Жандармская полуинтеллектуальность и сановная интеллигентность 3 страница

Александр Иванович Герцен (1812-1870) был типологически дру­гим человеком, он представлял собой чрезвычайно редкий тип револю­ ционера-гуманиста. Его блестящий интеллект и высокие этические качества приводили в восторг современников и потомков. Так, В. И. Ле­нин в статье «Памяти Герцена» (1912) отмечал, что «в крепостной России 40-х годов XIX века он сумел подняться на такую высоту, что встал в уровень с величайшими мыслителями своего времени». Вечный против­ник Ленина П. Б. Струве заявлял, что Герцен был «самым живым челове­ком своего поколения, а потому самым смелым и самым действенным. По своему влиянию и значению он чисто национальный гений»². П. Н. Ми­люков считал Герцена «тонким знатоком человеческой психологии», «врагом всякого оппортунизма» (с. 174).

Правда, раздавались и скептические голоса. Например, весьма кри­тично был настроен Ф. М. Достоевский: «Герцена как будто сама история предназначила выразить в самом ярком типе разрыв с народом огромно­го большинства образованного нашего сословия... Он, прежде всего, был русский барин и гражданин мира, попросту продукт прежнего крепост­ничества, которое он ненавидел и из которого произошел» (с. 179-180). Невозможно согласиться с Достоевским. Жизнь политического эми­гранта, чутко прислушивающегося к «голосам из России» и неустанно

¹ Белинский, безусловно, отвергал религиозный путь разрешения русских проблем,
Гоголь же стал первооткрывателем религиозной темы в светской русской литературе. По
субъективному суждению протопресвитера В. В. Зеньковского, «прививка религиозной
темы, сделанная Гоголем, дала богатый плод у Толстого, Достоевского, в русском симво­
лизме. Главная брешь в безрелигиозном понимании была пробита именно Гоголем, и в этом
его главная заслуга в истории русской культуры» (Зенъковский В. В. Русские мыслители
и Европа. М., 1997. С. 154).

² Герцен А. И. Полное собрание сочинений и писем: в 22 т. М.; Пг, 1925. Т. 22. С. 173.

Глава 3. ПОКОЛЕНИЯ ДВОРЯНСКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

334

звонящего в «колокол» гласности, свободы и правды, вовсе не к лицу порожденному крепостничеством «русскому барину». Герцен сознатель­но избрал свой эмигрантский жребий не потому, что он был эгоистичес­ким «безродным космополитом», а, напротив, потому, что был страстным патриотом России, добровольно принявшим на себя альтруистический долг служить освобождению русского народа. Ведь не случайно он отме­чен почетным званием «родоначальника народничества».

Интеллигентская сущность Герцена проявилась в эволюции его по­литического кредо от апологии революционных бурь до полного отказа от насильственных потрясений. Профессор Питтсбургского универси­тета Е. Н. Дрыжакова проследила эту эволюцию в своей монографии и отметила «принципиальное отталкивание Герцена от экстремизма, ре­волюционной узости, деспотического лидерства и нетолерантности. До конца своей жизни Герцен избегал подобного радикализма и конфликто­вал с его носителями»'. Именно интеллигентская толерантность застави­ла издателя «Колокола» разойтись с другом юности Бакуниным. В своих письмах «К старому товарищу» (1868-1869, опубликованы в 1870 г.) Герцен писал: «насилием и террором распространяются религии и по­литики, учреждаются самодержавные империи и нераздельные респуб­лики, насилием можно разрушать и расчищать место — не больше», «я не верю в прежние революционные пути и стараюсь понять шаг людской в былом и настоящем». В ответ на призыв Бакунина «ломать силу гро­мадную не словами, а делом», Герцен возражал: «наша сила — в силе мысли, в силе правды, в силе слова, в исторической попутности». Таким образом, подтверждается диагноз: А. И. Герцен — русский интеллигент- гуманист.

