Покровский И.А. Основные проблемыгражданского права.С. 118

новления полномочий публичным актом'. Простое опублико­вание учредительных документов не может отождествляться с публичностью в смысле презумпции известности третьим ли­цам ограничений полномочий руководителя².

Впрочем, можно встретить и такой подход, согласно которо­му наличие в договоре ссылки на то, что полномочия директора основаны на уставе, вводит презумпцию ознакомления третьего лица с уставом и следовательно, с действительным объемом пол­номочий. Этот подход критикуется, например, с тех позиций, что он "противоречит деловым обыкновениям, принятым в Рос­сии, где не принято при заключении договора требовать устав контрагента и анализировать компетенцию его руководителя"³.

' Такая практика применялась по отношению к сделкам, совершенным руководителями акционерных обшеств, созданных в процессе приватизации и подчиненных типовому уставу (см.: Вестник Высшего Арбитражного Суда РФ. 1996. № 2, С. 93—94). В других аналогичных случаях сделки признавались, впрочем, незаконными (ст. 168 ГК, РФ), (см.: Вестник Высшего Арбитражно­го Суда РФ. 1996. №9. С. 104-105; 1996. № i0. С. 106-107; 1996.№ 11.С. 72-74;

1997. № 1, С, 62—63). Такое изменение позиции, видимо, объясняется тем. что можно говорить, как об отсутствии полномочия, заведомо известном треть­ему лицу, так и о нарушении правового акта, установившего ограничения полномочий руководителя. '

Комментируя это различие в подходах, М, Брагинский и В. Витрянский справедливо отмечают, что возможна аргументация в пользу применения как ст. 168, так и ст. 174 ГК РФ, но "с точки зрения признания роли договора и обеспечения стабильности договорных отношений последний вариант <т,е. по норме ст. 174 ГК> бцп бы предпочтительнее" {Брагинский М., Витрянский В. Договорное право. С. 6^7).

Большое количество споров, возникших на этой почве, свидетельству­ет, как представляется, об остроте проблемы, которая ищет выхода там, где может найти.

² Ср. с положением французского корпоративного права: "В отношениях с третьими лицами общество связывается также сделками президента адми­нистративного совета, которые н6 входят в предмет деятельности общества. если оно только не докажет, что третье лицо знало, что сделка выхолит за рамки этого предмета, или что названное третье лицо с учетом обстоятельств не могло этого не знать; при атом одно лишь опубликование устава не счита­ется достаточным тому доказательством" (Гражданское, торговое и семейное право капиталистических стран: Сборник нормативных актов / Под ред. В.К. Пучинского, М.И. Кулагина. М., 1987. С. 28).

³ Каган Е. Сделки, совершенные от имени акционерного общества с пре­вышением полномочий // ЭЖ-Юрист. 1997. № 2. С. 5. Аналогичную позицию занимает С.А. Денисов. См.: Заключение договора неуполномоченным лицом (обзор судебно-арбитражной практики) // Комментарий судсбно-арбитраж- ной практики. Вып. 4/Отв. ред. В.Ф. Яковлев-М.. 1997, С. 133—134.

Оценивая этуаргументацию, нужноучесть, что принятые вРоссии де­ловые обыкновения не предусматривают получения от руководителей реаль­ных гарантий возмещения причиненногоими обществу вреда и вследствие этого все механизмыкомпенсации убытков засчет руководителей оказыва­ются бездейственными-Этот последний обычайхорошо известен судам,как и всемпрактикующим юристам.

Это, надо полагать, один из наиболее далеко идущих спо­собов решения проблемы, возможных на почве формального толкования полномочия. Он свидетельствует о наличии в су­дебной практике тенденции поиска выхода из кризиса, но в то же время показывает и ограниченность формального подхода к определению полномочия. Достаточно задаться вопросом: как быть, если третье лицо по обстоятельствам сделки видело, что она клонится к получению личной выгоды руководителем, но при этом формального выхода за пределы полномочий нет?

