоциативные эксперименты (свободные и направленные) эксплицируют соотносимые между собой по ассоциации слова. Задача же лингвиста выявить, каким образом происходит эта связь, то есть выйти за пределы исследований, по точному выражению Р.М. Фрумкиной, среднего уровня. В частности, А.П. Клименко и А.Е. Супрун, проведя ряд психолингвистических экспериментов, доказали, что «наиболее частотной реакцией на слово час является слово время, на время – час, на год – месяц» [Клименко, Супрун 1977: 19]. В то время как оценки пар, не ассоциируемых друг с другом, низки. При этом приводятся низкая оценка близости пары « стол – время»[там же]. Представляются естественными в качестве прототипических для языкового сознания говорящих такие ассоциации, как время – час, год – месяц, в силу того, что они реализуются в пределах такой прототипичной смысловой модели, как «целое-части». Следовательно, устойчивые сочетания слов есть результат порождения их в прототипичных для языкового сознания смысловых моделях, пропозициях, то есть «наша память ориентирована на поддержание субъектно-предикатных отношений» [Любимов 1977: 28].

Ассоциативный эксперимент выявляет существование между словами связи типа «стимул-реакция». «Однако подобные связи не являются психологическими атомами, из которых строится вся речь. Скорее, они следствие того, что люди используют свою языковую компетенцию в необычном, чтобы не сказать в неестественном, смысле» [там же]. И далее Ю.В. Любимов справедливо замечает, что «лексическая память должна быть организована для обслуживания речи» [там же], и организация эта происходит на пропозициональном уровне.

Выбор ассоциаций имеет «ограничения, связанные с природой сообщения и условиями коммуникации» [Уфимцева 1977: 33], «по всей видимости, одним из ограничений, накладываемых на ассоциативные связи данного языка, является и его грамматическая структура» [там же: 34]. «Существительные, по данным Диза, дают в основном парадигматические реакции, наречия – синтагматические, глаголы и прилагательные располагаются между ними, причем синтагматические реакции на них составляют примерно половину от общего числа реакций. На частые слова было дано несколько больше парадигматических реакций, чем на редкие» [там же: 34, 35].

«В процессе своего развития ассоциации изменяются структурой предложения данного языка» [там же: 36], а в основе предложения находятся пропозиции. То есть и данный вывод подтверждает мысль о том, что в основе различных ассоциации, выявленных в экспериментах, находится пропозиция.

Как показатель ментальности нации, ассоциативная норма воплощается в языке, организуя весь познавательный (когнитивный) опыт языкового мышления человека. Существует два основных вида ассоциаций: метонимия и метафора, через которые человек устанавливает связи именуемых в языке явлений познаваемого мира «Действительное». Метонимия устанавливает связи обозначаемых явлений по смежности, метафора – по сходству. Данные ассоциации являются едиными для людей, говорящих на разных языках. Однако реализация их в разных языках имеет свои особенности. Специфика этих связей в каждом из языков проявляется как на уровне синтагматики (через сочетаемость слов), так и парадигматики (тематическое их объединение). В качестве примеров, подтверждающих этот тезис, приведем данные из работы А.А. Залевской [1977]. «Исходное слово орел вызывает у различных групп испытуемых следующие четыре основных направления поиска ассоциативных реакций: 1. Отнесение орла к классу птиц (суперординатный ответ); 2. Соотнесение орла с другими видами птиц (координированные ответы); 3. Описание предложенного в эксперименте объекта (атрибутивные ответы); 4. Ответы, связанные с символическим использованием изображения орла. Однако для разных экспериментальных групп соотношение этих видов ответов оказалось различным. Детальный анализ конкретных примеров позволяет проследить связь ответов с условиями жизни того или иного народа, с определяющими традициями и т.д. Так, суперодинатный ответ птица дали 55% испытуемых – американцев, 20,5 немцев, 16 поляков, 16 французов, 14 казахов, 11 киргизов, 10 русских и только 7% узбеков. Наибольшее количество координированных ответов (37%) дали казахи, назвавшие в этом числе ловчих птиц, традиционно используемых наряду с орлом («буркiт» – исходное слово) при степной охоте. Объекты охоты с беркутом (например, лисица, заяц), а также термины, связанные с такого рода охотой, например, «буру» (схватывать добычу – о беркуте), названы казахами еще в 12% случаев. Интересно отметить, что атрибутивные ответы (обычно редкие для испытуемых казахов) в этом случае также связаны с одним из наиболее ценных качеств ловчей птицы (11% испытуемых дали ответ кыран – хваткий).

