Жандармская полуинтеллектуальность и сановная интеллигентность 2 страница

¹ Цит. по: Сахаров В. И. Движущаяся эстетика В. Ф. Одоевского // Одоевский В. Ф.
О литературе и искусстве. М, 1982. С. 5.

² Кони А. Ф. Из очерка «Князь Владимир Федорович Одоевский» // Грин Ц. И., Тре­
тьяк А. М. Публичная библиотека глазами современников (1795-1917): хрестоматия. СПб.,
1998. С. 373-378.

322

Глава 3. ПОКОЛЕНИЯ ДВОРЯНСКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

3.3. ПУШКИНСКО-ГОГОЛЕВСКОЕ ПОКОЛЕНИЕ

323

 

3.3.3. Лети европейского просвещения

Вес народное ничто перед человеческим. Глав­ное дело быть людьми, а не славянами. Что хоро­шо для людей, не может быть дурно для русских; и что англичане или немцы изобрели для пользы, выгоды человека, то мое, ибо я человек.

Н. Карамзин. Письма русского путешественника

Западническое умонастроение берет свое начало с петровской мо­дернизации, и именно оно обусловило подражательность дворянской культуры XVIII века, о которой мы уже говорили. В первой четверти XIX века идейные связи с Европой не прерывались. В 1823-1825 годах в Москве существовало литературно-философское Общество любо­мудрия, членами которого были Д. В. Веневитинов, И. В. Киреевский, А. И. Кошелев, В. Ф. Одоевский, С. П. Шевырев и др. «Любомудров» особенно привлекала эстетика Шеллинга, согласно которой в художест­венном творчестве и в произведениях искусства достигается идеал, не­доступный для рационального познания. Художник, согласно Шеллингу, обладает интеллигенцией, духовной способностью разрешать противо­речия, не преодолимые никаким другим путем. После выступления де­кабристов кружок любомудров распался, а его устав и протоколы были уничтожены. Николаевско-уваровская идеология «Православия, Самодер­жавия, Народности» означала позу самодовольного изоляционизма, когда Европа представлялась не в виде источника прогрессивных новаций, которые следует заимствовать, а в виде рассадницы крамольных идей, которые должно пресекать. Европейцы в свою очередь удивлялись жан-дармско-бюрократической полуинтеллектуальности, культивируемой в Российской империи.

Общеевропейскую известность получило четырехтомное сочинение маркиза Астольфа де Кюстина (1790-1857), посетившего Россию в 1839 году'. Резко критикуя грубый деспотизм и коварное лицемерие царской власти, Кюстин приходит к выводу, что у русского народа «нет гордости, благородства и тонкости чувства», что все эти качества заменя­ются «терпением и лукавством». Общественное устройство французский аристократ характеризует так: «Народ без свободы имеет инстинкты, но

¹ Кюстин А. Николаевская Россия. М, 1990. Некоторые фрагменты сочинения маркиза воспроизведены в журнале «Иностранная литература» (1991. № 7), а журнал «Вопросы философии» (1994. № 2) опубликовал проблемное «Резюме путешествия», которое сопро­вождает интересная статья Е. Н. Цимбаевой «Я мало видел, но многое угадал...»

не имеет разумных чувств. Эти инстинкты проявляются иногда в диких, чудовищных формах». «Я заявляю вам, — заключает Кюстин, — что не будет преувеличением сказать: Российская империя — это страна самых несчастных людей на Земле, потому что они страдают одновре­менно и от варварства, и от цивилизации»¹. Как тут не вспомнить «Думу» молодого пессимиста Лермонтова (тот же 1839 г.):

Толпой угрюмою и скоро позабытой Над миром мы пройдем без шума и следа, Не бросивши векам ни мысли плодовитой, Ни гением начатого труда.

