Путь девятый. Краткое разъяснение доказательных наук

Указание о классах силлогизмов по их содержанию и способности к утверждению. Доказательные силлогизмы состоят из необходимо-принятых посылок, если они обязательны для выведения из них необходимого вывода в силу их необходимости, или же из возможных посылок, дающих возможный вывод.

Диалектические силлогизмы состоят из общеизвестных и установленных суждений, независимо от того, необходимы они или возможны.

Риторические силлогизмы состоят из предположительных и общепринятых посылок, которые не являются общеизвестными или подобными им в чем бы то ни было, или даже невозможными.

Поэтические силлогизмы состоят из вымышленных посылок, каким бы то ни было их воображение — истинным или ложным. В общем, все они состоят из посылок, обладающих содержанием, воспринимаемым человеческой душой в силу его правдоподобности или, скорее всего, достоверности. Этому ничто не может воспрепятствовать, а остальное довершает метрика.

Не обращай внимание на утверждение, что доказательные силлогизмы якобы принадлежат к необходимым, а диалектические являются максимально-возможными, риторические — нормально-возможными, поэтические — ложными и абсурдными. Это утверждение не имеет смысла и на него не указывает основоположник логики.

Однако софист употребляет аллегории, и в этом ему следует вопрошающий, дабы породить заблуждение. Если аллегория применяется по отношению необходимых суждений и способов их использования, то употребляющий ее называется софистом. А если она применяется к общепринятым суждениям, то употребляющий ее называется скептиком. Скептик противостоит диалектику, а софист — философу.

Указание о силлогизмах и доказательных вопросах. Вопросы наук определяются необходимостью суждения, возможностью суждения или абсолютным необязательным бытием, что познается на примере противостояния планет.

Каждому роду свойственны особые посылки и вывод. Стало быть, доказывающий выводит обязательное заключение из обязательных посылок и необязательный вывод из необязательных, будь они смешаны или четко разделены.

Не обращай внимания на слова того, кто утверждает, что доказывающий не использует ничего, кроме обязательных и максимально-возможных посылок, а, желая установить истинность минимально-возможной посылки, употребляет минимально-возможное суждение, и для каждого случая использует соответствующие ему посылки.

Те из предшествующих [логиков], которые высказали эту мысль, выразили ее так, что она осталась непонятной последующим [логикам]. Они утверждали, что обязательное искомое в доказательстве выводится из необходимых посылок, а вне доказательства — из ненеобходимых посылок. Они хотели сказать только это и показать, что истинность посылок доказательства, заложенная в их необходимости или возможности, или абсолютности, есть необходимая истина.

Там, где в «Китаб-ал-бурхан» говорится о необходимости, подразумевается такое необходимое, которое совпадает с пониманием необходимого, приводимого в «Китаб-ал-кияс». Необходимость эта сохраняется до тех пор, пока субъект продолжает оставаться тем, что он есть, но это не является необходимостью.

В качестве посылок в доказательстве применяются субстанциальные предикаты, применяемые в двух первых значениях, которые истолковываются как субстанциальность посылок. Рассмотрение существенных признаков не входит в задачу доказательных наук. Теперь ты знаешь это и знаешь ошибки тех, кто пытается возражать в этом вопросе. Существенные признаки здесь рассматриваются в ином смысле.

Указание о предметах, принципах и проблемах наук. Каждой науке присуща вещь или присущи вещи, соответствующие ей, состояние которой или которых мы исследуем. Эти состояния являются теми самыми субстанциальными акциденциями, называющимися предметами той или иной науки, каковыми являются, например, величины в геометрии.

Каждая наука имеет свои принципы и проблемы. Принципы — это определения и посылки, из которых составляются ее силлогизмы. Эти посылки являются или необходимо-принятыми, или допустимыми в силу благонадежности учителя, от которого исходит значение, или допустимыми до той поры, пока душа изучающего не усомнится в них.

Что касается определений, то они подобны определениям, приводимым для установления предмета науки, ее частей и мельчайших деталей, если таковые у нее имеются. Определения являются его субстанциальными акциденциями, и они также имеют важное значение в науках.

Посылки, допустимые в силу благонадежности учителя, и определения объединены общим названием «позиции». Однако некоторые из этих допустимых посылок именуются аксиомами, а другие — постулатами. Если какая-либо наука обладает аксиомами, то, непременно, они предшествуют ей и двигают науку. Необходимо-принятые посылки не поддаются перечислению, но они свойственны науке и воздействуют на все посылки. Каждая из них является аксиомой науки, но доказательство [истинности их] возлагается на другую науку.

Указание о переносе доказательства и взаимосвязанности наук. Знай, что если предмет одной науки более общий, чем предмет другой науки, то это значит, что он таков либо по своей реальности, и один из них, а именно общий, является родом другого, либо по тому, что предмет одной из них абсолютен, а предмет другой — обусловлен особыми обстоятельствами. Более частный предмет принято называть предметом, входящим в более общий предмет. Первый пример: наука о фигурах входит в геометрию. Второй пример: механика входит в науку о сферах.

Иногда оба соединяются воедино, и первая именуется предметом другой, как, например, оптика, которая входит в геометрию. Однако, возможно, предмет одной науки отличается от предмета другой, но тем не менее она рассматривается с позиции обнаружения каких-то особых проявлений ее предмета. И здесь одна из них может быть предметом другой, как, например, музыка находится в тесной связи с математической наукой.

Большинство аксиом частной науки заключается в иного рода предметах. Для общей науки верным и достойным изучения является высший предмет, хотя очень часто принципы общей высшей науки получают подтверждение своей правильности и в частной низшей науке.

