В. Основоположения чистого музыкального бытия – с точки зрения абстрактно-логического знания 5 страница

5). Если мы усвоим себе точнейшим образом все вы­шеизложенное, то наше сопоставление музыки с математикой должно стать еще более очевидным. В человеческом мире только два произведения творческой воли че­ловека дают возможность прикоснуться к меональной сущности идеального, это – музыка и математика. Разумеется, в широком смысле, к меональной сущности идеального прикасается любое искусство и любая наука. Однако в чистом виде меон чувствует и знает только му­зыка и математика. Остановимся несколько на этом.

Представим себе эйдос, беря терминологию матема­тического анализа, как некий аргумент, х. Тогда их будет бесконечно малое приращение, в результате меональных изменений, а у – функция от х, заключающаяся в из­вестной степени меональной измененности эйдоса. Или, обратно, будем меон считать за х, тогда (1х – бесконечно малая эйдетизация меона, а у – в определенной степени меонизированный эйдос. Производная lim(dx/dy) есть в этом случае та характерная связь и взаимоотношение, кото­рое существует между известной степенью затемнения эйдоса и просветления меона. Однако важнее всего то, что математический анализ мыслит себе и х, и у, и dх – не как завершенные и законченные вещи, но как непре­рывно изменяющиеся величины. Суждение о зависимо­сти производной от бесконечно малых приращений ар­гумента и функции, а также и любое суждение об инте­грале говорит не о вещах, но именно о непрерывной смысловой текучести. Важен не самый смысл, но его не­прерывная изменяемость, и анализ только этим и занят. Преподавание анализа начинается с того, что говорят: не понимайте бесконечно малую величину как некий опре­деленный атом, а помните о математической непрерыв­ности. Дифференциал не есть указание на определенную законченную вещь, но лишь указание на непрерывную и сплошную изменяемость вещи. При всем том суждения математического анализа строго идеальны, они не под­вержены никакой физике, физиологии и психологии, и предмет их в строжайшем смысле идеально-неподвижен?' Из этого становится совершенно ясным тождество ма­тематического анализа и музыки в смысле предлежащей им предметности. Предметность эта – 1) строго идеаль­на и 2) есть сплошная смысловая текучесть, вечное «иное» идеи. Если эйдос считать аргументом, а известную сте­пень его меонизации функцией, то музыкальное произве­дение есть не что иное, как интеграл от дифференциала известной степени эйдетической меонизации при измене­нии независимого переменного, некоего эйдоса, непрерывно от одного пункта а до некоего другого Ь, т.е. музы­кальное произведение есть разность значений функции при этих пределах. Только математик поймет меня в этом пункте, ибо только он понимает, что интеграл есть и оп­ределенная идеальная данность, даже иногда конечная, и что в то же время в интеграле важно не это, а именно самая составленность из бесконечно малых приращений; и только настоящий музыкант поймет меня, ибо только он понимает, что музыка есть определенная идеальная данность, живущая некиим определенным эйдосом, и что в то же время важен тут не самый эйдос предметности, а именно определенная изменяемость его в тех или дру­гих пределах и составленность из этих сплошным и не­прерывным образом текучих приращений и изменений.

6. Из этого следует, что математический анализ и музыка заняты исключительно бытием меона в идее, или бытием не-бытия в эйдосе, но не самим эйдосом. Однако и анализ и музыка предполагают эти эйдосы. Как вся­кая формула дифференциального и интегрального исчис­ления предполагает некоторые идеально-вещные данно­сти, с которыми случаются отвлеченно устанавливаемые здесь меональные судьбы их, так и всякое музыкальное произведение таит в себе некий скрытый эйдос, т.е. то, где в глубинах его кроется явленный лик сокровенной бездны сущности; эйдос этот, однако, не дан, ив этом – вся музыка. Музыка как раз характеризуется этой веч­ной неугомонностью и ненасытимостью. Переживать му­зыку значит вечно стремиться к идее и не достигать ее. Это значит постоянно тосковать о потерянном или об имеющем появиться. Кажется, что вот-вот заговорит му­зыка словом и откроет свою удивительную тайну. Но тайна не открывается, а идея, ее открывающая, кажется совсем близкой и уже готовой появиться на свет созна­ния. Музыка говорит о меоне, но не забудем: меон толь­ко и может жить идеей, и фактически он – недостижи­мость ее, данная как нечто устойчивое, беспокойство как длительное равновесие – становление.