В полемически заостренных, а иногда прямо оскорбительных выска­зываниях высокомерного французского интеллектуала можно найти зерна истины, подтверждающие оценку А. И. Герцена, что сочинение маркиза «самая занимательная и умная книга, написанная о России ино­странцем». Но зерна истины всего лишь полуправда, а не истинная правда. Во время кратковременного пребывания в России (только два с половиной месяца), да к тому же не владея русским языком, Кюстин не мог уловить, понять и осмыслить те интеллектно-этические течения, которые спонтанно существовали и развивались под гнетом николаевского режима. Творческий потенциал благородного сословия не был исчерпан, не атрофировалась и его интеллигентность. Если бы русская интеллиген­ция не была способна оставить потомкам «плодовитые мысли» и «гени­альные труды», у нас не было бы оснований называть первую половину XIX века золотым веком дворянской культуры. К счастью, такие основа­ния есть.

Первым разоблачителем казенной великодержавной мифологии явил­ся Петр Яковлевич Чаадаев (1794-1856), автор «Философического письма» (1836), которое прозвучало как пробуждающий мыслящего че­ловека «выстрел, раздавшийся в темную ночь» (А. И. Герцен). В этом «Письме» Чаадаев полемически остро и смело поставил главные фило-софско-исторические вопросы русского самосознания: кто мы, откуда, зачем и ответил на них сурово и строго: «мы не принадлежим ни к одно­му из великих семейств человеческого рода», «мы не были затронуты всемирным воспитанием», «мы растем, но не созреваем», «мы жили и продолжаем жить лишь для того, чтобы послужить каким-то важным уро­ком для отдаленных поколений; ныне же мы составляем пробел в нрав­ственном миропорядке».

¹ Кюстин А. Указ. соч. С. 93, 97.

324

Глава 3. ПОКОЛЕНИЯ ДВОРЯНСКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

3.3. ПУШКИНСКО-ГОГОЛЕВСКОЕ ПОКОЛЕНИЕ

325

 

Этот вывод, показавшийся «сумасшедшим» Николаю I, и не ему одно­му, был вовсе не спонтанным брожением мысли, а результатом многолетних философско-религиозных исканий скептически настроенного ума. В свете христианской этики П. Я. Чаадаев критически оценил движение всемирной истории. Античность показалась ему «апофеозом материи», Гомер — «пре­ступным обольстителем» и «развратителем людей», воспевшим «гибельный героизм страстей, грязный идеал красоты», Аристотель — «ангелом тьмы», в течение многих веков «подавлявшим все силы добра в людях», и т. п. Свои надежды на построение Царства Божия на земле Чаадаев связывал с католичеством, в котором его привлекало соединение религии с полити­кой, наукой, социальными преобразованиями. Толкование христианства как исторически прогрессирующего развития просвещения и благосо­стояния послужило исходной базой для негативной оценки российского исторического опыта. Россия сделала неправильный выбор, обособившись от католического Запада в период церковной схизмы, поэтому мы «стоим в стороне от общего движения, где развивалась и формулировалась соци­альная идея христианства». В итоге нам выпало на долю «тусклое и мрач­ное существование, лишенное силы и энергии, которое ничто не оживляло, кроме злодеяний, ничто не смягчало, кроме рабства. Ни пленительных воспоминаний, ни грациозных образов в памяти народа, ни мощных по­учений в его предании». Так думал Чаадаев в начале 1830-х годов.

