Пока, наконец, ты не сидел один, жаждущий, среди пьяных

и не жаловался по ночам: "Брать не есть ли большее наслаждение,

Чем давать? И красть не есть ли еще большее наслаждение, чем

Брать?" -- Это была покинутость!

И помнишь ли ты еще, о Заратустра? Когда приблизился твой

Самый тихий час и гнал тебя прочь от тебя самого, когда говорил

он злым шепотом: "Скажи свое слово и умри!" --

Когда он отравил тебе все твое ожидание и молчание и

Привел в уныние твое кроткое мужество, -- это была

покинутость!" --

О, одиночество! Ты, отчизна моя, одиночество! Как блаженно

И нежно говорит мне твой голос!

Мы не спрашиваем друг друга, мы не жалуемся друг другу, мы

Открыто идем вместе в открытые двери.

Ибо открыто у тебя и светло: и даже часы бегут здесь более

Легкими шагами. В темноте время гнетет больше, чем при свете.

Здесь раскрываются мне слова и ларчики слов всякого бытия:

Здесь всякое бытие хочет стать словом, всякое становление хочет

Здесь научиться у меня говорить.

Но там внизу -- всякая речь напрасна! Там забыть и пройти

Мимо -- лучшая мудрость: этому -- научился я теперь!

Кто хотел бы все понять у людей, должен был бы ко всему

Прикоснуться. Но для этого у меня слишком чистые руки.

Я не хочу уже вдыхать дыхания их; ах, зачем я так долго

Жил среди шума и зловонного дыхания их!

О блаженная тишина вокруг меня! О чистый запах вокруг

Меня! О, как вдыхает эта тишина полною грудью чистое дыхание!

О, как она прислушивается, эта блаженная тишина!

Но там внизу -- все говорит, там все пропускается мимо

Ушей. Там хоть в колокола звони про свою мудрость -- торгаши на

Базаре перезвонят ее звоном своих грошей!

Все у них говорит, никто не умеет уже понимать. Все падает

В воду, ничто уже не падает в глубокие родники.

Все у них говорит, но ничто не удается и не приходит к

Концу. Все кудахчет, но кому же еще хочется сидеть в гнезде и

Высиживать яйца?

Все у них говорит, все заболтано. И что вчера еще было

Слишком твердым для самого времени и зубов его, нынче висит изо

Рта у сегодняшних людей изгрызанным и обглоданным.

Все у них говорит, все разглашается. И что некогда

Называлось тайной и сокровенностью душ глубоких, сегодня

Принадлежит уличным трубачам и другим бабочкам.

О ты, странное человеческое существо! Ты -- шум на темных

Улицах! Теперь лежишь ты опять позади меня: моя величайшая

Опасность лежит позади меня!

В пощаде и жалости лежала всегда моя величайшая опасность;

А всякое человеческое существо хочет, чтобы пощадили и пожалели

Его.

С затаенными истинами, с рукою дурня и с одураченным

Сердцем, богатый маленькою ложью сострадания -- так жил я

Всегда среди людей.

Переодетым сидел я среди них, готовый не узнавать

Себя, чтобы только переносить их, и стараясь

уверить себя: "Глупец, ты не знаешь людей!"

Перестают знать людей, когда живут среди них: слишком

Много напускного во всех людях, -- что делать там

Дальнозорким, дальногорьким глазам!

И когда они не узнавали меня -- я, глупец, щадил их за это

Больше, чем себя: привыкнув строго относиться к себе и часто

Еще мстя самому себе за эту пощаду.

Искусанный ядовитыми мухами, изрытый, подобно камню,

Бесчисленными каплями злобы, так сидел я среди них и еще

Старался уверить себя: "Невинно все ничтожное в своем

ничтожестве!"

Особенно тех, кто называли себя "добрыми", находил я

Самыми ядовитыми мухами: они кусают в полной невинности, они

Лгут в полной невинности; как могли бы они быть ко мне

Справедливыми!

Кто живет среди добрых, того учит сострадание лгать.

Сострадание делает удушливым воздух для всех свободных душ. Ибо

Глупость добрых неисповедима.

Скрывать себя самого и свое богатство -- этому

Научился я там внизу: ибо каждого считал я еще за нищего духом.

В том была ложь моего сострадания, что в отношении каждого я

знал,

Что в отношении каждого я видел и чуял, сколько было

Ему достаточно духа и сколько было уже слишком

Много для него!

Их надутые мудрецы: я называл их мудрыми, а не надутыми,