Итак, идеальная предметность, состоящая в меональ-ном ознаменовании эйдоса – тождественна в математи­ческом анализе и музыке. В математике мы нашли даже ту область, которая специфически сопоставима с музы­кальным предметом.

Теперь спросим себя, чтобы довести дело до полной ясности: значит музыка и есть математика? В чем же тогда разница между ними? Ответить на этот вопрос значит внести еще важный момент в наше феноменологиче­ское описание и в наше диалектическое конструирование.

4. Конструкция музыкального и математического предмета в сознании

 

1. Будем твердо помнить общее сходство или, вернее, тождество музыки и математики; оно заключается в предметном содержании того и другого, которое тут есть, в противоположность эйдосу, меональная сущность, или гилетическая стихия, данная как идеальный же мо­мент в эйдосе, или, употребляя латинскую терминологию, интеллигибельная материя. Математика как учение о стационарном числе, сказали мы, не относится прямо сюда. Но математика как учение о становящемся числе, т.е. все учение о функциях, фиксирует ту самую пред­метность, которую дает и музыка.

Фиксируя одну и ту же предметность, музыка и мате­матика, однако, глубоко расходятся между собою в дру­гом. Они расходятся в способах конструкции этой пред­метности в сознании, или в ее понимании. Однако, чтобы понять это, надо проанализировать некоторые мо­менты эйдоса.

2. Эйдос мы определяем как явленную сущность пред­мета. Эйдос всегда есть поэтому нечто во внутреннем смысле оптическое, вернее, синоптическое. Будучи дан как некая координированная раздельность, эйдос всегда есть как бы некое идеальное, смысловое изваяние пред­мета. Это в собственном и подлинном смысле «вид» предмета, смысловая картина его сущности. Однако уже эта самая «картинность» эйдоса указывает на сложность его конструкции, т.е., другими словами, на некоторые более простые элементы, в него входящие. Так, мы мо­жем, прежде всего, отвлечься от самой «картинности», а отметить лишь общий метод соединения отдельных мо­ментов такой картины в целую картину. Может предста­виться нам неважным, что есть такая-то определенная картина. И мы можем, «смотря на» эту картину, просто отметить взаимоотношение ее частей. Это будет, конеч­но, опять-таки нечто идеальное, но уже в другом смысле; это будет уже иная конструкция предмета в сознании. Это будет не эйдос предмета, а логос его, отвлеченный смысл. Эйдос – идеально-оптическая картина смысла; ло­гос – отвлеченная от этой картины смысловая опреде­ленность предмета. Эйдос – живое бытие предмета, про­низанное смысловыми энергиями, идущими из его глубины и складывающимися в цельную живую картину явленного лика сущности предмета. Логос – сущность самого эйдоса, по отвлечении всех синоптических свя­зей, конструирующих живой лик, или явленность, пред­мета. Если гилетический (или меональный) момент в эйдосе есть то, что конструирует непрерывность изменений в эйдосе и тем обусловливает его «картинную» явлен­ность, то можно сказать, давая точное определение ло­госа: логос есть эйдос, лишенный своей меональной основы, а эйдос есть логос, ознаменованный меональной непрерывностью, превращающей его в идеальную картин­ность. Так как логос есть некий строго определенный смысл, то меональная непрерывность и растворение про­исходит в строго определенных размерах и границах. Это и значит, что в эйдосе конструируется вполне определен­ная и оформленная «картинность» предмета.

Значит, в живом и цельном эйдосе три слоя: 1) ло­гический, отвлеченно-смысловой, 2) собственно эйдетичес­кий, или идеальная воплощенность логоса в идеально-оп­тической «картине», и 3) гилетический, момент «иного», меонального размыва и подвижности, смысловой текуче­сти и жизненности эйдоса, т.е. самого предмета. Вся эта тройная характеристика эйдоса держится исключительно средним слоем, идеально-оптической стороной, «глядя на» которую мы только и можем конструировать как логи­ческие, так и гилетические связи. Это – парадейгма вся­ческого знания, употребляя античный термин.