Только содержательный подход, сосредоточенный на ана­лизе соответствия сделки общему интересу учредителей, по­зволяет и даже заставляет одновременно решать и вопрос о добросовестности третьего лица. Чтобы убедиться в этом, об­ратимся вновь к приведенным выше делам.

В первом случае, когда речь шла о продаже акций третьему лицу вопреки интересам учредителей, истцы доказывали, что покупатель тесно связан с директором и их совместные дейст­вия направлены на получение контроля над АО "Элеватбрмель-маш", акции которого стали предметом спорной сделки. Оче­видно, что доказательство того обстоятельства, что сделка была совершена именно с такой целью, будет означать и доказа­тельство недобросовестности покупателя.

В том деле, где спор шел о получении директором муници­пального предприятия "Радуга" наличных средств у должника в обход установленного порядка, истец доказывал, что долж­ник имел все возможности исполнить свое денежное обяза­тельство надлежащим образом, т.е. путем платежа через банк, и умышленно пошел на нарушение, чтобы содействовать ди­ректору в незаконном получении средств. И здесь доказатель­ство того, что директор действовал вопреки интересу учреди­теля, одновременно повлечет признание недобросовестности третьего лица.

Наконец, когда учредитель Т. оспаривал сделку директора Р. по продаже недвижимости К. — родной сестре Р., он не толь­ко ссылался на то, что имущество продано в 10 раз дешевле его стоимости, но и на то, что даже эта заниженная сумма на счет общества не поступила. Нет сомнений, что и в этом случае доказывание факта выхода директора за пределы своих полно­мочий, которые состоят в деятельности в интересах общества, в то же время — доказывание недобросовестности другой сто­роны оспариваемой сделки.

Можно заметить, что все дела могли бы быть разрешены прямо на основании ст. 174 ГК (при обсуждении полномочия с

точки зрения его содержания) и именно в этом случае возник­шие конфликты получили бы наиболее точную квалификацию. Однако такой путь, требующий от суда сойти с почвы фор­мального понимания полномочия, пока остается проблематич­ным, так как встречает препятствия, обычно основанные на том, что такого понимания полномочия нет в Гражданском кодексе РФ (как будто ГК РФ вообще определяет, что такое полномочие руководителя)'. В практических целях приходится искать другие основания, которые и были указаны вначале, при изложении сути судебных споров.

Конечно, внутренняя логика закона, требующая его непро­тиворечивости, позволяет обычно найти иные доводы, веду­щие к тем же следствиям, но они менее адекватны, в извест­ной мере случайны, поскольку не описывают саму суть спора — действие органа вопреки интересам учредителей (общества). До сих пор суды крайне неохотно идут на аннулирование сделок, совершенных органами юридического лица, хотя вся описы­ваемая проблематика обычно неплохо чувствуется в суде. Объ­ясняется это тем, что суд опасается вторгнуться в сферу права, полагая, что аннулирование сделки по основанию направлен­ности вопреки интересам общества одновременно означает ревизию общих норм, согласно которым вся дееспособность юридического лица воплощена в его органе и, следовательно, орган тем самым может все, что может и юридическое лицо. Из этого вытекает впечатление опасности лишения юридического лица дееспособности. На самом деле такая опасность только видимая, мнимая. Суть проблемы в том, что каждый раз, анну­лируя сделку по мотиву совершения ее вопреки интересам об­щества, суд остается на почве факта и ни в коем случае не предрешает вопросов права: если точно такая же сделка в иных обстоятельствах окажется направленной к выгоде общества, то и оснований ее аннулировать не окажется. Эти трудности, как во многих других сходных случаях, проистекают не столько из сложности вопроса, сколько из его упрощения.

Остается лишь привлечь внимание к этой проблеме, кото­рая может быть разрешена и без изменения закона, но требует достаточно решительного разворота судебной практики.

¹ Норма п. 3 ст. 53 ГК РФ, обязывающая руководителя действовать "в интересах представляемого им юридического лица добросовестно к разумно" (подразумевая, конечно, полномочие), прямо указывает только одно послед­ствие нарушения указанной обязанности — возмещение причиненных убыт­ков.