Герцену принадлежит первая попытка самосознания русской интел­лигенции. Вдумчивый мыслитель, пожалуй, впервые в истории русской интеллигенции задумался о социально-культурных отличиях интеллект-ного слоя от неинтеллектной массы. Вместо поэтической метафоры «поэт — чернь» он предложил этическую контроверзу «цивилизация — мещанство». «Мещанство, последнее слово цивилизации, основанной на безусловном самодержавии собственности, — утверждал Герцен, — это стотысячеголовая гидра, готовая без разбора все слушать, все смотреть, всячески одеться, всем наесться, это та самодержавная толпа сплоченной посредственности, которая все покупает и потому всем владеет, толпа без невежества, но и без образования, для нее искусство кричит, машет ру-

¹ Дрыжакова Е. И. Герцен на Западе: в лабиринте надежд, славы и отречений. СПб., 1999. С. 104.

 

335

3.3. ПУШКИНСКО-ГОГОЛЕВСКОЕ ПОКОЛЕНИЕ

ками, лжет...»' Заклеймив мещанство, Герцен не раскрыл содержания его антипода — «цивилизованных людей». В начале XX века это сделал историк русской общественной мысли Р. В. Иванов-Разумник. Развивая контроверзу Герцена, он противопоставил интеллигенцию и мещанство как две этически противоположные «внеклассовые и внесословные группы». Оказалось, что «мещанство было той средой, в борьбе с кото­рой шло вперед развитие русской интеллигенции»², то есть интеллиген­ция — высший в интеллектно-этическом отношении слой общества, а мещанство — полуинтеллектная или вовсе неинтеллектная масса.

Михаил Александрович Бакунин (1814-1876), «старый товарищ» Герцена, отпрыск родовитой дворянской семьи, почти всю свою созна­тельную жизнь (последние 36 лет) посвятил энергичной и непримиримой борьбе с царским деспотизмом и государственными властями других стран. В 1840-е годы, эмигрировав в Европу, Бакунин занялся революци­онной пропагандой, принял активнейшее участие в революционных со­бытиях 1848-1849 годов, стал одним из организаторов восстания в Дрездене, был приговорен австрийским судом к смертной казни, которую заменили выдачей русским властям. Николай I милостиво заменил смерт­ный приговор пожизненным заключением, ив 1851-1857 годах несгиба­емый тираноборец содержался в заключении сначала в Петропавловской крепости, затем — в Шлиссельбургской. В 1857 году его сослали на вечное поселение в Сибирь. В 1861 -м ему удалось бежать и через Японию и США добраться до Лондона. В 1860-1870-х годах он проживал в разных странах Европы, активно участвуя в международном революционном и социалистическом движении. К 1860-м годам относится его полемика с А. И. Герценом по стратегическим вопросам борьбы за освобождение народа.

Как известно, М. А. Бакунин был одним из основоположников русского анархизма — учения, отрицающего государственное насилие. При этом он, в отличие от другого русского анархиста — Льва Толстого, допускал разрушение государства насильственным путем. Вообще разрушительные устремления (бунт, террор) были в духе Бакунина, не случайно ему ока­зался близок революционный экстремизм С. Г. Нечаева. Он отрицал любое религиозное самоопределение, рассуждая следующим образом: «Если Бог есть, человек — раб. А человек может и должен быть свобод­ным. Следовательно, Бог не существует»³. Будущее общество, по мнению

' Герцен А. И. Концы и начала // Герцен А. И. Письма в будущее. М., 1982. С. 393-395.

²   Иванов-Разумник. Указ. соч. С. 38.

³  Бакунин М. А. Избранные сочинения: в 5 т. Пг.; М, 1919. Т. 2. С. 144.

336

Глава 3. ПОКОЛЕНИЯ ДВОРЯНСКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНиИИ

3.3. ПУШКИНСКО-ГОГОЛЕВСКОЕ ПОКОЛЕНИЕ

337

 

революционера-анархиста, должно быть построено на «человеческой справедливости» и «позитивной науке». Бакунинская социально-эконо­мическая программа предусматривала запрет наследования собственности и передачу средств производства в руки трудящихся, ликвидацию госу­дарства — источника постоянных войн и замену его «свободной федера­цией вольных рабочих артелей (ассоциаций)». Вместо семьи предусмат­ривалось коллективное воспитание детей, а патриотизм и идея «величия отечества» отрицались как вредный пережиток'. Нигилистический ха­рактер взглядов М. А. Бакунина достаточно очевиден, поэтому правомер­но отнести его к типу интеллектуала-нигилиста.