Предрассудки современной «науки» и «научной фи­лософии» требуют признания лишь первого слоя – логи­ческого. Требование это, однако, совершенно вздорно, так как сам логос есть не что иное, как отвлеченная па­радейгма эйдетического. Однако так же непростительно грубо игнорирование гилетического слоя. Тут уже и са­ми феноменологи большею частью ничего не понимают. О том, что предмет логически конструируется в сознании, это ясно всякому. О том, что предмет конструируется в сознании эйдетически, это уже мало кто понимает, и только современная феноменология с честью поддержи­вает знамя эйдетических конструкций. Но о том, что возможна, и не только возможна, а реально повседневна и ежеминутна, еще и гилетическая конструкция предмета в сознании это большею частью ускользает от взора и самих феноменологов. Из предыдущего ясно, что это – результат первородного греха современной феноменоло­гии, – ее анти-диалектичности.

3. Математика, точнее, математический анализ есть именно логическая конструкция меональных ознаменова­ний эйдоса, а музыка – гилетическая их конструк­ция. И это и другое предполагает цельный эйдос и исхо­дит из эйдетической конструкции, но его не экспонирует, а экспонирует или смысловую отвлеченность, логос без идеального меона, или идеальную меональность, меон без логоса. А цельным эйдосом, т.е. логосом в идеаль­ном воплощении его при посредстве меона не занимается ни музыка, ни математика. Этим заняты, по-видимому, другие искусства и другие науки.

Но вот, оказывается, есть такая наука, и притом стро­го математическая, которая оперирует и с эйдосами, и даже с гилетическими эйдосами. Это именно – т. н. уче­ние о множествах. Кантор, создатель этой науки, а за ним и большинство математиков определяет множе­ство так. «Под множеством я разумею вообще всякое многое, которое допускает себя мыслить как одно, т.е. всякую совокупность определенных элементов, которая при помощи некоего закона может быть связана в некое целое». Конечно, это определение тавтологическое: «Menge» определяется через «Viele»*. Но как бы ни относить­ся к этому определению, предмет его совершенно ясен. Это не что иное, как число, но число, в котором составля­ющие его единицы мыслятся не просто сами по себе, в своей отвлеченно-логической данности, но – как нечто целое, в котором отдельные единицы-части мыслятся не сами по себе, но – с примышлением единства целого, так что строжайше различается «часть» множества и «элемент» множества. В особой работе я определяю мно­жество как сущность, данную в виде подвижного покоя самотождественного различия и рассмотренную как под­вижной покой (это определение использовано мною в от­ношении к музыке ниже, в §7). Ясно, что «множество», как его понимает нынешняя математика, есть эйдос или, вернее, тот эйдос, который рассмотрен как подвижной по­кой. Если мы сказали, что музыкальное бытие есть бы­тие эйдетическое (в широком смысле), а число есть бы­тие «логическое» (в специальном значении «логоса» в отличие от «эйдоса»), то ясно, что при мысли о современ­ной математической теории множеств наше противопо­ставление математики и музыки теряет свою определен­ность и весь вопрос запутывается. Положение становит­ся совсем безвыходным, если принять во внимание, что существуют «гилетические» (в нашем смысле слова) множества. Пусть исчисление бесконечно-малых было теори­ей «логической» сферы, а музыка отличалась от него своим гилетизмом. Но вот, оказывается, есть такая эйде­тическая сфера, которая в то же время гилетична, т.е. как раз определяется тем самым совмещением эйдоса и смыслового меона, которое мы вывели как специфиче­ское для музыки. Я имею в виду учение о «точечных мно­жествах». Именно, множество мыслится как бесконечная совокупность непрерывно следующих одна за другою то­чек, так что оно оказывается как бы интегралом всех бесконечно малых своих приращений. Это есть эйдос, но это же, как видим, есть и меонально-смысловое станов­ление в недрах эйдоса. Какое же отличие музыкальной мелодии от «точечного множества»*?