Бывает, что высшая наука есть наука, над которой возвышается другая наука, и она восходит к науке, предметом которой является бытие как таковое, и исследует его существенные признаки. Это и есть наука, называемая высшей философией.

Указание о доказательствах от причины и от бытия. Если средний термин, в сущности, является причиной существования суждения, а оно есть отношение одной части заключения к другой, то такое доказательство есть доказательство от причины, потому что средний термин дает повод к утверждению суждения и его существования, являясь абсолютным разъяснением причины.

Но если это не так и средний термин, являясь только причиной для утверждения, поясняет обусловленность существования, то такое доказательство называется доказательством от бытия, так как оно в сущности указывает на существование суждения, не самой его причинности.

Если средний термин использован в доказательстве от бытия, хотя он не может служить причиной по отношению к двум остальным терминам вывода, а есть следствие по отношению |к ним, то он обычно называется нами аргументом. Примером этого может быть твое высказывание: «Если произойдет лунное затмение, то Земля окажется между Солнцем и Луной. Лунное (затмение произошло. Следовательно, Земля находится между Солнцем и Луной».

Знай, что исключение подобно среднему термину. Нахождение Земли между двумя светилами объясняется лунным затмением, которое служит следствием этого явления. Но в доказательстве от причины, наоборот, затмение объясняется нахождением Земли между светилами.

Ты можешь составить категорический силлогизм из двух этих доказательств с одинаковыми терминами. Пусть даже меньшим термином будет «больной лихорадкой», а двумя другими терминами будут «содрогания от вонзающихся уколов перемежающейся лихорадки». В обоих случаях следствием явится озноб.

Знай, что неравнозначны твои высказывания: а) средний термин является абсолютной причиной существования большего термина или его абсолютным следствием; б) средний термин является причиной или следствием нахождения большего термина в меньшем. Это есть то, что было неведомо [предшествующим логикам]. Тебе следует знать, что средний термин часто бывает следствием большего термина, однако он является причиной нахождения большего термина в меньшем.

Указание о вопросах. Наиважнейшим является вопрос: «Существует ли данная вещь абсолютно или она существует лишь при каких-то обстоятельствах?». Этим вопрошающий желает узнать об одной из противоположных сторон. Другим важным вопросом является следующий: «Что есть эта вещь?». Этим вопросом иногда желают выяснить сущность субстанции данной вещи, а иногда — сущность понятия употребляемого названия. Вопрос: «Что есть эта вещь?» неизбежно предшествует вопросу: «Существует ли вещь?», ибо пока не узнают вещь, на которую указывает данное название, нельзя вести речь о ее существовании. В случае правильного отражения существа вещи она становится термином его субстанции или его описанием, если в нем имеет место какая-либо метафора.

Важным является также вопрос: «Какая это вещь?», задаваемый с целью отличить одну вещь от другой.

Важным представляется также вопрос: «Для чего эта вещь?», задаваемый с целью выяснения среднего термина, когда стремятся только найти подтверждение ответу на вопрос: «Существует ли вещь?» или задаваемый для познания сути причины, когда желают не только подтвердить ответ на вопрос: «Существует ли вещь?» и «Какова была вещь?», но и узнать одновременно причину этого [подтверждения]. Несомненно, этот вопрос как в потенции, так и в действительности ставится после вопроса «Существует ли вещь?».

Вопросы «как?», «где?» и «когда?» являются частными и не входят в число особо важных, и потому не называются среди них. Чаще всего, сокращая их, обходятся вопросом: «Существует ли вещь?» в случае, когда постигнуты значения вопросов «где?», «как?», «когда?», но не выяснено их отношение к состоянию искомого предмета. Однако если эти суждения не познаны, то вопрос: «Существует ли вещь?», не будучи в силах заменить их и выразить их значения, останется вне названных вопросов.

ЛЕЙБНИЦ Г. В.

Відскановано: Лейбниц Г. В. Монадология. // Сочинения в 4 т. – М., Т. 1, 1987, с. 418-420

Монадология

29. Но познание необходимых и вечных истин отличает нас от простых животных и доставляет нам обладание разумом и науками, возвышая нас до познания нас самих в Боге. И вот это называется в нас разумной душой или духом.

30. Равным образом через познание необходимых истин и через их отвлечения мы возвышаемся до рефлексивных актов, которые дают нам мысль о том, что называется «я», и усматриваем в себе существование того или другого; а мысля о себе, мы мыслим также и о бытии, о субстанции, о простом и сложном, о невещественном и о самом Боге, постигая, что то, что в нас ограничено, в нем беспредельно. И эти-то рефлексивные акты доставляют нам главные предметы для наших рассуждений.

31. Наши рассуждения основываются на двух великих принципах: принципе противоречия, в силу которого мы считаем ложным то, что скрывает в себе противоречие, и истинным то, что противоположно, или противоречит ложному;

32. И на принципе достаточного основания, в силу которого мы усматриваем, что ни одно явление не может оказаться истинным или действительным, ни одно утверждение справедливым без достаточного основания, почему именно дело обстоит так, а не иначе, хотя эти основания в большинстве случаев вовсе не могут быть нам известны.

33. Есть также два рода истин: истины разума и истины факта. Истины разума необходимы, и противоположное им невозможно; истины факта случайны, и противоположное им возможно. Основание для необходимой истины можно найти путем анализа, разлагая ее на идеи и истины более простые, пока не дойдем до первичных.

34. Точно так же и у математиков умозрительные теоремы и практические правила сведены путем анализа к определениям, аксиомам и постулатам.

35. И наконец, есть простые идеи, определения которых дать невозможно; есть такие аксиомы и постулаты, или, одним словом, первоначальные принципы, которые не могут быть доказаны, да и нисколько в этом не нуждаются. Это тождественные положения, противоположные которым заключает в себе явное противоречие.