В дальнейшем, после дискуссий вокруг скандальной публикации пер­вого «Философического письма» и европейских революций 1840-х годов опальный философ пришел к заключению, что он «слишком превознес» западноевропейские страны, потому что ни благоустроенная жизнь, ни научные открытия не ведут к преодолению эгоцентризма, а служат лишь «наглым притязаниям капитала» или «социалистической демагогии». Беспокойный правдоискатель начал сомневаться в возможности синтеза религиозного и социального прогресса и провозгласил приоритет «ду­ховного христианства», которое сохранилось в простодушном и добром русском народе. В отличие от католичества, плодами православия на Руси стали не внешние материальные достижения, как на Западе, а внут­реннее просвещение ума и сердца, являющееся залогом подлинного со­вершенствования и духовно-нравственного единения людей, а также особого призвания России. Судя по этим высказываниям, легко заметить, что П. Я. Чаадаев в последнее десятилетие своей жизни отошел от запад­ничества к славянофильству, стал предтечей почвенничества. Его биограф Б. Н. Тарасов отмечает, что «в процессе развития идеи Чаадаева претер­певали существенные изменения (причем все положительные знаки в них менялись на противоположные, а логика — от предпосылок до

выводов — становилась обратной)... Мысль философа не эволюциони­ровала, а пульсировала, развиваясь поступательно-возвратно»'. Подобная траектория мышления характерна для скептического склада ума. Таким образом, можно сказать, что П. Я. Чаадаев относится к интеллигентам- скептикам пушкинского поколения.

Другим представителем этого типа я бы назвал Владимира Серге­евича Печерина (1807-1885), который не сделал карьеру московского профессора, а стал политическим эмигрантом, католическим монахом, атеистом, ученым-филологом и естествоиспытателем. Свой жизненный путь он завершил в Дублине. Автобиографические «Замогильные запис­ки», написанные Печериным в 1860-1870-х годах, представляют собой исповедальный рассказ о мучительных идейных исканиях «лишнего человека» пушкинского поколения.

Александр Сергеевич Пушкин (1799-1837) — один из кумиров, точнее, мифологических героев, не только своего поколения русской интеллигенции, но и всех последующих поколений. Поэтому мы присво­или его имя последнему поколению дворянской интеллигенции. Пушкин сопровождает с детства всех людей, говорящих по-русски, общеизвестны его произведения и даже интимные подробности биографии, а пушкино­ведение можно назвать самой развитой отраслью науки о литературе. Однако никогда не возникал вопрос: «Был ли Пушкин интеллигентом?» В словаре Пушкина слова «интеллигенция» нет. Но ведь это не означает, что в его время не было интеллигентов и интеллектуалов разного типа. П. Я. Чаадаева мы уже определили как типичного интеллигента-скепти­ка. Почему бы не приложить наши формулы к личности гениального поэта, нет, не только поэта, но и проницательного мыслителя, человека государственного ума, историософа и «человековеда»? Невольно закра­дывается сомнение: допустимо ли схематизировать личность столь гран­диозного масштаба? К тому же у нас нет возможности хотя бы отчасти охватить огромную пушкиниану, чтобы выявить подробности и нюансы пушкинской интеллектуальной деятельности и этического самоопреде­ления в различные периоды жизни. Вместе с тем нельзя говорить о пуш-кинско-гоголевском поколении интеллигенции, не уяснив интеллигентность Пушкина и Гоголя. Что ж, проверим еще раз работоспособность нашей формулы интеллигентности.

Ограничимся двумя источниками: собранием сочинений А. С. Пуш­кина и знаменитой книгой В. В. Вересаева «Пушкин в жизни: система-

' Тарасов Б. Н. Чаадаев П. Я. // Общественная мысль России XVIII — начала XX века: энциклопедия. М, 2005. С. 602.

326

Глава 3. ПОКОЛЕНИЯ ДВОРЯНСКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

3.3. ПУШКИНСКО-ГОГОЛЕВСКОЕ ПОКОЛЕНИЕ

327

 

тический свод подлинных свидетельств современников». Этих источ­ников достаточно, чтобы заполнить интересующий нас формат: обра­зованность — креативность — альтруизм/эгоизм — толерантность — экологическая озабоченность.