По остальным сопоставляемым группам координированные ответы составили: у узбеков – 16%, у русских – 15, у киргизов – 14, у немцев – 8, у французов – 6, у американцев – 2,4, а у поляков – 2%. В то же время поляки дали наибольшее (более 20%) количество ответов, связанных с символическим изображением орла, например: godlo (девиз), reszka (решка), herb (герб), symbo l (символ) и т.п. В материалах других экспериментальных групп ответы такого рода занимают незначительное место» [Залевская 1977: 46, 47]. Как следует из результатов проведенного эксперимента, пропозиции едины для всех народов. Сама же реализация пропозиций в пределах фреймов оказывается специфичной для каждого народа, что обусловлено культурой народа, его этническими особенностями. Не случайно у казахов орел актуализовался во фрейме «охота», причем «охота с ловчими птицами», и естественным образом здесь же возникли номинации другой ловчей птицы, беркута, с которым беркутчи (охотники с беркутами) охотятся на лис, зайцев и т.д. Поэтому слова-реакции содержат и указание на объекты охоты. У киргизских охотников, охотящихся в горах на лис всплыло бы и слово ууй (яд, с помощью которого уничтожают лис с целью добычи ценного меха). Совершенно другой фрейм представлен у поляков, что обусловлено уже культурными традициями этой нации.

Следующий пример с исходным примером ножницы у большинства опрашиваемых соотносится со словом резать, так как основное назначение ножниц заключается как раз в выполнении именно этого действия. Вместе с тем, у киргизов, казахов, узбеков пропозициональные структуры, включающие ножницы, составляют прежде всего фрейм стрижки овец, где ножницы представлены как инструмент по объекту назначения (кырыктык – ножницы для стрижки овец), в ассоциативный фон включается субъект действия (малшы – пастух скота; мал – скот; уйчу – пастух овец, который ухаживает за овцами и стрижет их), объект (куй – овца). У немцев, французов и поляков применение ножниц ассоциируется с фреймами, связанными с трудом портного, парикмахера.

Как следует из описанных экспериментов, один и тот же стимул дает как общие, так и специфичные для людей определенной нации реакции, проявляя различную языковую категоризацию действительности, в чем и отражается особенность, неповторимость, самость духа нации.

Ассоциативные особенности в разных языках можно проследить, анализируя словарных статьи толковых словарей различных языков, что дает плодотворные результаты при исследовании многозначных слов. Ср. типизированные метонимические переносы в киргизском языке, проявляющие своеобразие, самобытность ментальности киргизского народа при именовании мужчин по цвету, внешнему виду бороды:

Ак сакал (или аксакал) –1) белая борода; 2) старик; 3) форма почтительного обращения к пожилому или старому (а иногда к высшему по положению) мужчине;

Кара сакал – 1) черная борода, 2) чернобородый; 3) мужчина среднего возраста (моложе, чем кок сакал);

Кок сакал – мужчина моложе, чем аксакал (кок – зеленый; ср. вошедшее через рекламу в русский язык выражение кок чай). Как правило, кок сакалом называют человека за глаза;

Сары сакал – рыжая борода; человек с рыжей бородой, рыжебородый;

Куу сакал – седая борода; седобородый, древний старик;

Тыкма сакал – густая борода; о человеке с густой бородой;

Бетеге сакал – мягкая борода;

Чыпка сакал – свалявшаяся, густая борода;

Жулма сакал – редкая, короткая, без завитков борода;

Укок сакал – длинная, густая, окладистая борода;

Ата сакал – часть бороды под нижней губой выше подбородка;

Чын сакал – настоящая борода.