Глава 14

Переход права собственности и передача вещи

Следуя известной истине экзистенциализма, любое явление об­наруживает высшее напряжение в своем бытии в погранич­ных, крайних состояниях, которые одновременно, конечно, и являются переходами в другое качество. Соответствуя этой ло­гике, и собственность, и владение демонстрируют самые су­щественные свои черты в моменты перехода. Конечно, не слу­чайно процедура перехода вещи из одного царства этого мира (а значит, и мира вещей) в другое — мытарство, всегда высту­павшая как допрос и испытание (и до сих пор таможенный досмотр сохраняет это, пусть ослабленное, качество), была ис­пользована для описания самых драматичных переживаний воз­носящейся души во время пребывания ее в переходном между вещественным и духовным миром состоянии. Переход вещи — пересечение лично-вешественной границы, возмущение само­достаточного атома субъекта собственности — всегда значил больше самого себя и нес повышенное смысловое значение, получаемое извне. Это постоянно ускользающее от внимания несовпадение знакового (сначала воплощенного в ритуале) и непосредственного, очевидного смысла акта передачи состав­ляет одну из основных трудностей.

В соответствии со ст. 223 ГК РФ право собственности у при­обретателя вещи по договору возникает с момента ее переда­чи, если иное не предусмотрено законом или договором.

- Следовательно, передача вещи приобретает особое значе­ние не только в смысле установления момента возникновения собственности, но и в смысле самого способа ее перехода, ведь увязывание момента перехода права применительно к проце­дуре передачи вещи позволяет считать, что не что иное, как сама эта передача, и есть переход собственности.

То место, которое передача вещи заняла с формированием системы традиции в праве, нельзя объяснить только здравым

смыслом (наоборот, скорее отсюда могут последовать уводя­щие от правильных решений догадки). Здесь заключено уже за­вершенное историческое развитие, и в видимом результате, как это всегда бывает, отзываются едва ощущаемые предшест­вующие явления.

Попробуем бегло коснуться наиболее известного из них — манципации. Согласно описанию Гая, манципация (воображае­мая продажа) состояла в следующем: в присутствии не менее чем пяти свидетелей и несодержателя ириобретатель схватывал рукой приобретаемую вещь, держа в другой медь (aes), и про­износил формулу покупки (nuncupatio): "Утверждаю, что этот раб по праву квиритов принадлежит мне и что он должен счи­таться купленным за этот металл и посредством этой меди и этих весов"¹.

Д. Дождев обращает внимание на то, что в этой формуле, если использовать ретроспекцию, присутствуют как реальный (вещноправовой) эффект, выраженный в словах "meum esse aio" (мой), так и "обязательственноправовой", которому соот­ветствует "mihi emptus esto" (куплен). При этом, по свидетель­ству Феста, в древности елпеге (покупать) означало accipiere (приобретать) с "ограниченным реальным эффектом" (по сло­вам Ульпиана, "взять — и в том случае, если кто-то приобре­тает не так, чтобы получить в собственность"),

Тем самым римская купля-продажа не имела реального эффекта, как и не выло обязанности dare (передать в собствен­ность) у продавца².-

Хотя уже Гай понимал манципацию как абстрактную сдел­ку, создающую реальный эффект независимо от правового ос­нования (causa) (imaginaria venditio — воображаемая продажа), существует устойчивое мнение, считающее такое понимание вторичным, а первоначальную манципацию, — куплей-прода­жей за наличные с реальным эффектом.

Представлен и взгляд на манципацию как на ритуал симво­лического исполнения договора о возмездием отчуждении вещи³.

Широко распространенные представления о манципации как о воображаемой продаже опираются главным образом на доказательства условности взвешивания меди.

' Гай. Институции. С. 57; см. также: Покровский. И, История римского пра­ва. Пг„ 1918. С. 253.