36. Но достаточное основание должно быть также и в истинах случайных, или в истинах факта, т. е. в ряде вещей, рассеянных в мире творений, где разложение на частные основания могло бы идти до беспредельного многоразличия и подробностей по причине безмерного разнообразия вещей в природе и разделенности тел до бесконечности. Бесконечное множество фигур и движений настоящих и прошедших входит в действующую причину настоящего процесса моего писания, и бесконечное множество слабых склонностей и расположение их в моей душе — настоящих и прошедших — входит в его причину конечную.

37. И так как все это многоразличие скрывает в себе только другие случайности, предшествующие или еще более сложные и многоразличные, из которых каждая, чтобы найти основание для нее, требует такого же анализа, то мы не подвинемся в этом отношении дальше, а следовательно, достаточное, или последнее, основание должно стоять вне цепи, или ряда, этого многоразличия случайных вещей, как бы ни был ряд бесконечен.

38. Таким образом, последняя причина вещей должна находиться в необходимой субстанции, в которой многоразличие изменений находится в превосходной степени, как в источнике; и это мы называем Богом.

39. А так как эта субстанция есть достаточное основание для всего этого разнообразия, которое притом всюду находится во взаимной связи, то существует только один Бог, и этого Бога достаточно.

40. Отсюда можно заключить, что эта высшая субстанция, которая едина, всеобща и необходима, так как нет ничего вне ее, что было бы независимо от нее, и так как она есть простое следствие возможного бытия, должна быть непричастна пределам и содержать в себе столько реальности,сколько возможно.

41. Отсюда видно, что Бог абсолютно совершенен, так как совершенство есть не что иное, как величина положительной реальности, взятой в строгом смысле, без тех пределов, или границ, которые заключаются в вещах, ею обладающих. И там, где нет никаких границ, т. е. в Боге, совершенство абсолютно бесконечно.

42. Отсюда вытекает также, что творения имеют свои совершенства от воздействия Бога, но что несовершенства свои они имеют от своей собственной природы, которая не способна быть без границ. Ибо именно этим они и отличаются от Бога. Это первоначальное несовершенство творений заметно в естественной инерции тел.

43. Истинно также и то, что в Боге заключается источник не только существований, но также и сущностей, поскольку они реальны, или источник всего, что есть реального в возможности. И это потому, что разумение Бога есть область вечных истин, или идей, от которых эти истины зависят, и без него не было бы не только ничего существующего, но даже и ничего возможного.

44. Если, однако, есть какая-нибудь реальность в сущностях, или возможностях, или, иначе, в вечных истинах, то эта реальность необходимо должна быть основана на чем-нибудь существующем и действительном и, следовательно, на существовании необходимого Существа, сущность которого заключает в себе существование или которому достаточно быть возможным, чтобы быть действительным.

45. Таким образом, один только Бог, или необходимое существо, имеет то преимущество, что он необходимо существует, если только он возможен. И как бы ничто не может препятствовать возможности того, что не заключает в себе никаких пределов, никакого отрицания и, следовательно, никакого противоречия, то одного только этого достаточно уже, чтобы познать существование Бога априори. Мы доказали это также реальностью вечных истин. Но мы только что доказали то же самое и апостериори, так как существуют случайные существа, которые могут иметь свое последнее, или достаточное, основание только в необходимом существе, имеющем в себе самом основание своего существования.

46. Однако отнюдь не следует воображать вместе с некоторыми, будто вечные истины, завися от Бога, произвольны и зависят от его воли, как, по-видимому, полагал Декарт и после него г-н Пуаре. Это справедливо только для случайных истин, начало которых состоит в соответствии (целесообразности) или в выборе наилучшего, тогда как необходимые истины зависят только от его разумения и составляют внутренний объект последнего.

47. Таким образом, один только Бог естьпервичное Единство, или изначальная простая субстанция. Все монады, сотворенные или производные, составляют Его создания и рождаются, так сказать, из беспрерывных, от момента до момента, излучений (fulgurations) Божества, ограниченных воспринимающей способностью твари, ибо для последней существенно быть ограниченною.

48. В Боге заключается могущество, которое есть источник всего, потом знание, которое содержит в себе все разнообразие идей, и, наконец, воля, которая производит изменения или создания сообразно началу наилучшего. И это соответствует тому, что в сотворенных монадах составляет субъект, или основание, способность восприятия и способность стремления. Но в Боге эти атрибуты безусловно бесконечны или совершенны, а в монадах сотворенных, или в энтелехиях (perfectihabies), как перевел это слово Ермолай Варвар, — это лишь подражания в той мере, в какой монады имеют совершенства.

49. Сотворенное называется действующим, поскольку оно имеет совершенства, и страдающим, поскольку оно имеет несовершенства. Таким образом, монаде приписывают действие, поскольку она имеет отчетливые восприятия, и страдание, поскольку она имеет смутные восприятия.

50. Творение бывает более совершенным, чем другое, поскольку в нем находится то, что служит к объяснению априори того, что происходит в другом творении, и поэтому говорят, что оно действует на другое творение.