Показатели интеллектности — пушкинская образованность и креа­тивность достигали высочайшего уровня. Современники почти едино­гласно в своих мемуарах отмечают, что Пушкин «был человек самого многостороннего знания и огромной начитанности», «при большой па­мяти, познания Пушкина в произведениях словесности европейской и отечественной были обширны», «любезность, острый ум, необыкновен­ная память и заманчивый веселый рассказ делали его украшением, душою общества». Творческие способности гениального поэта очевидны. Не­сомненна также его озабоченность сохранением памяти предков и прав­дивой отечественной истории, поскольку в этом «залог величья человека, самостояния его». В 1836 году в неотправленном письме к Чаадаеву Пушкин писал: «Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю». Сложно и даже рис­кованно судить об альтруизме и толерантности Александра Сергеевича.

Если под альтруизмом понимать заботу о благополучии других людей, то альтруизм Пушкина распространялся на круг друзей, семью, но не на человечество вообще. «Кто жил и мыслил, тот не может / В душе не презирать людей», — писал он в юности. Действительно, пушкинский «современный человек», «с его безнравственной душой, себялюбивой и сухой», «с его озлобленным умом», далек от формулы интеллигентно­сти, это подлинный интеллектуал-эгоист. Это он говорит о себе подобных: «Все предрассудки истребя, / Мы почитаем всех нулями, / А единица­ми — себя». Как не презирать этих безнравственных эгоистов?!

В зрелые годы Пушкин был далек от демократического народолюбия. С «мирным народом» (толпой) поэт обращался пренебрежительно:

Молчи, бессмысленный народ, Поденщик, раб нужды, забот! Несносен мне твой ропот дерзкий.

или:

К чему стадам дары свободы? Их должно резать или стричь. Наследство их из рода в роды Ярмо с гремушками да бич.

Грех гордыни был знаком великому поэту, которого «черт догадал ро­диться в России с умом и талантом»; он знал, что слух о нем «пройдет по

всей Руси великой» и он «долго будет любезен народу». Он знал о своей гениальности, но не мог возвыситься над предрассудком сословной дво­рянской чести. В 1897 году В. С. Соловьев написал статью «Судьба Пушкина», где попытался раскрыть психологические причины самоубий­ственной дуэли поэта¹. Он пришел к выводу: «Враги Пушкина не имеют оправдания; но тем более его вина в том, что он спустился до их уровня, стал открытым для их низких замыслов... Светлый ум Пушкина хорошо понимал, чего от него требовали его высшее призвание и христианские убеждения; он знал, что должно делать, но он все более и более отдавал­ся страсти оскорбленного самолюбия с ее ложным стыдом и злобною мстительностью» (с. 293). Если перевести этот вывод на лексикон, при­нятый в нашей работе, получится, что причиной нелепой гибели поэта был его снобизм — эгоистический индивидуализм сословно-дворянского происхождения.

Пушкин высоко ценил толерантность, милосердие, сострадание, недаром он гордился тем, что в свой «жестокий» век «милость к падшим призывал». Именно толерантность отличает интеллигентность от рацио­нально-жестокой интеллектуальности, поэтому А. С. Пушкина в соот­ветствии с нашей типологией правомерно считать интеллигентом-снобом.

Михаил Юрьевич Лермонтов (1814-1841) — один из немногих литераторов в мире, удостоенных персональной энциклопедии: Лермон­товская энциклопедия / гл. ред. В. А. Мануйлов. М.: Сов. энциклопедия, 1981. 784 с. Личности и творчеству поэта посвящено огромное число публикаций; лучшие из них, расположенные в хронологическом порядке, представлены в антологии, изданной Русским христианским гуманитар­ным институтом: М. Ю. Лермонтов: pro et contra / сост. В. М. Маркович, Г. Е. Потапова. СПб.: РХГИ, 2002. 1080 с. Разумеется, главными свиде­тельствами интеллектуальных достоинств автора являются его собрания сочинений.