¹ Дождев Д. В. Основание зашиты владения в римском праве. М., 1996. С. 105—106- Автор приводит суждение Ф. Мэйлана, пришедшего к выводу о вторичности "реальной" формулы meum esse aio в nuncupatio покупателя.

^амжс.С. 107.

Возражения против такого подхода состоят в том, что если манципация — воображаемая продажа, то, значит, предпола­гается и невоображаемая — консенсуальная сделка продажи, и юридическое значение должно придаваться-и мен но предшест­вующему неформальному соглашению, а это предвосхищает и опережает реальное историческое развитие. Поэтому манципа­ция сама по себе должна быть продажей'.

Другой подход демонстрирует Казер, который вслед за Ие-рингом выводит первоначальное значение манципации (manu сареге) из акта одностороннего присвоения², даже открытого заквата; затем прибавлением процедуры взвешивания меди этот акт становится продажей и, наконец, приобретает качества акта переноса права.

Эта позиция оспаривается Диошди, который считает мало­убедительным предположение, что грабитель после похище­ния вещи стал бы прибегать к ритуалу для укрепления своего права. Не больше оснований увязывать манципацию с оккупа­цией, которая вовсе была лишена формы, а также с выкупом захваченного трофея и др. В итоге он считает манципацию в ее первоначальной форме продажей товара за металл. В своих су­щественных чертах (присутствие свидетелей, использование сырых металлов, подлежащих взвешиванию, односторонняя активность покупателя) первоначальная манципация, как счи­тает автор, была аналогична продаже в вавилонском, еврей­ском, греческом, вообще средиземноморском праве³.

Различия стали обнаруживаться позже, с появлением ман­ципации nummo uno (одной монетой), т.е. с выплатой симво­лической цены. Тем самым акт утратил характер продажи и

' Diosdi G. Ownership in ancient and preclassical Roman law. Budapest. 1970. P. 66-67.

² При манципации активной и говоряшей — объявляющей о присвое­нии — стороной был только покупатель, что наряду с этимологией и дает иногда повод выводить манципацию из одностороннего (и даже насильст­венного) присвоения (хотя, как подчеркивает Диошди, пассивность продав­ца присуща вообще неразвитым правовым системам). Однако, по классиче­ским представлениям, активность говорящего лица должна быть истолкована иначе, если учесть, что слово обязывает говорящего, а не другого: "Мы мо­жем улучшить положение другого лица даже без его ведома и волн, но не можем ухудшить его" (Дигесты. Указ. изд. С. 79). Конечно, здесь продавец при­сутствует, тем самым предполагается и его воля, но аргументация, подчер­кивающая пассивность продавца, идет дальше в архаику, когда "слово гово­рится для говорения, но не для слушания" (Фрейденберг О.М. Поэтика сюжета и жанра. С. 166).

Впрочем, эти доводы непосредственно затрагивают только обязательст­венный, а не всшный эффект манципашш-

⁾ Diosdi G. Op, cil. Р. 68-72.

стал актом передачи права на вещь, ведь он больше не зависел от уплаты цены.Получаемое право (сначала mancipium, затем dominium) теперь опиралось не на оплату, а на сам акт манци-пации.

Если "в греческом и семитском праве собственность пере­ходила к покупателю только после уплаты цены' и тем самым переход собственности и передача веши были разделены, то в Риме переход права и продажа были разграничены в ранний период с созданием mancipatio nummo uno, Т.е.путем уплаты символической цены. Как следствие акт постепенно утратил природу продажи и стал актом передачи права"². Тем самым был устранен характер mancipatio как продажи и она стала пригодной для других юридических целей. "Этот шаг оказался событием громадного исторического значения. Отважные пон­тифики, конечно несознательно, создали первый тип акта пе- jNfaaeH права, независимый от договорного обязательства"³.