КАНТ

Відскановано: И. Кант. Трактаты и письма //Трактаты. Логика. - М: Наука, 1980., с. 357-364

ТРАКТАТЫ. ЛОГИКА

VII. В. ЛОГИЧЕСКОЕ СОВЕРШЕНСТВО ЗНАНИЯ ПО ОТНОШЕНИЮ,— ИСТИНА.— МАТЕРИАЛЬНАЯ И ФОРМАЛЬНАЯ, ИЛИ ЛОГИЧЕСКАЯ ИСТИНА.—КРИТЕРИИ ЛОГИЧЕСКОЙ ИСТИНЫ.— ЛОЖНОСТЬ И ОШИБКА.— ВИДИМОСТЬ КАК ИСТОЧНИК ОШИБКИ.— СРЕДСТВО ДЛЯ ИЗБЕЖАНИЯ ОШИБОК

Главное совершенство знания и даже существенное и непременное условие всякого его совершенства есть истина. Истина, говорят, состоит в соответствии знания с предметом. Следовательно, в силу этого лишь словесного объяснения, мое знание, чтобы иметь значение истинного, должно соответствовать объекту. Но сравнивать объект с моим знанием я могу лишь благодаря тому, что объект познаю я. Следовательно, мое знание должно подтверждать само себя, а этого еще далеко не достаточно для истинности. Ведь так как объект находится вне меня, а знание во мне, то я могу судить лишь о том, согласуется ли мое знание об объекте с моим же знанием об объекте. Древние называли такой круг в объяснении diallela. И действительно, скептики всегда упрекали логиков в этом недостатке, замечая, что с таким объяснением истины дело обстоит так же, как с тем, кто, давая показание перед судом, ссылается при этом на свидетеля, которого никто не знает, но который хочет заслужить доверие, утверждая, что тот, кто его призвал в свидетели, честный человек. Обвинение было, конечно, основательно. Но решение упомянутой задачи невозможно вообще и ни для кого.

Ведь здесь спрашивается: существует ли критерий истины и насколько он достоверен, всеобщ и годен для применения? А это означает вопрос: что есть истина?

Чтобы разрешить этот важный вопрос, мы должны отличать то, что принадлежит материи нашего знания и относится к объекту, от того, что касается одной формы как такого условия, без которого знание вообще не было бы знанием. Если обратить внимание на это различие между объективной, материальной и субъективной, формальной сторонами в нашем знании, то предшествующий вопрос распадается на два частных:

1. Существует ли всеобщий материальный критерий истинности и

2. Существует ли всеобщий формальный критерий истинности?

Всеобщий материальный критерий истинности невозможен, это было бы даже противоречием. Ведь в качестве всеобщего, значимого для всех объектов вообще, он должен был бы совершенно отвлекаться от всех их различий, но вместе с тем, в качестве материального критерия, он должен касаться именно этих различий, дабы можно было определять, согласуется ли знание именно с тем объектом, к которому оно относится, а не с каким-нибудь объектом вообще. Тем самым, собственно, ничего не было бы сказано. Материальная истинность и должна состоять в этом соответствии знания именно с тем определенным объектом, к которому оно относится. Ибо знание, истинное в отношении одного объекта, может быть ложным в отношении другого. Поэтому бессмысленно требовать всеобщий материальный критерий истинности, который одновременно должен отвлекаться и не отвлекаться от всех различий в объектах.

Если же стоит вопрос о всеобщих формальных критериях истинности, то тут его решение легко, потому что таковые, конечно, могут быть. Ибо формальная истинность состоит всего лишь в согласии знания с самим собою, при полном отвлечении от всяких объектов вообще и от всех их различий. И поэтому всеобщие формальные критерии истинности — не что иное, как общие логические признаки согласованности знания с самим собою, или, что то же, с всеобщими законами рассудка и разума.

Эти формальные, общие критерии, конечно, недостаточны для объективной истинности, но их, однако, следует считать за ее conditio sine qua non.

Ибо вопросу, согласуется ли знание с объектом, должен предшествовать вопрос — согласуется ли оно (по форме) с самим собою? А это и есть дело логики.

Формальными критериями истинности в логике являются:

1) закон противоречия.

2) закон достаточного основания.

Первым определяется логическая возможность знания, вторым — логическая действительность знания. Именно к логической истинности знания относится: Во-первых, то, что оно логически возможно, т. е. не противоречит самому себе. Но это — лишь отрицательный признак внутренней логической истинности, ибо хотя противоречащее себе знание ложно, однако и не противоречащее себе знание не всегда истинно.

Во-вторых, то, что оно логически обосновано, т. е. что оно: а) имеет основание и Ь) не имеет ложных следствий.

Этот второй критерий внешней логической истинности, или рациональности знания, касающийся логической связи знания с основаниями и следствиями, является положительным. И тут имеют значение следующие правила:

1. От истинности следствия можно заключать к истинности знания как основания, но лишь отрицательно: если из знания вытекает [хотя бы] одно ложное следствие, то ложно само знание. Ибо если бы основание было истинно, то и следствие должно было бы быть истинным, так как следствие определяется основанием.

Но нельзя заключать обратно: если из знания не вытекает ложное следствие, то оно истинно; ибо истинное следствие может вытекать из ложного основания.

2. Если все следствия знания истинны, то истинно также и это знание. Ибо если бы в знании хотя что-нибудь было ложным, то было бы налицо и ложное следствие.

Итак, можно заключать от следствия к основанию, но не определяя, однако, этого основания. Лишь от совокупности всех следствий можно заключать к определенному основанию, что оно истинно.

Первый вид заключения, при котором следствие может быть лишь отрицательным и косвенно достаточным критерием истинности знания, называется в логике апагогическим (modus tollens).

Этот прием, часто применяемый в геометрии, имеет то удобство, что достаточно вывести из знания лишь одно ложное следствие, чтобы доказать его ложность. Например, чтобы доказать, что земля не плоскость, мне достаточно без приведения положительных и прямых оснований, лишь апагогически и косвенно, заключить таким образом: если бы земля была плоской, то полярная звезда Должна была бы всегда находиться одинаково высоко; но так не бывает, следовательно, земля не плоская.