4. Тут мы и подходим к последней черте, решитель­ным образом отделяющей математический предмет от музыкального. Именно, музыка есть понимание и выра­жение, символ, выразительное символическое констру­ирование числа в сознании**. Музыка – идеальна; в этом она отличается от всех вещей, чувственных и сверх-чувственных, и тут она тождественна с математикой. Музыка – гилетична в сфере идеального; в этом она отли­чается от всех математических предметов, кроме исчис­ления бесконечно малых. Музыка – гилетичееки-эйдетична; тут она отличается от этого исчисления, но в этом предмет ее совпадает с предметом учения о множе­ствах и, в частности, учения о точечных множествах. Но музыка есть еще и искусство, выразительное и символи­ческое конструирование предмета; и тут она порывает всякую связь со всякой математикой, решительно и на­веки отличается от нее и живет, правда, необходимо гилетически-эйдетическим, но всегда, кроме того, еще и выразительно-символическим конструированием. Гилетизм музыкального предмета есть выражающий, вырази­тельный гилетизм. И в то время как математика логи­чески говорит о числе, музыка говорит о нем вырази­тельно, т.е. имеет в виду не просто логическую сущность числа (хотя бы даже и эйдетически-гилетически данно­го), но – такую, которая соотнесена с чувственным меоном и которая тем самым превратилась из чисто смысло­вой сущности в символическую, ибо символ есть тожде­ство логического и чувственного – та средняя сфера, до которой не доходит математика.

5. Математика и музыка различаются только по спо­собу конструирования предмета в сознании. Когда математика начинает заниматься эйдетическим бытием, как, напр., учение о множествах, а музыка – логическими конструкциями, как, напр., программная музыка, то и тогда разница остается тою же самою. Можно сказать даже, что именно в этих случаях и становится совершен­но ясным, что единственное различие этих двух частей есть различие конструкций. Учение о множествах есть учение о некоторой несомненной идеально-оптической фигурности. Однако это – не живопись и не скульптура, а математика, потому что и здесь, «глядя на» оптическую идеальность, конструируется в сознании все же не сама эта оптическая идеальность и уже подавно не ее выра­жение, а конструируется отвлеченный смысл взаимоот­ношения элементов множества.

6. Итак, существует не только «логическая», т.е. фор­мально и отвлеченно-смысловая логика, но и эйдетиче­ская логика. Существует также своя, вполне определен­ная и гилетическая логика. Существует, кроме того, эйдетически-выразительная и гилетически-выразительная логика, когда конструируется предмет в сознании, то происходит, просто говоря, та или другая форма сое­динения его элементов. Всем известна формальная логи­ка. Она создана Аристотелем. Гуссерль, добавленный Плотиной, Фихте, Шеллингом, Гегелем и др., дает представление об эйдетической логике. Остается сказать несколько слов о гилетической логике. Смешно и наивно утверждение некоторых феноменологов, что только эйдос, или логос, есть предмет феноменологии. Ведь меон же есть тоже явление в эйдосе. Почему-то эйдосы кон­струируются в сознании, а музыка, потому только, что она бессловесна и алогична, не конструируется в созна­нии, а просто с презрением отметается как щекотание нервов. Но ведь и щекотание нервов как-то должно кон­струироваться в сознании, и у нас получится очень одно­бокая и узкая феноменология, если мы будем одно брать для описания, другое не брать. Впрочем, тут ясно, чего не хотят брать феноменологи для описания. Подчиняясь предрассудку времени о примате формально-логических связей, они стремятся брать только те эйдосы, которые соответствуют этим связям, и отметают все остальное как натуралистическую метафизику, не учитывая того, что гилетическое дано также и в самом эйдосе. Под этим кроется, конечно, определенное вероучение, в котором было бы трудно сознаться.

Итак, существует особая гилетическая конструкция предмета в сознании и, след., своя особая гилетическая логика. Она относится, конечно, не только к музыке. Но в музыке она только одна и приемлема. Не дифференци­руя пока выразительность от вневыразительности в гилетизме, опросим себя: каковы же конкретные черты этой гилетической логики?

5. Основоположения гилетической (в частности, музыкальной) логики

 

1. Разумеется, здесь может идти речь только о перво­начальных основаниях гилетической логики, и притом в специальном приложении к музыке. Общие основы гиле­тической логики удобно демонстрировать при постоянном сравнивании ее с логикой формальной и эйдетической, что я и делаю в другом месте. Здесь же остановимся лишь на первоначальных элементах.

В основании гилетической логики лежит понятие hyle, или meon’a. Меон есть «иное» эйдоса. Отсюда ясно, что все особенности гилетического конструирования предме­та в сознании есть особенности «иного» – в сравнении с эйдосом. Следовательно, если мы представим себе яс­но категории эйдетического мира, то тем самым характе­ризуем и меон, ибо он не что иное, как именно «иное» эйдоса.