''Пафос Диошди будет иметь меньше оснований, впрочем, если не считать первоначальную манципацию куплей-прода­жей без предшествующей causa (небезынтересно также, что и после возникновения mancipatio nummo uno медный брусок как элемент процедуры сохранялся)⁴. Ведь в этом случае ман-ципация и раньше имела абстрактные, отвлеченные черты и переворот, стало быть, не был столь радикальным,

Д. Дождев связывает использование меди не с замещением цены, а с установлением личной связи (auctoritas) посредст­вом манципации. Тем самым проблема приобретает заметно большую сложность, не сводясь только к выделению абстракт­ного акта передачи права из архаичной продажи. Возникает и второй план развития — вытеснение личного характера отно-

' Д. Дождев приводит классическое обоснование: "Проданная же и пере­данная вешь приобретается покупателем только в том случае, если он упла­тит продавцу иену или удовлетворит его каким-либо иным образом, напри­мер предоставив поручителя или залог. Это предусматривается даже Законом XII таблиц, однако правильно говорится, что этого требует и всеобщее, т.е-естественное, право". Далее автор подчеркивает, что и купля-продажа (emp- tio venditio) — институт права народов, а не специфически римский (поэто­му ссылку на Закон XII таблиц в указанной цитате многие считают ложной) {Дождев Д.В. Основание зашиты владения в римском праве. С. 111—112).

Соответственно и "утверждениев посткласснческувд эпохуправила об уплате цены как условии переходасобственности", являясьпроявлением вульгаризации римского права (Дождев Д.В.Указ. соч. С. 114),свидетельствует о том. что этот широко распространенный взгляд вообщеприсущ менее раз­витому (т.е.вульгарному) правовому сознанию.

Diosdi G. Op.cil. P. 73.

' Ibid. P. 74.

* Дождев Д. Основание защиты владения в римском праве. С- 111.

шений при архаичной продаже вещным — тогда оригинальная манципация не могла иметь вещно правового эффекта раньше, чем возникли вещные права.

Но здесь важно, что результатом этого сложного развития стала концентрация различных способов передачи права на вещь в одном: "При манципации в классическую эпоху собствен­ность переходит независимо от causa"'. "Манципация исполь­зуется для исполнения обязательства, установленного предше­ствующей сделкой или иным юридическим событием (напри­мер, решением суда), но стороны в любом случае вынуждены имитировать исполнение договорЗ купли-продажи. Иными сло­вами, манципация в классическую эпоху обладает causa для са­мой себя и переносит право собственности независимо от дей­ствительности основания. Ее реальный эффект опирается на древнюю силу ритуала, синкретичность которого со временем дифференцировалась на способ.производного приобретения права собственности (когда результирующее право приобрета­теля зависит от юридической позиции отчуждателя)² и источ­ник штрафной ответственности неправомерного отчуждателя перед утратившим вещь приобретателем"³.

Тем самым была создана почва для дальнейшего развития, в котором на первое место выходит традиция.

Поскольку traditio в это время⁴ имела и не могла не иметь подчеркнутое качество нелегитимности, постольку ее значение было чисто негативным — это была неманципация, но, под­черкнем, это уже было значение, а не еще более ранние пусто­та, "бесцветность".Речь идет о сравнительно позднем периоде, когда, по крайней мере, произошли описанные изменения ман­ципации. Соответственно можно говорить об известном проти-

' В этом смысле манципация была сильнее традиции, для которой нали­чие соглашения, т.е. основание, "существенно" {Дождев Д.В. Основание за­щиты владения в римском праве. С. 116).

² В древности "ритуальный характер акта per aes el tibram приводил к тому, что даже при манципации вещи несобствснником по прошествии года или двух истинный собственник утрачивал свое право и не мог истребовать вещь у приобретателя" {Дождев Д.В. Римское частное право. С. 387).

³ Дождев Д.В. Римское частное право. С- 388—389. Под штрафной ответст­венностью имеется в виду ответственность в двойном размере покупной цены за эвикцию.

⁴ "Несомненно, что традиция как факт, — пишет Диошди, — существо­вала всегда" (как и владение, добавим мы). Отсюда высказанное Гаем пред­ставление о принадлежности традиции к праву народов и ее соответствии "естественной справедливости" {Дождев Д.В. Римское частное право. С. 380). Но "в древнем праве традиция еще не была актом, обеспечивающим юриди­ческий эффект... Традиция была, пользуясь выражением Казсра. "бесцвет­ной фазой" {Dtosdi G. Ор. сЧ. Р. 140).