Творчество М. Ю. Лермонтова представляет для нас особый интерес, потому что в классической русской литературе оно «явилось едва ли не самым мощным и уж, безусловно, самым непосредственным (как в смыс­ле прямоты, так и в смысле эмоциональности) художественным выраже­нием индивидуализма... Лермонтов основывал свое отношение к миру на чувстве абсолютной свободы, воспринимая ее и как свободу от мо­ральных правил, установленных людьми, и как свою неподвластность

¹ Соловьеве. С. Судьба Пушкина // Соловьев В. С. Философия искусства и литератур­ная критика. М, 1991. С. 271-300.

328

Глава 3. ПОКОЛЕНИЯ ДВОРЯНСКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНиИИ

3.3. ПУШКИНСКО-ГОГОЛЕВСКОЕ ПОКОЛЕНИЕ

329

 

заповедям, освященным волей Божией... Свои претензии к миру предъ­являл человек, чувствующий себя равновеликим Богу, равновеликим по значимости всему мирозданию, способным разрушить или, по крайней мере, потрясти мир»¹. Возможно ли примирение лермонтовского инди­видуализма с альтруистической толерантностью интеллигентности?

Судя по обвинениям, изначально (с 1840-х гг.) раздававшимся в ад­рес поэзии и прозы «демонического индивидуалиста», такое прими­рение невозможно. Вот эти обвинения: «эстетизация зла», «эгоизм и гор­дое своеволие», «безнравственное безбожие автора», «порочность и преступность его героев». Печорин, альтер эго Лермонтова, осуждался как «эгоист, не думающий ни о чем, кроме своих личных наслаждений» (Н. Г. Чернышевский), социальный паразит, обладающий «гнусной при­вычкой получать удовлетворение своих желаний не от собственных усилий, а от других» (Н. А. Добролюбов), как воплощение «сухого, холод­ного эгоизма» (К. С. Аксаков), «эгоизма до самообожания» (А. А. Григо­рьев). Н. К. Михайловский, называя Лермонтова «героем безвременья», писал, что он «делал, кажется, все возможное, чтобы создать вокруг себя постоянную атмосферу недовольства, вражды, ненависти... По свиде­тельству всех, оставивших какие-нибудь воспоминания о Лермонтове, немногие из его знакомых пользовались его искреннею и нежною привя­занностью, а ко всем остальным он относился презрительно, заносчиво, враждебно, точно нарочно изыскивая предлоги к неприятностям и откры­тым столкновениям»². Особенно жестоко судит Лермонтова Владимир Соловьев, обнаруживая в его натуре поэта трех демонов — демона крово­жадности, демона нечистоты, демона гордости, которые погубили его ге­ниальные начала. «Гениальность обязывает к смирению», — подчерки­вал Соловьев, — но эта «основная для человека добродетель» отсутству­ет в аморальном гении, который воспринял свой дар «только как право, а не как обязанность, как привилегию, а не как службу». Поэтому «Лер­монтов ушел с бременем неисполненного долга — развить тот задаток, великолепный и божественный, который он получил даром. Он был при­зван сообщить нам, своим потомкам, могучее движение вперед и вверх, к истинному сверхчеловечеству, — но этого мы от него не получили»³. В итоге получается, что доведенный до логического конца индивидуализм приводит к непривлекательному образу интеллектуала-циника.