Бурная биография Бакунина дает ему право именоваться первым русским профессиональным революционером, зачинателем террористи­ческой борьбы с царским самодержавием. Напомню, что П. Б. Струве в своей статье в сборнике «Вехи» провозгласил «первым русским ин­теллигентом» не Пушкина или хотя бы Герцена, а нигилиста Бакунина (см. раздел 1.2.1). Тем самым в общественном сознании закреплялась ассоциация интеллигенции с мифологическим трикстером — вечным оппозиционером, анархистом и террористом, угрожающим цивилизован­ному обществу. Настоящая книга написана для того, чтобы рассеять эту ложную ассоциацию.

3.3.4. Правнуки русской святости

Западным людям приходится все прежнее отстра­нять, как дурное, и все хорошее в себе создавать; нам довольно воскресить, уяснить старое, привести его в сознание и в жизнь. Надежда наша велика на будущее. А. Хомяков. О старом и новом

При осмыслении в первой половине XIX века замысловатой траекто­рии русской общественной мысли (точнее — путей развития русской интеллигентности) напрашиваются два противопоставления: «Пушкин — Лермонтов» и «Пушкин — Гоголь». Первому противопоставлению уделил внимание Иванов-Разумник. Он пришел к выводу, что Пушкин и Лермонтов — «две стороны одной и той же медали, знаменующие собой высшую точку волны индивидуализма в русской художественной литературе». Их общность, по словам исследователя, заключается в яркой личной индивидуальности, противостоящей окружающему мещанству (черни). Я добавлю, что основание их общности в том, что оба они гени-

альные русские дети европейского просвещения. Их полярность историк отечественного индивидуализма увидел в том, что «Пушкин — цельность, единство, гармония, Лермонтов — раздвоенность, раздробленность, не­примиримость противоречий; Пушкин — гениальное завершение старо­го и высшее воплощение реалистического типа, Лермонтов — гениаль­ное начало нового, хотя только проблесками, намеками»¹. Этот вывод спорен: оба гения обладают цельностью («раздвоенность», то есть шизо­френия, — симптом душевного недуга), но их цельность различна по своей природе: Пушкин — средоточие светлого и мажорного оптимизма, Лермонтов — носитель минорного пессимизма и демонического презре­ния. Поэтому первый — интеллигент с элементами снобизма, а второй — интеллектуал-деспот с элементами цинизма.

Противопоставление «Пушкин — Гоголь» также изображается черно-белыми красками. Например, «лучший литературный критик Серебря­ного века» Юлий Айхенвальд (1872-1928), рисуя «Силуэты русских писателей», писал: «У врат нашего литературного царства стоят они оба, Пушкин и Гоголь, светлый и темный, благодарный и отчаявшийся. И нужны они, действительно, оба, как в народных сказках нужна и живая, и мертвая вода»². Если противопоставление «Пушкин — Лермонтов» носит эстетический характер, то противопоставление «Пушкин — Гоголь» изначально приобрело публицистическое звучание. В 1855-1856 годах в своих «Очерках гоголевского периода русской литературы» Н. Г. Чер­нышевский использовал имя Гоголя в качестве знамени «натуральной школы», критического направления общественной мысли. Его оппонент А. В. Дружинин, утверждая идею «чистого искусства» и «артистическо­го» понимания задач литературы, ссылался на авторитет Пушкина. Таким образом, два классика поневоле сделались символами разных полюсов литературоцентризма первой половины XIX столетия, поэтому мы назва­ли их социально-культурное поколение пушкинско-гоголевским.