востоянии манципации и традиции, которые привели к воз­никновению бонитарной собственности в отличие от квирит-ской. Само по себе проводимое, например. Гаем противопос­тавление традиции как отчуждения "по естественному праву" и манципацин — по цивильному праву' означает приобретение традицией значения, указывая также и ту сферу, в которой ей суждено развиваться, — вытеснение и замещение манципации.

Затем, как указывает Диошди, под влиянием негативного примера греческого права, не признававшего передачу как не­зависимый юридический акт, значение традиции начинает воз­растать.

Автор относит этот период к III—II вв. до н.э.: "Очевидно, что traditio может быть признана как юридический акт, только если оборот достиг того пункта, когда договор о продаже и момент его исполнения уже не должны обязательно совпадать. Такое положение, несомненно, уже существовало в последние века Римской республики". Варрон, писавший в I в. до н.э., объяснял, что договор продажи стада позволяет покупателю требовать по суду передачи животных, а продавцу — покупной цены. Стипуляция, выплата цены еще не приводят к получе­нию собственности — нужен и акт передачи².

Итак, когда под давлением экономики был настоятельно поставлен вопрос, какой из трех актов — договор продажи, выплата цены или передача вещи — передает собственность, выбор был сделан в^дользу третьего, поскольку этот путь уже был показан манцилацией nummo uno³.

В конечном счете манципация была поглощена традицией, и уже "по Юстинианову праву передача есть общая и необходимая форма добровольного отчуждения телесных вещей". Всеобщность и необходимость традиции Дернбург объясняет тем, что, во-пер­вых, "нормальным считается, чтобы собственник владел своей вещью" и, во-вторых, при этом обеспечивается и гласность, важ­ная для отношения, обычно затрагивающего и третьих лиц⁴.

Установление системы традиции, стало быть, означает, что весь гражданский оборот сориентирован на фактическую при­надлежность вещей и исходит из законного предположения, что владелец вещи является ее собственником,

' Гай. Институции. 2,65. С. 103.

¹ Комментируя этот текст, Д. Дождев обращает внимание на то, что тра­диция производит реальный эффект после установления causa — покупки (Дождев Д.В. Основание зашиты владения в римском праве. С. 113).

* Divsdi С. Ор. cit. P. 141—143.

^< См.: Дернбург Г. Пандекты. Т. I. Ч- 2: Вещное право. СПб., 1905. С. ]09— 110; Хвостов В.М. Указ. соч. С. 238.

Всеобщность традиции, концентрация в ней всех до тех пор возможных путей переноса собственности заставили выделить традицию из целостного но своей природе взаимоотношения отдающего и получающего вещь лиц, оставив содержательно­му, отражающему все стороны волеизъявления сторон, пред­шествующему процессу значение предваряющего основания, а самой традиции — качество знакового "реального" действия:

"те сделки, в которых стороны только выражают свое намере­ние перенести право собственности, сами по себе собственно­сти не переносят"'; "договору, по существу его, чуждо уста­новление вещной связи — он создает лишь право требования и таким путем подготовляет вещное право"².

Следствием этого стало известное однообразие, стандартизи-рованность, содержания (впрочем, небогатого) традиции, конеч­но, отличное от той ее архаичной "бесцветности",, которая была результатом сосредоточения всего правового эффекта в форме и ритуале, прежде всего — манципации. Теперь допущение в тради­цию минимального волевого содержания (только о передаче соб­ственности вообще) — это способ сохранить ее универсальность, ее надежный механизм, который придает устойчивость всему раз-нонаправпенному и пестрому обороту вещей. Но традиция не утра­тила совсем и качеств ритуала, состоящих в том, что он всегда направлен на "поддержание в дееспособном состоянии, а если потребуется, то в периодическом "возрождении" структуры. Ины­ми словами, дело идет о мерах антиэнтропийного характера, пере­секающих накопление неблагоприятных факторов, возникших вследствие "износа", стирания сущности явления³.