При втором, положительном и прямом виде заключения (modus ponens) имеется та трудность, что нельзя бывает аподиктически познать всю совокупность следствий, и поэтому, путем указанного вида заключения, приходят лишь к вероятному и гипотетически-пстшшому знанию (гипотезе), предполагая, что там, где истинны многие следствия, могут быть истинны и все остальные.

Таким образом, мы можем установить здесь три основоположения в качестве общих, лишь формальных или логических, критериев истинности:

1) закон противоречия и тождества (principium contradictionis и identitatis), посредством которого определяется внутренняя возможность знания для проблематического суждения;

2) закон достаточного основания (principium rationis sufficientis), на котором основывается (логическая) действительность знания, то, что оно обосновано в качестве материи для ассерторических суждений;

3) закон исключенного третьего (principium exclusi medii inter duo contradictoria), на котором основывается (логическая) необходимость знания, то, что необходимо судить только так, а не иначе, т. е. что противоположное ложно, для аподиктического суждения.

Противоположностью истинности является ложность, которая, когда она принимается за истинность, называется заблуждением. Следовательно, ошибочное суждение — ибо заблуждение, как и истина, бывает только в суждении — это такое суждение, которое видимость истины смешивает с самой истиной.

Как возможна истина — понять легко, так как рассудок здесь действует по своим основным (wesentlichen) законам.

Но как возможно заблуждение в формальном значении этого слова, т. е. как возможна противоположная рассудку форма мышления — это трудно понять, как и вообще непонятно, каким образом какая-нибудь способность может отклоняться от своих собственных основных законов. Следовательно, мы не можем искать причину ошибок в самом рассудке и его основных законах, так же как и в пределах рассудка, в которых может заключаться причина неведения, но отнюдь не заблуждения. Если бы мы не имели, кроме рассудка, никакой другой способности познания, то мы никогда бы не ошибались. Но у нас, кроме рассудка, имеется и другой необходимый источник познания. Это — чувственность, дающая нам материю для мышления и при этом действующая по иным законам, чем рассудок. Но из чувственности, рассматриваемой самой по себе, заблуждение также не может проистекать, ибо чувства вовсе не судят.

Поэтому причину возникновения всех заблуждений нужно искать единственно и исключительно в незаметном влиянии чувственности на рассудок, или, говоря точнее, на суждение. Именно это влияние и приводит к тому, что в процессе суждения субъективные основания мы принимаем за объективные и, следовательно, лишь видимость истины смешиваем с самой истиной. Ведь именно в этом и состоит сущность видимости, которую и приходится считать причиной принятия ложного знания за истинное.

Итак, видимость делает возможным заблуждение, благодаря ей исключительно субъективное смешивается в суждении с объективным.

В известном смысле источником заблуждений можно считать и рассудок, поскольку он именно из-за недостатка нужного внимания к этому влиянию чувственности позволяет возникающей из-за этого видимости склонять себя к тому, чтобы лишь субъективные основания суждения принимать за объективные, или истинное с точки зрения законов чувственности считать за истинное с точки зрения его собственных законов.

Поэтому ограниченность рассудка является виновником только неведения; причину же заблуждения мы должны приписать себе самим. Хотя природа отказала нам во многих знаниях и в отношении очень многого она оставляет нас в неизбежном неведении, но заблуждения она не создает. В последнее вовлекает нас наша собственная склонность судить и решать даже там, где судить и решать мы неспособны в силу своей ограниченности.

Однако всякое заблуждение, в которое может впадать человеческий рассудок, бывает лишь частичным и в каждом ошибочном суждении всегда должно быть и нечто истинное. Ибо полное заблуждение всецело противоречило бы законам рассудка и разума. Но каким образом подобное заблуждение могло возникнуть из рассудка и считаться его продуктом, поскольку заблуждение — тоже ведь суждение.

В отношении истинного и ошибочного в нашем знании мы различаем знание точное и неточное (rohen).

Знание точно, если оно соответствует своему объекту, или если в нем нет ни малейшей ошибки в отношении своего объекта; оно неточно, если в нем могут быть ошибки, не препятствующие цели данного познания.

Это различение касается более широкой или более строгой определенности нашего знания (cognitio late vel stricte determinata). Иногда сначала бывает важно, особенно в истории, определить знание в более широком объеме (late determinata). В рациональных же знаниях все должно быть определено точно (stricte). При широком определении говорят: знание определено praeter propter. В отношении цели знания всегда возникает вопрос, следует ли его определять неточно или же точно. Широкое определение всегда еще оставляет место для заблуждения, которое может, однако, иметь свои определенные границы. Заблуждение особенно имеет место там, где широкое определение принимается за строгое, например в вопросах морали, где все должно быть определено строго. Те, которые этого не делают, называются у англичан латитудинариями.

От точности как объективного совершенства знания — когда знание вполне совпадает с объектом — можно еще отличать утонченность как субъективное совершенство знания.

Познание вещи является утонченным, когда в ней открывают то, что обыкновенно ускользает от внимания других. Это требует, следовательно, более высокой степени внимательности и большей траты сил рассудка.

Многие порицают всякую утонченность, так как не могут ее достичь. Но сама по себе она всегда делает честь рассудку и даже похвальна и необходима, когда относится к наблюдению предмета, заслуживающего такой утонченности. Но когда той же цели можно было бы достичь и при меньшей внимательности и напряжении рассудка, а между тем затрачивается их больше, то этим производят бесполезный расход и впадают в тонкости, быть может и трудные, но совершенно бесполезные (nugae difficiles)

Как точности противоположна неточность, так утонченности противоположна грубость.