Роль Н. В. Гоголя в истории русской интеллигенции не только в том, что он считается родоначальником критического реализма в нашей лите­ратуре, вышедшего «из гоголевской "Шинели"», но и в том, что славяно­филы (не без основания) признали его своим предтечей. Если противо­поставление «Пушкин — Гоголь» распространить на контроверзу «за­падники — славянофилы», можно выйти на проблему совместимости европейской просвещенности (неокультурной интеллигентности) и пра­вославной святости (палеокультурной интеллигентности). Эта проблема

 

¹ Более подробно см.: Пирумова Н. М. Социальная доктрина М. А. Бакунина. М., 1990.

¹          Иванов-Разумник. Указ. соч. С. 186.

²          Айхенвальд Ю. Силуэты русских писателей. М, 1994. С. 76.

338

Глава 3. ПОКОЛЕНИЯ ДВОРЯНСКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

3.3. ПУШКИНСКО-ГОГОЛЕВСКОЕ ПОКОЛЕНИЕ

339

 

не актуальна для Пушкина и Лермонтова, потому что и тот и другой — лич­ности цельные. А вот личность Гоголя, на мой взгляд, оказалась раздвоенной и болезненно противоречивой именно потому, что он попытался совместить неокультурный скептицизм и святоотеческие догматы.

Есть мыслители, объясняющие трагедию Гоголя мистическими при­чинами. Так, Н. А. Бердяев писал: «Гоголь принадлежит к самым зага­дочным русским писателям... Видно, как дьявол с Богом борется в его творчестве. Поистине есть в нем что-то жуткое. Гоголь — единственный русский писатель, в котором было чувство магизма, он художественно передает действие темных, злых, магических сил. "Страшная месть" насыщена таким магизмом. Но в более прикрытых формах есть этот магизм и в "Мертвых душах", и в "Ревизоре". У Гоголя было совершенно исключительное по силе чувство зла. Он был художником зла. Гоголю не дано было увидеть образы добра и художественно передать их. В этом была его трагедия»'. Я думаю, что Бердяев преувеличил уникальность дарования Гоголя, поскольку мистическое «чувство магизма» и культ зла были не в меньшей степени присущи Лермонтову. Достаточно вспомнить его пророчество: «Настанет год, России черный год» (1830). Магизм, так же как и святость, — качество, внеположенное интеллектной личности, поэтому обратимся к нашим формулам. Пушкина мы отнесли к интелли­гентам-снобам, какой тип интеллигентности (интеллектуальности) свой­ственен Гоголю?

Н. В. Гоголь не был в юности смиренным аскетом: «Исполнятся ли высокие мои начертания? или Неизвестность зароет их в мрачной туче своей?» — писал он в 1827 году одному из приятелей². В Петербурге удача улыбнулась честолюбивому малороссу: он получает симпатии и поддержку В. А. Жуковского, П. А. Плетнева, самого А. С. Пушкина, которые открывают ему двери в большую литературу. В 1830-е годы автор «Вечеров на хуторе близ Диканьки», «Миргорода», «Ревизора» завоевы­вает широкую известность; выход в свет в 1842 году первого тома поэмы «Мертвые души» и повести «Шинель» укрепляют его литературную репутацию. Но слава юмориста и сатирика не удовлетворяет Гоголя, он жаждет более высокого подвижничества. Он осуждает свою писательскую деятельность, отказывается от своих произведений. Летом 1845 года разразился духовный кризис. Предчувствуя приближение смерти, Гоголь пишет завещание, сжигает рукопись второго тома «Мертвых душ» и всерьез подумывает уйти в монастырь и «надеть простую ризу чернеца,

так желанную душе моей». Последние годы жизни великого писателя прошли под знаком мучительного конфликта между литературным при­званием и аскетическими устремлениями. В «Выбранных местах из пе­реписки с друзьями» (1847) Гоголь в роли христианского проповедника вышел за традиционные рамки литературы, представ перед публикой без художественного макияжа, откровенно обнажив свою душу. При этом он решительно отказывался от роли учителя: «я пришел к своим собратьям, соученикам как равный им соученик». Книга, как известно, была воспри­нята неоднозначно, к недоумению и огорчению автора, которые прозву­чали в «Авторской исповеди» (1847). Религиозные настроения все силь­нее овладевали Гоголем; в 1848 году он посетил Иерусалим, несколько раз побывал в Оптиной пустыни, но творческие и жизненные силы не­умолимо покидали его.