Павлов-Сильванский пишет об известных древнему русскому праву (и имеюших аналоги в иных системах права) символиче­ских действиях, сопровождавших передачу вещи. Например, пе­редача собственности на землю (а также установление межи) требовала передавать или удерживать комок земли, дерн. Отсю­да возникло выражение "продать одерень" как обозначение права высшей юридической силы.

Был известен также обряд передачи вещи из рук в руки, тождественный передаче из полы в полу (иногда заменялся обер-тыванием вещи тканью, что впоследствии, видимо, привело к переносу символического значения на перчатку)⁴. Эти наблю-

' Хвостов В.М. Система римского права. С. 238.

³ Шершеневич Г.Ф, Учебник русского гражданского права. С. 183.

* КуббельЛ.Е. Очерки потестарно-полнтической этнографии. М-, 1988. С. 95.

⁴ Павлов-Сильванский Н.П. Феодализм в России. М., 1988- С, 486—496. Аналогичные сведения приводятся Д.И. Мейером, полагавшим значение юридической символики в необходимости "сохранить след" произведенного юридического действия (МейерД.И. Русское гражданское право-Ч. 1. С. 253).

дения, конечно, подтверждают наделение передачи вещи до­полнительной, знаковой силой.

Со временем традиция почти утратила внешние признаки ритуала, которые теперь стали вытесняться на ее периферию (например, записи в поземельных книгах, совершение нота­риальных актов, заявления перед судом и пр.), где, кстати, обнаруживалась живучесть форм архаичных ритуалов, предше­ствовавших традиции, но, видимо, это всегда питавшее тради­цию противостояние и не позволило ей приобрести вновь эти формы. Однако суть ритуала, возвращение с его помощью пер­воначального смысла и содержания всему явлению — а здесь речь идет о собственности, которая между передачами обычйо выбывает из юридического оборота и действительно может ут­ратить определенность, подвергнуться энтропии — остается, поскольку остается и сам переход. Главное состоит в том, что знаковые, как у любого ритуала, функции традиции приводят к получению ею дополнительного содержания системного зна­чения.

Обсуждая "вступление во владение посредством обозначе­ния"', Гегель заметил, что хотя "это вступление во владение очень неопределенно по предметному объему и значению", оно "есть наиболее совершенное из всех, ибо и другие виды вступ­ления во владение содержат в себе в большей или меньшей степени действие знака"².

Понимание традиции в качестве знака позволяет увязать ее действие с основанием (предшествующим или предполагаем

: ' Эта форма, несомненно, достаточно древняя, так как личные печати, накладывавшиеся на имущество, находятся при раскопках в значительных количествах и относятся к глубокой древности. Как отмечает Л. Вулли, печати для обозначения собственности появились раньше письменности (Вулли Л. Забытое царство. М., 1986. С. 23). Трудно не заметить связь таких печатей (клейм) с еще более древним обычаем татуировки как способом обозначения при­надлежности человека к определенной обшности-

Интересно, что по вавилонским, сравнительно более поздним правилам клеймение раба влекло за собой запрет на его последующее отчуждение- Если эта норма имеет рациональное объяснение, оно, видимо, состоит в том, что наличие более чем одной печати (клейма) не укрепляет, а запутывает во­прос о принадлежности.

Этот обычай хорошо прослеживался еще в начале века у русских помо­ров. Различались клейма семейные, деревенские, артельные. "Клеймение ве­щей и продуктов промысла было в Поморье чрезвычайно развито: неклсймс-ная вещь все равно, что не твоя". При этом самая богатая добыча, брошенная где-нибудь на берегу или в промысловой избушке, если только она имела метку, знак собственности, была "более безопасна от вора, чем за десятью замками" (Бернштам Т.А. Русская народная культура Поморья в XIX — нача­ле XX в. Л.: Наука, 1983. С. 83).