Автор особо подчеркивает, что архитектура формирует не только материальные оболочки для процессов жизнедеятельности, но и «тексты» сообщений, закодированные специфическим языком форм, позволяющие людям ориентироваться в физическом и культурном пространстве и закрепляющие системы идей и ценностей. Наследие прошлого образует при этом в городской среде подобие геологических слоев. «Присутствие среди пластов, связанных с различными периодами исторического времени, делает его воплощением непрерывности человеческой культуры, а связь прошлого, настоящего и будущего – одной из главных тем»
[37. – С. 105]. Вместе с развитием и продолжением этой летописи наращивается ее общая сложность, не позволяющая, по мнению автора, адекватно осуществлять переводы этих значений в иные коды (в частности, создание их эквивалентов средствами естественного языка). По мнению автора, это приводит к стремлению интерпретировать значения архитектур но-пространственных
форм с помощью методов и понятийного аппарата точных наук – математики, структурной лингвистики, семиотики, теории информации. Отправной точкой развития семиотических методов автор считает метафору швейцарского лингвиста Ф. де Соссюра о том, что «каждый элемент языка подобен колонне в античном храме; эта колонна, с одной стороны, соотнесена с другими частями здания, с другой стороны, если эта колонна дорическая, она вызывает сравнение с другими архитектурными ордерами, например, ионическим или коринфским, которые не присутствуют в данном пространстве. Первое отношение в сфере языка – синтагматическое, второе – ассоциативное или, как стали называть его позднее, парадигматическое» [37. – С. 106].
В 1960-е годы французский антрополог К. ЛевиСтрос, переиначивая мысль де Соссюра, пытался раскрыть содержание пространственных форм среды через аналогии с естественным языком, проецируя на них понятия лингвистики. Средствами семиотики изучали значения форм предметно-пространственной среды представители философии структурализма (Ролан Барт и Свен Хессельгрен). Эти работы получили развитие в исследованиях архитектурной формы Дж. Бродбента, Франсуазы Шоэ, Умберто Эко. Автор упоминает также известные исследования архитектуры и ее восприятия с позиций гештальтпсихологии Р. Арнхейма [234].
По мнению А.В. Иконникова, методы семиотики себя не оправдали. Они приводили сложные логические процедуры к тривиальным выводам, которые могли быть сделаны с помощью традиционных рассуждений. По мнению автора, архитектура несомненно представляет собой систему знаков – специфический язык, имеющий свою семиотику и свой синтаксис. Но он несводим к естественному языку, так как напрямую зависит от взаимодействия в общей системе, от контекста. Например, значения архитектурных форм допускают интерпретации в зависимости от особенностей личности, установок восприятия, определяемых ситуацией, что исключено для естественного языка. Отмечая значение семиотики для изучения архитектуры, А.В. Иконников видит его в восстановлении отношения к форме архитектуры как носителю культурных значений, не связанных лишь с использованием объекта. Автор считает, что возможными направлениями таких исследований может быть феноменология и экзистенциальная феноменология как освобождающие от установок на жесткое натуралистическое расчленение субъекта и объекта, позволяющие при изучении предметно-пространственной среды включать человека в процесс жизнедеятельности. Для адекватного раскрытия «человеческого измерения» объектов архитектуры автор предлагает использовать методы герменевтики как искусства понимания и толкования текстов и перевода смыслов произведений зодчества прошлого на живой язык актуальной культуры. Необходимой составляющей любых подобных исследований, по мнению автора, должен быть историкогенетический метод. Используя этот метод, автор проводит свое исследование пространственных форм в различные исторические времена [37. – С. 109].
В рамках своего исследования А.В. Иконников предполагает, что фундаментальную основу архитектурных языков и ценностных предпочтений составляет система архетипов, сложившихся в доязыковый период из коллективного бессознательного (по Юнгу), закрепленная в мифах и пространственных формах рукотворной среды. Архетипы определяют строение архитектурного пространства и несут в себе культурные значения, отражающие ценностные установки людей, их экзистенциальную позицию. При этом автор разли
чает символику антропоморфных (очеловеченных) архетипов и сменяющих их по мере развития земледелия и усложнения общественных структур космогонических (небесных) архетипов [37. – С. 116]. Антропоморфные архетипы связывали природное и обжитое «человеческое» пространство, его поселения. Территория поселения приравнивалась к дому, а дом – к искусственному телу и вместе с тем к образу социума и его окружения. Так, «голова» в системе поселка некоторых народностей была жилищем вождя или доминирующего племени, а в пределах дома – местом главы семейства. Иногда очеловечивание среды происходило в буквальном смысле, когда люди древних культур создавали символические изображения крупного масштаба, не охватываемые глазом с каких-то реальных точек зрения. Наибольшей известностью пользуются геометрические фигуры и схематические изображения животных, птиц и растений культуры Наско в Перу и «Белая лошадь из Уффингдона» (Великобритания, Беркшир, I в. до н. э.) [37. – С. 115].