Трагедию Н. В. Гоголя попытался объяснить Д. С. Мережковский. В апреле 1902 года он выступил на заседании петербургских Религиозно-философских собраний с докладом «Гоголь и о. Матвей»'. По мнению Мережковского, в последние годы жизни Гоголя роковую власть над его раздвоенной душой приобрел фанатик, «каменный кряж православия» протоиерей Матвей. Он потряс несчастного писателя приговором, что не только все «язычество Гоголя, его художественное творчество, смех, радость жизни, любовь к миру, но и все его "христианство", скорбь, по­каяние, отречение от мира суть ложь, соблазн, то, что на языке аскетизма называется "прелестью", внушено ему не духом, а плотью, не Богом, а дьяволом», и потребовал отречься от литературного пустословия. Гоголь отчаянно пытался оправдаться, объяснить, что «не писать для меня зна­чило бы то же, что не жить». Но о. Матвей потребовал от него этого самоубийства. В ночь с 11 на 12 февраля Гоголь сжег почти законченный вариант второго тома «Мертвых душ» и 21 февраля 1852 года скончался. Мережковский 50 лет спустя обвинил РПЦ в гибели великого писателя, вопрошая: «где был пастырь, когда волк похищал овцу?»

Можно несколько иначе взглянуть на трагедию Гоголя. На мой взгляд, она состояла в абсолютизации религиозного самоопределения в ущерб интеллектно-этическому самоопределению. Согласно нашим формулам Гоголь был интеллигент-скептик. В зрелые годы ему в высшей степени был присущ христианский альтруизм, и он часто говорил о том, что нужно «победить в себе все щекотливые струны самолюбья личного и гордости личной», что «тому, кто пожелает истинно честно служить

 

¹          Бердяев Н. А. Гоголь в русской революции // Знание — сила. 1990. № 5. С. 72.

²          Золотусский И. П. Гоголь. М., 2005. С. 78.

¹ Записки петербургских Религиозно-философских собраний (1901-1903 гг.) / сост. С. М. Половинкин. М., 2005. С. 174-190.

340

Глава 3. ПОКОЛЕНИЯ ДВОРЯНСКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

3.3. ПУШКИНСКО-ГОГОЛЕВСКОЕ ПОКОЛЕНИЕ

341

 

России, нужно иметь очень много любви к ней, которая бы поглотила уже все другие чувства, — нужно иметь много любви к человеку вообще и сделаться истинным христианином во всем смысле этого слова»¹. В ис­пользовании своего писательского дара для служения России Гоголь видел свою миссию на Земле, и поэтому «оставил все лучшие приманки жизни, как монах, разорвал связи со всем тем, что мило человеку на земле». Он неустанно исповедовал долготерпение и толерантность, «всемирный человеколюбивый закон Христов».

Христианское учение всегда было для него несомненной и высшей истиной, повествующей об идеалах добра и красоты. Но окружающая действительность не была идеальной. На беду свою отнюдь не смирен­номудрый Гоголь был наделен гениальным даром зорко замечать глупое, пошлое, нелепое и искусно наказывать их всеобщим осмеянием и осуж­дением. Молодого писателя вдохновлял жизнерадостный, мирской скеп­тицизм, который принес ему всероссийскую славу. Человеколюбивый христианский альтруизм также требовал своего выражения. В последнее десятилетие его жизни Гоголя томила мысль, что Бог потребует от греш­ного сатирика ответа за то осмеянное и обличенное человечество, которое он воплотил в своих книгах. Он пытался создать прекрасные и назида­тельные образы — и не мог. Тогда его скептицизм обрел форму аске­тического, сурового сомнения и обратился против него самого. Он почувствовал себя не живописателем российского царства, а грешным обладателем мертвых душ. Жестокий скептик усомнился в праве на су­ществование, а религиозное самоопределение подписало ему смертный приговор.