Из природы заблуждения, в понятии которого, кроме ложности, как мы видели, содержится еще, в качестве существенного признака, видимость истинности, вытекает следующее важное правило для истинности нашего познания.

Чтобы избежать заблуждений, а по крайней мере абсолютно или безусловно неизбежным не бывает никакое заблуждение, хотя относительно заблуждение и может быть неизбежным в тех случаях, когда мы вынуждены выносить суждение даже с опасностью ошибиться,— итак* чтобы избежать заблуждений, нужно пытаться обнаружить и объяснить его источник — видимость. Но это делали очень немногие философы. Они лишь старались ниспровергнуть сами заблуждения, не указывая той видимости, из которой проистекают последние. Но обнаружение и разоблачение видимости является гораздо большей заслугой перед истиной, чем непосредственное опровержение самих ошибок, которое не ликвидирует их источник и не гарантирует того, что та же самая видимость, оставаясь неопознанной, в других случаях опять не приведет к заблуждениям. Ведь если даже мы и убедились в своем заблуждении, однако, если не уничтожена сама видимость, лежащая в основе нашей ошибки, мы еще остаемся в сомнении и мало что можем сделать для его объяснения.

Кроме того, объяснение видимости позволяет и ошибающемуся отдать долю справедливости. Ведь никто не подумает, что он ошибся без какой-либо видимости, которая, может быть, могла бы обмануть и более проницательного, поскольку на то имеются субъективные основания.

Заблуждение, где видимость ясна и для обычного рассудка (sensus communis), называется вздором или нелепостью. Упрек в абсурдности всегда является личным порицанием, которого нужно избегать, особенно при опровержении заблуждений.

Ибо утверждающему что-либо нелепое не очевидна сама видимость, лежащая в основе этой явной неправильности. Прежде всего эту видимость нужно сделать очевидной для него. Если же он и тогда все еще упорствует, то он действительно бестолков, но тогда с ним ничего больше не поделаешь. Для всякого дальнейшего наставления и опровержения он оказался столь же неспособным, сколько и недостойным. Собственно, ведь никому нельзя доказать, что он неразумен, всякое мудрствование здесь было бы тщетно. Раз нелепость доказывают, то говорят уже не с ошибающимся, а с разумным. Но в этом случае не нужно и обнаружение нелепости (deductio ad absurdum).

Вздорным заблуждением можно назвать и такое, для извинения которого нет ничего, даже и какой-либо видимости, как и грубым заблуждением является то, которое доказывает невежество в обычных знаниях или отсутствие обыкновенного внимания.

Заблуждение в принципах есть нечто большее, чем -заблуждение в их применении.

Внешним признаком или внешним пробным камнем истины является сравнение наших собственных суждений с суждениями других, ибо субъективное не у всех одинаково, и, следовательно, таким путем видимость может быть выяснена. Поэтому несогласованность суждений других с нашими можно рассматривать как внешний признак заблуждения и как повод исследовать наши приемы в суждении, но не для того, чтобы тотчас отбросить их. Ибо, может быть, по существу мы все-таки правы, а неправильность имеется лишь в манере, т. е. в изложении.

Обычный человеческий рассудок (sensus communis) сам по себе также является пробным камнем для обнаружения недочетов искусственного употребления рассудка. Это означает способность ориентироваться в мышлении, или в спекулятивном применении разума при помощи обычного рассудка, когда обычный рассудок используют в качестве пробы для оценки правильности спекулятивного.

Общими правилами и условиями избежания заблуждений вообще являются: 1) мыслить самостоятельно; 2) в мышлении ставить себя на место другого и 3) мыслить всегда в согласии с самим собой. Максиму самостоятельного мышления можно назвать максимой просвещенного мышления; максиму ставить себя на точку зрения других — максимой широкого мышления, и максиму мыслить всегда согласно с самим собой — максимой последовательного, или связного, мышления.

Готтлоб ФРЕГЕ

Відскановано: Г. Фреге. Мысль: Логические исследования // Философия. Логика. Язык.- М.: 1987, с. 18-24

МЫСЛЬ: ЛОГИЧЕСКОЕ ИССЛЕДОВАНИЕ [12]

Эстетика соотносится с прекрасным, этика — с добром, а логика — с истиной. Конечно, истина является целью любой науки; но для логики истина важна и в другом отношении. Логика связана с истиной примерно так же, как физика — с тяготением или с теплотой. Открывать истины — задача любой науки; логика же предназначена для познания законов истинности. Слово "закон" можно понимать в двух аспектах. Когда мы говорим о законах нравственности или законах определенного государства, мы имеем в виду правила, которым необходимо следовать, но с которыми происходящее в действительности не всегда согласуется. Законы же природы отражают общее в явлениях природы; следовательно, все, что происходит в природе, всегда соответствует этим законам. Именно в этом последнем смысле я и говорю о законах истинности. Правда, речь в этом случае идет не о явлениях [Geschehen], а о свойствах [Sein]. Из законов истинности выводятся в свою очередь правила, определяющие мышление, суждения, умозаключения. И таким образом, можно говорить о существовании законов мышления. Здесь, однако, возникает опасность смешения двух различных понятий. Можно представить себе, что законы мышления подобны законам природы и отражают общее в психических явлениях, имеющих место при мышлении. Законы мышления в этом случае были бы психологическими законами. Рассуждая таким образом, можно было бы прийти к заключению, что в логике изучаются психологический процесс мышления и те психологические законы, в соответствии с которыми он происходит. Но задача логики была бы в этом случае определена совершенно неверно, поскольку роль истины при таком понимании оказалась бы несправедливо преуменьшенной. Заблуждение или суеверие, точно так же как и истинное знание, имеют свои причины. Истинное и ложное умозаключения в равной мере происходят в соответствии с психологическими законами. Выводы из этих законов и описание психического процесса, который приводит к некоторому умозаключению, не могут прояснить то, к чему относится соответствующее умозаключение. Может быть, логические законы также участвуют в этом психическом процессе? Не стану оспаривать; но, если речь идет об истине, одной возможности еще недостаточно. Возможно, что и нелогическое участвует в этом процессе, уводя в сторону от истины. Только после того, как мы познаем законы истинности, мы сможем решить эту проблему; однако в случае, когда нам необходимо установить, справедливо ли умозаключение, к которому этот процесс приводит, можно, вероятно, обойтись и без описания психического процесса. Чтобы исключить всякое неправильное понимание и воспрепятствовать стиранию границ между психологией и логикой, я буду считать задачей логики обнаружение законов истинности, а не законов мышления. В законах истинности раскрывается значение слова "истинный".