К базовым понятиям-архетипам автор относит круговую (кольцевую) планировку поселения как воплощение небесного круга (модель Вселенной); архетип близнецов-прародителей как воплощение противоположных начал, объединенных в нераздельную пару – символ симметрии. Автор приводит примеры символики пространственной организации поселения и ее значения для людей. Так, К. Леви-Строс при изучении индейского племени бороро в Центральной Бразилии замечает, что найденное племя упорно сопротивлялось включению в систему чуждой им цивилизации до переселения в деревни с иной, отличной от кольцевой, планировкой – тогда ассимиляция произошла быстро [37. – С. 118].
Другой пример – в конце ХVIII века в России, после крестьянской войны Емельяна Пугачева, государственная администрация вынуждена была осуществлять перепланировку сел с кольцевым планом в линейную, уничтожая древний пространственный символ [37. – С. 119]. Круговая планировка позднее стала генетическим кодом пространственной организации городов. По мнению автора, воспроизведение в среде структуры Вселенной казалось залогом участия высших сил в судьбе города, их покровительства. К важнейшим архетипам автор относит символику центра поселения, принимавшего на себя функцию связи между Небом, Землей, Адом, становясь Осью мира (Axis Mundi). Такая связь воплощалась в образе Священной горы или Мирового древа. Функции Священной горы принимал на себя храм или дворец [37. – С. 120]. С идеей Оси мира связывалась схема упорядочения пространства древних городов. От оси (центра) по четырем направлениям – сторонам света, определяемым движением Солнца, Луны и звезд, – брали начало ветви креста главных горизонтальных осей. Крест в дальнейшем приводил к расчленению пространства на прямоугольные сетки. Таким образом складывалась прямоугольная планировка улиц в поселениях многих культур Древнего Египта, Месопотамии, городах Центральной Америки и в Китае. Ее разработка в Античной Греции, приписываемая Гипподаму Аристотелем, положила начало непрерывной традиции регулярного градостроительства на Европейском континенте [37. – С. 121].
Символика пространственной формы реализовывалась не только в организации макропространства, но и микромира жилищ. Символика центра Мира, оси связывалась с архетипами антропоцентрического восприятия и становилась для человека нулевой точкой отсчета в его переживаемом экзистенциальном пространстве. Элементами, отмечающими эту ось в доме, могли быть столб, центральная опора шатра, отверстие в зените, через которое выходит дым очага, или внутренний дворик [37. – С. 122]. Автор, ссылаясь на Зигфрида Гидиона, отмечает, что по мере исторического развития архетипически можно выделить три концепции архитектурного пространства. Первая с древних времен до Античной Греции – архитектура как объем. Вторая, начиная с Античного Рима – архитектура интерьерного пространства внутри организованных масс. Третья – реализованная на рубеже ХIX–XX веков – взаимодействие объема и интерьерного пространства [37. – С. 123].
Автор иллюстрирует эти положения примером пирамид Древнего Египта, называя их «овеществленными посланиями архетипической значимости», соединившими в себе мегалиты с вневременными математическими абстракциями, впервые материализованными. В мифологическом плане пирамиды соединяли понятия Мировой горы и Солнца. Масса пирамиды, в человеческом восприятии, господствуя над окружающим ландшафтом, захватывает пространство вокруг полем сил, аккумулируя энергию, затраченную на возведение монолита
[37. – С. 127]. Центр Мира во многих культурах связан с символическим образом «Мирового дерева». В образе Вселенной средневекового христианства центр на карте мира – это Иерусалим, а центр города – это собор, который рассматривался как модель космоса. Важное значение в средневековье придавалось символизму чисел. «Числа 3 (число Святой Троицы, символ духовного) и 4 (символ великих пророков, евангелистов, как и числа мировых элементов и времен года, т.е. материального мира), равно как их сумма – 7 и произведение – 12, играли большую роль в конкретизации идеального архетипа города. Выстраивались сложные семиричные и двенадцатиричные системы, связывавшие как число выделенных элементов, так и числовое выражение и соотношение величин» [37. – С. 188].