С 1848 года, поселившись в Москве, Н. В. Гоголь сблизился с семья­ми Аксаковых, Хомяковых, М. П. Погодиным, С. П. Шевыревым, взгляды которых он во многом разделял. Славянофилы были не менее высоко­образованными и творчески одаренными людьми, чем западники, но они скептически отвергали культурную подражательность, насаждаемую в России с петровских времен, и подчеркивали своеобразие и ценность отечественного культурного наследия. По их убеждению, России сужде­но идти самобытным историческим путем, принципиально отличным от западноевропейской колеи. Российскую самобытность они усматривали в поземельной общине и артелях, в соборности, свойственной русскому народу, и прежде всего в православии как единственно истинном хри­стианстве. Те же особенности усматривались и у зарубежных славян, особенно южных, симпатии к которым послужили для западников пово-

дом назвать своих оппонентов «славянофилами». Точнее было бы име­новать их «русофилами», учитывая ярко выраженный национально-патриотический колорит их идеологии.

Принято подчеркивать близкое сходство социально-этических оценок российской действительности как западниками, так и славянофилами. И те и другие ратовали за освобождение крестьянства от крепостного ярма, требовали свободы слова и осуждали бюрократический деспотизм николаевского режима. Общеизвестны слова А. И. Герцена, что западни­ки и славянофилы, подобно двуликому Янусу или двуглавому орлу, «смотрели в разные стороны, в то время как сердце билось одно». Одна­ко западники подозревали, что учение консерваторов-славянофилов — это «новый элей, помазывающий царя, новая цепь, налагаемая на мысль, новое подчинение совести раболепной византийской церкви». Позже, анализируя историю русской общественной мысли, публицист-народник Иванов-Разумник добавил: «общая ненависть к мещанству, одна и та же, но не одинаковая любовь к человеческой личности — вот западничество и славянофильство в отношении к мещанству и индивидуализму; великий раскол русской интеллигенции не коснулся этих двух сторон, свойствен­ных русской интеллигенции во все времена ее существования»¹.

Не могу не обратить внимания на то, что почти все основоположники славянофильства были интеллигентами-книжниками, хотя в среде сла­вянофилов немало рационалистов-интеллектуалов: А. С. Хомяков (1804— 1860) — философ мировой истории и религиозный мыслитель, публицист и поэт; И. В. Киреевский (1806-1856) — талантливый философ и лите­ратурный критик, редактор сочинений отцов русской церкви; П. В. Ки­ реевский (1808-1856) — собиратель народных песен и былин, историк и философ; К. С. Аксаков (1817-1860) — теоретик славянофильства, поэт и публицист, сторонник православной самодержавной монархии, страстно призывавший к отмене крепостного права; И. С. Аксаков (1823-1886) — активный общественный деятель, издатель и журналист; М. П. Погодин (1800-1875) — историк, писатель, профессор Москов­ского университета, издатель журнала «Москвитянин»; Ю. Ф. Самарин (1819-1876) — видный участник подготовки александровских реформ и земского самоуправления, публицист и просветитель; Н. П. Гиляров-Платонов (1824—1887) — выходец из среды духовенства, историк фи­лософии и критик гегельянства, богослов и издатель церковной литера­туры. Я умышленно привел краткие характеристики научных интересов и практической деятельности лидеров славянофильства («истинных

 

' Гоголь И. В. Авторская исповедь // Гоголь Н. В. Духовная проза. М, 1992. С. 291.

¹ Иванов-Разумник. Указ. соч. С. 393.