Однако были и другие оценки гордого индивидуализма. В. Г. Белин­ский увидел в смелой рефлексии, пренебрегающей лицемерной этикой, путь к разумному и свободному самоопределению личности. С ним со­лидаризировался А. И. Герцен, который расценил эгоцентризм и скепти­цизм непокорного поэта как вызов бездуховности окружающей среды. Развивая точку зрения Герцена, Н. К. Михайловский выделил в личности Лермонтова волю к власти, способность подчинять себе других людей и вести их за собой. В свете теории «героев и толпы» Лермонтов предстал исторически прогрессивной героической личностью, дерзко противосто­явшей николаевской «эпохе безвременья». Адвокат и поэт С. А. Андре­евский (1847-1918) объяснял демонизм Лермонтова трансцендентными причинами. Ощущая связь с потусторонними силами и чувствуя «назна­чение высокое», гениальный «сверхчеловек» питал непреодолимое пре­зрение к земному бытию. Его «божественное величие духа» обнаружи­валось в бесстрашном лермонтовском пессимизме. Д. С. Мережковский в своей апологетической статье прямо назвал Лермонтова «поэтом сверх­человечества» и чуял в нем пророка новой религии¹. Есть отзывы людей, гордившихся дружбой Лермонтова и выше всех других связей ценивших эту дружбу², но никто не писал о толерантности, доброте, смиренномуд­рии отважного офицера. Следовательно, интеллигентность ему чужда. Зато ярко выраженная эгоистическая гордыня и амбициозные лидерские притязания позволяют квалифицировать Лермонтова как интеллектуала- деспота. Я думаю, что эта оценка ближе к истине, чем предыдущая.

Талантливые индивидуалисты А. С. Пушкин и М. Ю. Лермонтов были поистине лишними людьми в полуинтеллектуальную николаевскую эпоху и болезненно ощущали свое одиночество. Не случайно они стали первооткрывателями в русской литературе уникальной галереи лишних людей — образованных, умственно развитых, даже одаренных, привле­кательных «героев нашего времени», не востребованных современной им отечественной действительностью, оказавшихся скучающими и разо­чарованными изгоями в родной стране. Общеизвестны художественные образы «лишних людей» — Онегин, Печорин, Бельтов, Рудин, Лаврецкий, которых, по словам Р. В. Иванова-Разумника, характеризует «раздвоен­ность между индивидуализмом (то есть интеллектностью. — А. С.) и ме­щанством». Вслед за Чернышевским Иванов-Разумник повторяет: «лиш­ние люди — лучшие люди своего времени, и на них мы легче всего можем

 

¹ Маркович В. М. Лермонтов и его интерпретаторы // М. Ю. Лермонтов: pro et contra.
СПб., 2002. С. 30-31.

² Михайловский Н. К. Герой безвременья // Там же. С. 284-285.

³ Соловьев В. С. Лермонтов // Там же. С. 340-347.

' Мережковский Д. С. Поэт сверхчеловечества // М. Ю. Лермонтов: pro ct contra. С. 348-386.

² Андроников И. Образ Лермонтова//Лермонтовская энциклопедия. М., 1981. С. 15.

330

Глава 3. ПОКОЛЕНИЯ ДВОРЯНСКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

3.3. ПУШКИНСКО-ГОГОЛЕВСЮЕ ПОКОЛЕНИЕ

331

 

увидеть, что делала с лучшими людьми эпоха официального мещанства: прямым следствием этой эпохи явились мещане, обратным — лишние люди»¹. «Лишними людьми» в николаевскую эпоху православия, самодер­жавия, народности, несомненно, были «дети европейского просвещения», то бишь западники, и «правнуки Святой Руси» — славянофилы.

Полемику 1840-1850-х годов между западниками и славянофилами часто именуют расколом русской интеллигенции, Иванов-Разумник даже употребил термин «великий раскол» (с. 353). Невозможно обнаружить экономические, социально-культурные, вообще — объективные причины «великого раскола»; прежние единомышленники стали оппонентами в силу субъективных расхождений в понимании движущих сил отечест­венной и всемирной истории. Напомню, что образовавшийся в 1831 году в Московском университете кружок Н. В. Станкевича стал философской школой для лидеров и западничества, и славянофильства. Расхождения между ними возникали не на почве религиозного самоопределения, а на почве светского мировоззрения, то есть это был не церковный раскол, а первый в нашей истории идеологический раскол интеллектного слоя. Поскольку главную роль играли субъективные факторы, обратимся к персонам, представлявшим противоборствующие стороны.