Организация пространства в русском градостроительстве
Автор отмечает, что кроме архетипов на архитектуру в историческом масштабе оказывают влияние внутренние закономерности ее развития. Здесь автор, соглашаясь с Ю. Лотманом, относит к таким закономерностям неравномерность процессов развития культуры, когда моменты предсказуемой постепенности сменяются «взрывом» [40. – C. 17]. Важной закономерностью является особенность территориальной истории развития архитектуры различных мест и стран. К взрывным перио дам развития российской архитектуры А.В. Иконников относит период создания Санкт-Петербурга и начало ХХ века с расцветом авангарда. В моменты «взрыва» архитектура открыта внешним влияниям. Анализируя процесс развития российской архитектуры, автор, ссыла ясь на исследования П.Н. Милюкова [235] и Д.С. Лихачева [236], отмечает асимметричность векторов влияния на российскую культуру и архитектуру, в частности, наименьшее влияние на нее на протяжении всей истории восточного направления. На начальном этапе развития архитектуры России значительное влияние заметно со стороны Византии, особенно в становлении форм городской жизни и городского поведения. Дальнейшие рассуждения автора основаны на исследованиях Л.Н. Гумилева [237] и различиях социальной и экономической активности Европы и России в зависимости от расположения линии положительной изотермы января. В странах Европы социальное и культурное развитие опиралось на наследие античности и инфраструктуру Римской империи, обеспечившую концентрацию населения в городах – что, по мнению автора, было важнейшим фактором ускорения культурных процессов. На территории, населенной славянами, культурное развитие протекало медленнее, что определялось
отсутствием наследия древних культур и низкой плотностью населения. Еще более медленно шло культурное развитие в полосе степей и пустынь, где господствовали кочевые племена. Таким образом Россия долгое время не перенимала опыт опережающей ее в развитии Европы (хотя западное влияние все же происходило), особенно нечего было взять и у отстающих в развитии степняков, слишком обширный ареал обитания которых отделил Русь от высоких культур азиатских суперэтносов. Все это приводило к самобытности развития русской архитектуры и градостроительства. Кроме базовых архетипов круговой планировки, наличия ядра и центра, на развитие русских поселений и городов влияло и их расположение на обширных территориях. По наблюдениям А.В. Иконникова, для городов Руси была характерна открытость системы в отличие от западных городов – замкнутых, целостных, конечных закрытых систем. На Руси не было необходимости в уплотнении, поселения развивались вширь. Кроме того, так как строительным материалом было дерево, опасность пожаров заставляла разряжать постройки. Да и русский менталитет заставлял горожанина чувствовать себя не только частью общины, но и частью природного бытия. Во многих культурах, в том числе в западноевропейских городах, пространственная организация начинается с крестообразного пересечения главных дорог по сторонам света. Города на Руси не приняли не только этот крест, но и ортогональную геометрическую точность деления улиц и кварталов. С некоторым допущением можно сказать, что в русских городах, в отличие от городов западных, эмоциональное начало доминировало над рациональным. Наиболее распространенная система прокладки улиц – это прокладка лучевых направлений от центра кремля-детинца. Неортогональность архитектуры средневекового русского города проявлялась также в том, что город развивался не по геометрическому генеральному плану, а как бы «выращивался» как дерево, исходя из потребностей и особенностей ландшафта. Идеальная структура, к которой должно было приводить развитие средневекового русского города – радиально-кольцевая. Полного развития эта модель достигла в Москве. Символически объединял систему образ «небесного града Иеру салима», а появившаяся в XVI веке идея «Москва – третий Рим» олицетворяла амбиции на преемственность от Византии в качестве центра православного мира [37. – С. 220]. В XVII веке в России произошли изменения, которые привели к рождению нового типа сознания, когда из безликой толпы стали выделяться личности. Становление личностного самосознания сделало Русь восприимчивой к западноевропейской культуре, традиционно ориентированной на личность. К концу XVII века постепенность перемен перешла к культурному взрыву при создании Санкт-Петербурга. Автор считает, что в дальнейшем естественная органичность формирования среды была заменена театральностью, что привело к отчуждению создаваемой человеком среды от него и его внутренней жизни. После нового культурного взрыва в ХХ веке и после его угасания к концу последней четверти века окончательно разрушилась связь между внутренним миром человека и формами его среды. Поэтому автор считает необходимым для культурного возрождения обратиться к национальным градостроительным традициям [37. – С. 226]. В качестве удачного примера развития Москвы А.В. Иконников отмечает строительство высотных зданий в узловых точках плана по внешней стороне центрального ядра Москвы, решение о возведении которых было принято в 1947 году. Введение высотных вертикалей возродило традиционную силуэтность старой Москвы, в которой множество храмов и колоколен образовывали систему ориентиров. Автор отмечает в связи с этим, что «возможно, следовало бы вернуться к тому, что делалось в конце 1940-х годов, и рассмотреть варианты расширения связной системы высотных ориентиров, выявления ими всей трассы Садового кольца и структурирования периферийных зон. Принцип растущего дерева, сохраняющего индивидуальность на каждом этапе роста, безусловно, плодотворен и универсален. Он помог решению проблем Москвы в 1940-е годы. Трансформированный в соответствии с изменившейся ситуацией, он может быть плодотворен и в дальнейшем» [37. – С. 292].