2. Я придерживаюсь учения о категориях эйдетичес­кого мира, как оно дано в платонизме и неоплатонизме. Всякий подлинный эйдос I) есть нечто сущее; 2) он на­ходится в некоем абсолютном покое, 3) благодаря кото­рому он может быть и в движении; и 4) это возможно лишь благодаря тому, что эйдосу присуще тождество и 5) различие. Я не буду давать подробную диалектику этих категорий, отсылая интересующихся к Платону и Плотину, но укажу лишь некоторые детали ".

Наиболее ясными являются здесь первые три катего­рии. Но с ними необходимо связываются и две прочие. Движение, оставаясь движением, не может быть покоем, все равно как и покой не может быть движением. След., они не могут сойтись в одно. Сущее же сходится и с по­коем и с движением, ибо и покой и движение действи­тельно существуют. Но каждый из этих родов в свою очередь отличен от двух других; рассматриваемый же сам по себе, он есть тот же и согласен сам с собою. Взя­тые относительно, эти понятия различны, а взятые абсо­лютно, тождественны. Отсюда, к трем указанным родам необходимо прибавить еще два: тождество и различие. Если бы тождество и различие не отличались от покоя и движения, а просто сводились бы на эти последние, то покой, не отличаясь от движения, был бы одновременно и движением, а движение, не отличаясь от покоя, было бы и покоем. Поскольку же они различаются, они причастны тождеству и различию, а то, что в них общее, не может быть ни тем, ни другим из них. Сущее и тождественное не есть одно и то же еще и потому, что покой и движение – оба сущие, и раз тождество равно­сильно сущему, то покой и движение тождественны, т.е. тогда получилось бы, что покой движется, а движение покоится. Но и различие не может отождествляться с сущим, ибо различие всегда требует отношения к иному, и тогда получилось бы, что и всякое сущее тоже имеет отношение к иному, а мы знаем, что одно сущее – отно­сительно, другое – безотносительно к иному. Таким об­разом, различие присуще всем родам, ибо одно отлича­ется от иного не своею природою, но тем, что оно причастно идее отличного.

Движение отлично от покоя; след., оно – непокой, т.е. не-сущее; но оно и есть, ибо соединяется с сущим. Далее, оно отлично от тождественного; след., оно – не тождество и в этом смысле опять не-сущее; но, через общение с тождественным, оно – тождество, ибо оно со­храняет свою природу тождества. Само по себе движе­ние – то же; но, отличаясь от иного, оно не то же. Этому не мешает фактическое объединение покоя и движения, напр., в устойчивом движении. Наконец, движение от­лично от различия, поскольку оно отличалось от тожде­ства и покоя; но оно и не различно с различием, посколь­ку оно различно с различием и прочими родами. Следо­вательно, а) движение и существует и не существует, b) то же и не то же, с) различно и не различно. По всем родам проходит сущее и не-сущее. Природа отличного, существуя повсюду как отличная от существующего, каждое особое делает не-существующим, почему и все вообще есть не-существующее, хотя опять-таки, приоб­щаясь существующему, оно также и существует. Сущест­вующее, поскольку оно существующее, множественно, раздельно (ибо причастно различию); не-сущее же, по­скольку прилагается к бесконечным сущим, бесконечно. Существующего у нас столько раз нет, сколько есть про­чих эйдосов, ибо, не будучи этими, оно – одно; прочие же, в которых его нет, по числу беспредельны.

Все это имеет один смысл: эйдос есть координирован­ная раздельность с пятью основными категориями – тож­дества, различия, покоя, движения и сущего, так как все эти категории друг с другом тождественны и различ­ны, друг в отношении друга покоятся и движутся и т. д. К этому прибавим, что эйдос, как явленный лик вообще, есть в частности и нечто явленное для себя. Эйдос есть самосозерцающая сущность, если позволено употребить психологистический термин. Вернее, эйдос есть абсолют­но прозрачная самоявленность смысла самому себе, при­чем сам он одновременно и объект и субъект для себя. – Итак, живой эйдос есть сущее (единичность), данное как подвижной покой самотождественного различия в абсо­лютном соотнесении с самим собою.

3. Теперь посмотрим, что же конструируется в созна­нии, когда мы имеем дело с гилетическим предметом, – памятуя, что гилетическое – «иное» эйдетического?