Лагерь западников, сложившийся в 1840-е годы, не был однородным: он объединял будущих либералов и радикалов, христиан и атеистов, профессоров и профессиональных революционеров. Однако все они были согласны в одном: благополучное будущее России заключается в заимствовании и освоении культурно-исторических достижений стран Западной Европы (отмена крепостного права, ограничение бюрократи­ческого всевластия, искоренение взяточничества, разделение властей, уважение к законам, неприкосновенность личности, терпимость к ина­комыслию, свобода слова, гарантии от произвола). Западники, как правило, были высокообразованными и литературно одаренными людь­ми западной культуры, прекрасно владевшими полемическим словом и пользовавшимися симпатиями прогрессивной читающей публики и студенчества. Типичным примером прогрессивного профессора-запад­ника может служить Т. Н. Грановский; радикальное крыло западничест­ва 1840-х годов представляли В. Г. Белинский, А. И. Герцен, М. А. Баку­нин, которых можно назвать предтечами этико-политической субкульту­ры русской интеллигенции.

Тимофей Николаевич Грановский (1813-1855), профессор запад­ноевропейской истории в Московском университете в пору его расцвета

¹ Иванов-Разумник. История русской общественной мысли: в 3 т. М., 1997. Т. 1. С. 268.

(1840-е гг.), обладал замечательным качеством педагога-просветителя— обая­ нием интеллигентности. Это качество обусловило необыкновенный, можно сказать, легендарный успех его публичных лекций по истории Средних веков, прочитанных в 1843-1844 годах. На первую лекцию пришло около 200 человек, потом слушателей становилось все больше и больше, так что лектор с трудом пробивался к кафедре. По замечанию П. Я. Чаа­даева, лекции Грановского имели «историческое значение» как публичное утверждение прогрессивного воззрения на историю. Свое кредо ученого-гуманиста Т. Н. Грановский сформулировал следующим образом: «Всеоб­щая история, более чем всякая другая наука, развивает в нас верное чувство действительности и ту благородную терпимость, без которой нет истинной оценки людей... Тот не историк, кто не способен перенести в прошедшее живого чувства любви к ближнему и узнать брата в отделенном от него веками иноплеменнике»'. Альтруистическому распространению просве­щения и «чувств добрых» посвятил себя московский профессор. По словам Н. Г. Чернышевского, Грановский «служил не личной своей ученой славе, а обществу. Этим объясняется весь характер его деятельности»².

Интеллигентское обаяние привлекало к Грановскому не только мо­лодежь, но и интеллектную элиту российского общества. Его друзьями были Н. В. Станкевич, В. Г. Белинский, В. П. Боткин, А. И. Герцен, Н. П. Огарев и другие убежденные западники (что не мешало полемике в дружеском кругу). Он поддерживал дружеские отношения со славяно­филом И. В. Киреевским, хотя весьма критически выступал против доктрины славянофильства. Грановский в духе интеллигентской толерант­ности полагал, что идейные расхождения могут при известных условиях и не исключать личных симпатий и даже уважения, и не соглашался с М. А. Бакуниным, который считал, что если «у людей другие мнения», то следует «расстаться с ними»³. Сказанного достаточно для того, чтобы отнести Т. Н. Грановского к типу интеллигентов-гуманистов. Конечно, он был не единственным представителем этого типа среди профессуры пушкинско-гоголевского поколения. Можно назвать еще А. П. Куницы-на (1783-1840), П. Н. Кудрявцева (1816-1858), С. М. Соловьева (1820-1879), К. Д. Кавелина (1818-1885) и др. Разумеется, им противостояли конформисты и циники, которых всегда было достаточно в профессор­ской корпорации. С некоторыми из последних Грановскому пришлось

¹   Грановский Т. Н. О современном состоянии и значении всеобщей истории. Речь,
произнесенная в торжественном собрании Императорского Московского университета
1852 года января 12 дня // Грановский Т. Н. Поли. собр. соч. СПб., 1905. Т. 2. С. 70.