Прежде всего, однако, я хотел бы попытаться дать самое общее представление о том, что я в дальнейшем буду называть истинным. Тогда можно будет полностью отвлечься от тех употреблений данного слова, которые окажутся за рамками нашего определения. Слово "истинный" [wahr] будет употребляться не в смысле "настоящий, подлинный'1 [wahrhaftig] или "правдивый" [wahrheitsliebend] и не так, как оно иногда употребляется при обсуждении проблем искусства, когда, например, говорят о правде [Wahrheit] искусства, когда провозглашается, что целью искусства является правда, когда обсуждается правдивость какого-либо произведения искусства или достоверность впечатления. Часто также слово "wahr" прибавляют к некоторому другому слову, желая подчеркнуть, что это последнее надлежит понимать в его собственном, прямом смысле. Такие употребления тоже не относятся к исследуемой здесь теме. Мы имеем в виду лишь ту истину, познание которой является целью науки.

Слово "истинный" в языке является прилагательным, то есть обозначает свойство. В связи с этим возникает желание более строго определить ту область объектов, к которым вообще может быть применимо понятие истинности. Истинность может быть свойственна изображениям, представлениям, предложениям и мыслям. Кажется неожиданным, что в этом ряду объединены объекты, воспринимаемые зрением или слухом, и объекты, которые недоступны чувственному восприятию. Это указывает на то, что мы имеет дело с некоторым смысловым сдвигом. Действительно, разве изображение может быть истинным как таковое, то есть в качестве видимого и осязаемого объекта? Можно ли сказать, что камень или лист неистинны? Разумеется, мы не могли бы назвать изображение истинным, если бы за ним не стоял некоторый замысел. Изображение должно чему-то соответствовать. Точно так же и наше (мысленное) представление признается истинным не само по себе, а лишь в зависимости от того, совпадает ли оно с чем-либо еще или нет. Отсюда можно было бы заключить, что истинность состоит в совпадении изображения с изображаемым. Совпадение есть отношение. Этому, однако, противоречит употребление слова "истинный", которое в языке не выражает никакого отношения и не содержит указаний на второй элемент отношения. Если я не знаю, что некоторое изображение должно изображать Кельнский собор, то я не знаю, с чем следует сравнивать это изображение для того, чтобы вынести суждение относительно его истинности. Точно так же совпадение может иметь место лишь в том случае, если элементы отношения тождественны, то есть не являются различными объектами. Подлинность, допустим, банкноты можно установить, проверив для начала, совпадает ли она по размеру с некоторой эталонной банкнотой, то есть простым наложением. Но попытка совместить таким же образом золотую монету и купюру в 20 марок могла бы только вызвать улыбку. Совместить представление об объекте с самим объектом было бы возможно, если бы объект также был представлением: их полное совпадение влекло бы за собой их тождество. Однако, определяя истинность как совпадение представления с чем-то реально существующим, имеют в виду совсем не это. При определении истинности существенным является отличие реальности от представления. В этом случае, однако, не может быть полного совпадения и полной истинности. Но тогда вообще ничего нельзя признать истинным: то, что истинно лишь наполовину, уже не истинно. Истина не допускает градаций. Или все же можно констатировать истинность и в том случае, если совпадение имеется лишь в определенном отношении? Но в каком именно? Что мы должны сделать, чтобы убедиться в том, что нечто истинно? Мы должны, очевидно, исследовать, истинно ли то, что нечто — например, представление и действительность — совпадают в определенном отношении. Но это означает, что мы вновь возвращаемся к тому, с чего начали. Таким образом, попытка объяснить истинность с помощью совпадения оказывается несостоятельной. Но таким же образом оказывается несостоятельной и всякая другая попытка определения истинности. Дело в том, что всякий раз в определение истинного включается указание на некоторые признаки; но в каждом конкретном случае необходимо уметь решать, истинно ли то, что эти признаки наличествуют. Так возникает порочный круг. Сказанное заставляет считать весьма вероятным, что содержание слова "истинный" является в высшей степени своеобразным и не поддается определению.

Утверждение об истинности некоторого изображения, собственно, никогда не является утверждением о свойстве, присущем этому изображению совершенно независимо от других объектов; напротив, в таких случаях всегда имеется в виду некоторый другой предмет, и целью говорящего является указание на то, что этот предмет каким-то образом совпадает с изображением. "Мое представление совпадает с Кельнским собором" есть предложение, и мы будем говорить об истинности этого предложения. Таким образом, то, что часто ошибочно считают истинностью изображений и представлений, мы сводим к истинности предложений. Что называется предложением? Последовательность звуков; однако лишь в том случае, если она имеет смысл; при этом нельзя утверждать, что всякая осмысленная последовательность звуков есть предложение. Когда мы называем предложение истинным, мы имеем в виду, собственно, его смысл. Отсюда следует, что та область, в которой применимо понятие истинности, — это смысл предложения. Является ли смысл предложения представлением? Во всяком случае, истинность здесь состоит не в совпадении этого смысла с чем-то иным: иначе вопрос об истинности повторялся бы до бесконечности.