а) Эйдос есть 1) тождество. Гилетическое бытие есть «иное» тождества, т.е. нечто непрерывно и сплошно те­кучее (в идеальном смысле), нечто избегающее встречи с самим собою. Эйдос есть 2) различие. Гилетическое бы­тие как «иное» различия есть нечто слитое и взаимопро­никнутое (в идеальном смысле), нечто избегающее ка­кого бы то ни было предметного оформления. «Иное» то­ждества и «иное» различия сходятся здесь между собою и том, что оба они избегают всякой внеположности. По­этому первое основоположение гилетической конструк­ции предмета, в отношении к музыке, можно формули­ровать так.

Основоположение самотождественного различия. Чистое музыкальное бытие есть распыление и размыв, меонизация, того или другого эйдоса на бесконеч­но малые величины (в смысле математического анализа) и воссоединение их в сплошное и не­различимое множество.

Таково первое – чисто идеальное и совершенно анти­психологистическое и анти-метафизическое – основопо­ложение гилетической конструкции предмета. Можно эту диалектику «сверху» заменить усмотрением известных особенностей музыкального бытия «снизу», отметая са­мую диалектику и при помощи отвлеченной мысли фор­мулируя возникающий натуралистический аналогон про­странственной раздельности. Тогда это первое наше основоположение примет другой вид, и, пожалуй, для натуралистического сознания эта формулировка будет более понятной. Мы видим, что все вещи отличны одна от другой и разделены сами в себе. Не будь этого, не бы­ло бы и самих вещей, и мы ничего ни о чем не могли бы сказать. Но вот есть, оказывается, некое бытие, которое представляет собою как раз иное тождества и иное раз­личия, т.е. которое не есть, в своем содержании, ни тож­дество, ни различие. Как же мы тогда должны представ­лять себе ту пространственно-временную координирован­ную раздельность, которая в качестве факта несет на себе этот смысл алогической инаковости? Естественно, что она сольется в сплошное целое, где потонет всякая внеположность. Отсюда такая, уже не «сверху», а «сни­зу», формулировка первого основоположения гилетического и, стало быть, музыкального бытия. Чистое музы­кальное бытие есть всеобщая и нераздельная слитость и взаимопроникнутость внеположных частей. Это можно назвать основоположением музыкального пространства, подобно тому как выше, имея в виду диалектику «свер­ху», мы назвали его основоположением самотождествен­ного развития.

b) Далее, эйдос есть 3) покой. Гилетическая парал­лель к этому, очевидно, есть известная особенность му­зыки вечно стремиться, быть в «движении», во времени (понимая все эти термины в идеальном смысле). Эйдос есть 4) движение. Гилетическая параллель к этому есть интегральное воссоединение всех распылившихся беско­нечно малых определений в одну «покоящуюся» непре­рывность. По аналогии с предыдущим основоположени­ем, получаем наше второе основоположение гилетической конструкции музыкального предмета.

Основоположение подвижного покоя. Чистое музы­кальное бытие есть распыление и размыв, меонизация, того или другого эйдос а на бесконечно малые величины (в смысле математического ана­лиза) и воссоединение их в сплошную и неразличи­мую текучесть и непрерывность.

Опять-таки эту феноменолого-диалектическую уста­новку можно заменить, отвечая на натуралистически по­ставленный от имени формально-логического рассудка вопрос: а что делается с нашим пространственным вре­менем, когда оно превращается в музыкальное время? Мы получаем здесь второе основоположение музыкаль­ного бытия, о музыкальном времени, уже в таком виде. Чистое музыкальное бытие есть всеобщая и нераздель­ная слитость и взаимопроникнутость последовательных частей, моментов. Это две разных формулировки одного и того же: одна формулировка – от имени диалектичес­кого разума, другая – от имени формального рассудка, понимающего лишь натуралистические данности. Но и то и другое возможно лишь при феноменологическом узрении подлинного музыкального лика, «глядя на» который мы только и можем строить наши основоположения.

с) Эйдос есть 5) сущее. Гилетическая параллель су­щего есть вечное нарастание бытийственности как тако­вой. Не предмет нарастает, оставаясь сущим, а самая ка­тегория сущего непрерывно и вечно меняется. Здесь не только выход за пределы закона исключенного третьего и tertium datur, но это непрерывно текучее (в идеальном смысле) tertium* только и может быть признано. Отсюда вытекает то, что гилетическое суждение конструируется в сознании совершенно не так, как логическое. Субъект такого суждения, с отведением закона исключенного третьего, есть постоянно и непрерывно нарастающая бы-тийствснность, нарастающая именно в своем качестве бытийственности. Созерцая эту hyle через музыкальную идею, мы видим, как в этом-то и заключается вся жизнь, если последняя есть действительно живая длитель­ность. Таково поэтому наше третье основоположение гилетической (музыкальной) логики.