²   Чернышевский Н. Г. Полное собрание сочинений: в 15 т. М., 1940. Т. 3. С. 350.

³   Каменский 3. А. Тимофей Николаевич Грановский. М, 1988. С. 53.

332

Глава 3. ПОКОЛЕНИЯ ДВОРЯНСКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНиИИ

3.3. ПУШКИНСКО-ГОГОЛЕВСКОЕ ПОКОЛЕНИЕ

333

 

столкнуться во время защиты магистерской диссертации (1845), которая, по словам Герцена, завершилась «торжественным поражением славяно­филов и публичной овацией Грановского»¹.

Виссарион Григорьевич Белинский (1811-1848) общеизвестен как «великий критик земли русской» и талантливый литературовед, обосно­вавший значение творчества А. С. Пушкина для русской словесности (И статей 1843-1846 гг.) и разработавший принципы натуральной шко­лы — реалистического направления в литературе XIX века, главой кото­рой он считал Н. В. Гоголя. Однако не все ограничиваются подобной оценкой. Историк русской общественной мысли Иванов-Разумник реши­тельно возражает: «определить Белинского словом "критик" — это все равно, что назвать Достоевского "романистом": это только случайная, внешняя форма их проявления. Бесспорно, Достоевский — "романист", но прежде всего он глубокий религиозный мыслитель; Белинский — кри­тик, но прежде всего он творец этико-социологического мировоззрения. Критиком он был поневоле; он сознавал в себе способности и силы пла­менного проповедника, трибуна... Белинский — главнейший представи­тель интеллигенции, жадно искавшей путей к истине, справедливости и красоте в течение тридцатых-сороковых годов»². Современная исследо­вательница русской интеллигенции Е. Л. Рудницкая отметила, что «страст­ный искатель истины сменил на протяжении жизни прямо взаимоисклю­чающие идейные приверженности, но оставался неизменным и цельным в основополагающей своей сути: верности императиву нравственного долженствования»³. Незаменимая роль В. Г. Белинского в отечественной литературной критике и литературоведении столь же несомненна, как и его вклад в гражданское и этическое самоопределение интеллигенции пушкинско-гоголевской эпохи.

К какому типу интеллигентов или интеллектуалов относится «Не­истовый Виссарион»? Огромная эрудированность и неисчерпаемая креа­тивность несомненны. Стали легендой бескорыстный альтруизм и благоговение перед русской книжностью. А толерантность, терпимость к взглядам оппонентов? Белинский писал в письме к И. С. Тургеневу от 19 февраля 1847 года: «Природа мало дала мне способности ненавидеть за лично нанесенные мне несправедливости; я скорее способен вознена­видеть человека за разность убеждений». Действительно, непримиримость к инакомыслию была свойственна великому критику. Об этом свидетель-

¹ Герцен Л. И. Сочинения: в 2 т. М., 1986. Т. 2. С. 406.

² Иванов-Разумник. Указ. соч. С. 349-351.

³ Рудницкая Е. Л. Лики русской интеллигенции. Научные труды. М., 2007. С. 7.

ствует его резкая полемика со славянофилами в 1842-1847 годах, зна­менитое «Письмо к Гоголю» (июль 1847 г.), в котором автор выразил «оскорбленное чувство истины, человеческого достоинства». «Проповед­ник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, панегирист татарских нравов, — взывал к Гоголю его бывший страстный почитатель, — что Вы делаете? Взгляните себе под ноги, — ведь Вы стоите над бездною...»' По словам А. И. Герцена, Белинский был «самой революционной фигурой николаевских времен». Не случайно всего лишь за оглашение в кружке петрашевцев «Письма к Гоголю» осудили на смертную казнь молодого Достоевского. В итоге вырисовывается тип интеллектуала-квазигуманиста, готового на радикальные революцион­ные средства ради достижения альтруистических идеалов.