Итак, не давая строгого определения, я буду называть мыслью то, к чему применимо понятие истинности. То, что может быть ложно, я, таким образом, также причисляю к мысли, наряду с тем, что может быть истинно[13]. Следовательно, я могу сказать, что мысль есть смысл предложения, не имея в виду при этом, что смыслом всякого предложения является мысль. Сама по себе внечувственная, мысль облекается в чувственную оболочку предложения и становится в результате более понятной для нас. Мы говорим, что предложение выражает мысль.

Мысль — это нечто внечувственное, и все чувственно воспринимаемые объекты должны быть исключены из той области, в которой применимо понятие истинности. Истинность не является таким свойством, которое соответствует определенному виду чувственных впечатлений. Таким образом, она резко отличается от свойств, которые мы обозначаем словами "красный", "горький", "ароматный" и т.п. Но разве мы не видим, что солнце взошло? И разве мы при этом не видим, что это истинно? Тот факт, что солнце взошло, — это не предмет, испускающий лучи, которые попадают в мои глаза; это невидимый предмет, подобный самому солнцу. Тот факт, что солнце взошло, признается истинным благодаря чувственным впечатлениям. Однако истинность не является чувственно воспринимаемым свойством. Точно так же магнетизм приписывается объекту на основе чувственных впечатлений, хотя этому свойству, подобно истинности, соответствуют особого рода чувственные впечатления. В этом указанные свойства совпадают. Вместе с тем для определения магнитных свойств тела чувственные впечатления нам необходимы; если же я нахожу истинным, например, что в данный момент я не ощущаю никакого запаха, то делаю это не на основе чувственных впечатлений.

Все же есть основания считать, что мы не можем ни одному объекту приписать какое-либо свойство, не признав одновременно истинной мысль о том, что данный объект имеет данное свойство. Таким образом, со всяким свойством объекта связано некоторое свойство мысли, а именно свойство истинности. Следует также обратить внимание на то, что предложение "Я чувствую запах фиалок" имеет то же содержание, что предложение "Истинно, что я чувствую запах фиалок. Таким образом, кажется, что приписывание мысли свойства истинности ничего не прибавляет к самой мысли. Вместе с тем это не так: мы склонны говорить о незаурядном успехе в ситуации, когда, после долгих колебаний и мучительных поисков, исследователь наконец получает право утверждать: "То, что я предполагал, истинно!" Значение слова "истинный", как уже отмечалось, является в высшей степени своеобразным. Быть может, оно соответствует тому, что в обычном смысле никак не может быть названо свойством? Несмотря на это сомнение, я буду в дальнейшем следовать языковому употреблению, как если бы истинность действительно была свойством, до тех пор пока не будет найдено более точного способа выражения.

Для того чтобы глубже исследовать то, что я буду называть мыслью, мне понадобится некоторая классификация предложений[14]. Предложению, выражающему приказ, нельзя отказать в наличии смысла; однако это смысл не того рода, чтобы можно было говорить об истинности соответствующего предложения. Поэтому смысл такого предложения я не буду называть мыслью. По аналогичным соображениям исключаются и предложения, выражающие желание или просьбу. Будут рассматриваться лишь те предложения, в которых выражается сообщение или утверждение. Я не отношу к их числу возгласы, передающие наши чувства, стоны, вздохи, смех и т.п., хотя они — с некоторыми ограничениями — также предназначены для выражения определенных сообщений. Что можно сказать о вопросительных предложениях? Частный вопрос представляет собой в некотором роде несамостоятельное предложение, которое приобретает истинный смысл только после дополнения его тем, что необходимо для ответа. Поэтому частные вопросы мы можем здесь не рассматривать. Иначе обстоит дело с общими вопросами. В качестве ответа на них мы ожидаем услышать "да" или "нет". Ответ "да" выражает то же самое, что и утвердительное предложение: он указывает на истинность некоторой мысли, которая целиком содержится в вопросительном предложении. Таким образом, для каждого утвердительного предложения можно построить соответствующее ему общевопросительное предложение. Именно поэтому восклицание нельзя рассматривать как сообщение: для восклицательного предложения не может быть построено никакого соответствующего ему вопросительного. Вопросительное предложение и утвердительное предложение содержат одну и ту же мысль; при этом утвердительное предложение содержит и нечто еще, а именно само утверждение. Вопросительное предложение в свою очередь также содержит нечто еще, а именно побуждение. Таким образом, в утвердительном предложении следует различать две части: содержание [Inhalt], которое у этого предложения совпадает с содержанием соответствующего общего вопроса, и утверждение как таковое. Последнее является мыслью или по крайней мере содержит мысль. Возможно, следовательно, такое выражение мысли, которое не содержит указаний относительно ее истинности. В утвердительных предложениях то и другое столь тесно связано, что возможности разделения данных компонентов легко не заметить. Итак, мы будем различать:

1) формулирование мысли — мышление [Denken];

2) констатацию истинности мысли — суждение [Urteilen][15];

3) выражение этого суждения — утверждение [Behaupten].

Бертран РАССЕЛ

Відскановано: Б. Рассел. Закон исключенного третьего // Исследование значения и истины. – М.: 1999, с. 309-314

ГЛАВА XX

Путь девятый. Краткое разъяснение доказатель­ных наук

Путь девятый. Краткое разъяснение доказательных наук