Основоположение сущего. Чистое музыкальное бы­тие есть абсолютное взаимопроникновение бытия и не­бытия, т.е. абсолютное тождество логиче­ского и алогического моментов.

Музыка – вся есть форма. Она – ритм, метр, тональ­ность и пр., т.е. то, что указывает на ту или иную слож­ность и оформленность ее содержания. Но она, вместе с тем, совершенно вне какого бы то ни было логического оформления и есть царство алогического и бессмыслен­ного. Музыка говорит многое, но она не знает, о чем она говорит. Ей нечего сказать. Или, вернее, она говорит о несказуемости, логически конструирует алогическую сти­хию, говорит о непознаваемом и о размыве, о стихийном инобытии смысла.

4. а) Наконец, эйдос, говорили мы, предполагает свою собственную самосоотнесенность. Мы ведь должны мыслить его не так, что именно он нами конструируется, но т.-1к, что он сам себя конструирует, сам себя соотносит с собою и с иным; он для самого себя есть то, что он есть сам по себе, сам вообще. Легко вывести отсюда чисто диалектические категории того, о чем говорит традиционная наука, трактующая проблемы сознания, пси­хология. Во-первых, эйдос соотносит себя с собою же, утверждая себя как самосоотнесенного, т.е. он находит себя оформленным, ограниченным, раздельным. Это зна­чит, что он себя познает; он – теоретический разум. Да­лее, эйдос, находя себя самого соотнесенным с собою, т.е. себя самого раздельным, может это делать, лишь принимая во внимание то иное, которое и дало ему раз­дельность, т.е. он сам должен положить себе свою гра­ницу и свое оформление, сам творить свое иное. Это значит, что он выходит за пределы себя, стремится к иному, действует; он – практический разум. Наконец, как мы видели, эйдос и меон не только различны. Если бы они были только различны, то эйдос мог бы мыслить­ся без меона и меон – без эйдоса. Тогда эйдос, лишен­ный меона, потерял бы свою границу, оформление, т.е. перестал бы быть самим собою. Ясно, что эйдос нельзя мыслить без меона, т.е. он сам не может мыслить себя без меона. Он потому-то и отличается от меона, что он дан сразу с этим последним, т.е. тождествен с ним. Это тождество самосоотнесения эйдоса с собою, с одной стороны, и самосоотнесения его же с своим иным, с дру­гой, и есть чувство. В чувстве эйдос 1) полагает себя как себя, 2) полагает, в целях самооформления, свое иное и 3) делает это до некоторого предела, после ко­торого он уже не переходит далее в иное, а возвращает­ся к себе, т.е. начинает пребывать в себе, вращается в самом себе, сам для себя и исход и цель, и ограничива­ющее и ограничиваемое, субъект и объект. Это пребы­вание в себе и становление инобытием – внутри самого же себя и есть чувство.

b) В применении к гилетической логике эти три мо­мента интеллигенции не получают специфической харак­теристики, потому что вхождение меона есть диалектика смысла (эйдоса) как такового, а отнюдь не его самосоот­несенности, как интеллигенции. Самосоотнесенность уже предполагает, что есть некоторое само, которое себя относит или соотносит. Поэтому одна и та же диалек­тика интеллигенции относится решительно ко всякому смыслу и ко всякой его модификации. Меонизация ме­няет лишь предмет, бытие; интеллигенция же не есть предмет и бытие, но – совершенно своеобразная моди­фикация всякого предмета и всякого бытия, независимо ни от каких специфических структур этих последних. Однако особенности музыкального «времени» и «пространства», конечно, накладывают свой отпечаток и на интеллигенцию. Первый момент предполагает раздель­ность эйдоса как субъекта и эйдоса как объекта. Эйдос относит себя к себе же, соотносит с собою же, утвер­ждает себя как себя. В музыке тот, кто утверждает се­бя, есть алогическое становление, и, след., в музыке происходит познание алогическим началом самого себя. Другими словами, субъект музыкального суждения есть сплошное и неразличимое, алогическое становление, ос­нованное на самом себе.