В русском языке есть слово борода имеет следующий ассоциативный фон: 1) волосяной покров на нижней части лица; 2) у некоторых животных и птиц; пучок длинных волос или перьев у шеи и на груди; 3) ирон. о человеке с бородой (бородач); 4) ирон. обращение к старшему по возрасту человеку, к аксакалу (слово аксакал, заимствованное из тюркских языков, употребляется уважительно-иронически при обращении к пожилому, имеющему авторитет мужчине).

Для носителей киргизского языка при характеристике мужчины значимым оказывается цвет бороды. Черная борода – это качество молодого мужчины, белая, седая борода – характеризует мужчину почитаемого, убеленного сединами. Этот признак имеет градацию. Белый как лунь – древний старик, особо уважаемый. Рыжебородый вызывает насмешку окружающих, рыжий цвет – признак хитрости человека. Здесь присутствует метафорическая ассоциация с повадками лисы. Безбородый мужчина в киргизской ментальности – хитрый. В отношения синонимии вступают слова безбородый и рыжебородый. Детальная характеристика лица по внешним признакам обусловлена также тем, что в киргизском языке есть определенное табу на имя, особенно по отношению к старшим, уважаемым людям, что традиционно сохраняется в быту. То есть топос «свойства» при именовании лиц по характерному признаку в силу сложившейся культурной традиции используется в киргизском языке более дифференцированно, чем в русском, несмотря на то, что в русском языке данный топос при именовании лиц по характеристике является ведущим.

В качестве проявления своеобразия ассоциаций можно привести еще один пример из киргизского языка. Чымын – 1) муха; кара чымын – черная муха; кашка чымын – лысая муха; ырчи чымын – вид большой зеленой мухи; чымын майга конот (о хапугах, расхитителях) – муха садится на жир; чымын чиркей – гнус; 2) промежуточный хозяин паразита (маленькая муха, влезающая в ноздрю или в ухо верблюду и вызывающая заболевание); чымын тийип кырылгыл – «Чтоб на вас мухи напали! Чтоб вы все передохли!» (брань в адрес верблюдов); 3) шаманские способности, шаманский дар; 4) поэтическое дарование; 5) душа. Естественным образом, возникает вопрос, каким образом душа связана с таким представителем животного мира, как муха? У русских людей мухи ассоциируются прежде всего с переносчиками грязи, инфекции. Представители киргизской национальности воспринимают душу как нечто очень хрупкое, которое можно уничтожить одним неосторожным движением, пришлепнуть, как муху.

Таким образом, ассоциативные нормы – это особое мировидение, обусловленное сложившейся культурной традицией, проявляющееся через реализацию в языке национальных концептов, с их особой пропозициональной организацией, обусловливающей специфику проявления семантических ассоциаций. Через реализацию ассоциативных норм высвечивается неповторимость народного духа, своеобразие внутренней формы языка, складывающаяся через особенности системных норм знаковой формы ассоциативно организованных языковых единиц.

Что же в таком случае языковая норма? Это прежде всего ассоциативный фон, реализующийся в минимальных структурах знания (пропозициях), единый для всего населения Земли, который специфично представлен в каждом отдельно взятом языке (ассоциативные нормы) в исторически сложившихся, традиционно используемых языковых средствах, обусловленных системной организацией конкретного языка (формационные нормы), последние вместе со стилистическими языковыми средствами своеобразно распределяются в функциональных стилях (стилистические нормы). Искусное употребление формационных и стилистических средств в совокупности с невербальными элементами в различных речевых ситуациях с целью достижения эффективности общения представлено в коммуникативных нормах. Таким образом, норма языка – это сложная ментально-языковая категория, представленная иерархически устроенными типами норм, вершиной которой являются ассоциативные нормы.