342

Глава 3. ПОКОЛЕНИЯ ДВОРЯНСКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНиИИ

3.3. ПУШКИНСКО-ГОГОЛЕВСКОЕ ПОКОЛЕНИЕ

343

 

славянофилов», по словам А. И. Герцена) для того, чтобы показать их неразрывную взаимосвязь с книжной культурой и продемонстрировать разнообразие их творческого облика. С книговедческих позиций идейное наследие славянофильства осмыслено в небольшой по объему, но весьма содержательной монографии М. М. Панфилова. Автор — горячий сто­ронник «книжного русофильства» призывает «вчитываться в славянофи­лов не меньше, чем в Достоевского», он видит в книжности «краеуголь­ный камень русской идеи общественного домостроительства националь­ной культуры»¹.

Невозможно обойти вопрос о соотношении интеллигентности и свя­тости в доктрине славянофильства. Этот вопрос обстоятельно исследован С. М. Климовой в ее монографии «Феноменология святости и страстно­сти в русской философии культуры». Она приходит к выводу, что фило­софские мифы славянофильства являются «перекодировкой традиционных христианских и библейских текстов в соответствии с поэтапной их транс­формацией в философствующее сознание эпохи и создания концепта русской интеллигенции» (с. 207). Родилась мифологема нового типа святости, повествующая о святых философах, «берущих на себя задачу святого подвижника, привнося духовно-нравственный компонент в со­держание философских идей». Одним из таких «святых философов» был Иван Киреевский, который полностью соответствует неокультурной фигуре интеллигента-гуманиста. Близко знавший его А. С. Хомяков характеризовал его следующим образом: «Сердце, исполненное нежности и любви, ум, обогащенный всем просвещением современной нам эпохи, прозрачная чистота кроткой и беззлобной души, какая-то особенная мягкость чувства, дававшая особенную прелесть разговору, горячее стремление к истине...»² Получается, что «святость» философа-славяно­фила — это псевдоним его «интеллигентности».

Другой тип «святости» СМ. Климова обнаруживает в «страстном подвижничестве интеллигентов-нигилистов 60-х годов», в самоотвержен­ном «мужикопоклонстве». «Нигилисты, — пишет она, — стали русскими "первохристианами" без христианства» (с. 211). В 1890-е годы «место подвижника-философа заняли герои интеллигенты и их литературные прототипы», «страстность переживания идей обрела силу и мощь религиозного фанатизма, которого были лишены подлинные святые, и способствовала сотворению мифа о святости русской интеллигенции»

(с. 214—215). «Страсть как движущая сила поведения героев обрела в ми­ровоззрении интеллигенции значение святости, святого служения народ­ным идеалам, самопожертвования» (с. 228-229). Философы-идеалисты Серебряного века отождествили гениальность и святость: по словам Н. А. Бердяева, «святой спасает себя, гений — человечество; гениальность— путь жертвенный, но, с точки зрения философа, более святой, нежели путь святого!»' Творческая интеллигенция стала приписывать себе роль святых пророков, божественных посланников и возлюбленных Вечной Женственности — Софии — Премудрости Божьей. В итоге С. М. Кли­мова приходит к выводу: «В святости русских интеллигентов исчезает религия, но сохраняется религиозность, под которой необходимо подра­зумевать специфический настрой души, связанный с представлениями о своей специфической миссии на земле; со специфической этикой пове­дения» (с. 247).

Этот вывод многозначителен, но он сформулирован неудачно, потому что «безрелигиозной религиозности» не бывает; если в святости русских интеллигентов «исчезает религия», то остается интеллигентность, то есть «специфический настрой души», «специфическая этика поведения» и пр. Получается, что интеллигент всегда обладает интеллигентностью и может иметь или не иметь святость, а святой всегда обладает свя­тостью и может иметь или не иметь интеллигентность. Как отмечалось в разделе 2.2.1, среди палеокультурных православных святых обнаружи­ваются подвижники-интеллигенты, соответственно среди неокультурных интеллигентов могут быть подвижники, соответствующие канонам православной святости. Поскольку интеллигентность не зависит от ре­лигиозного самоопределения, интеллигенты-атеисты — не редкость в неокультурных социумах.

Вместе с Гоголем славянофилы полагали, что православие, в котором христианство отразилось «в полноте, т. е. в тождестве единства и свобо­ды, проявляемом в законе духовной любви», является подлинным началом истинного просвещения, существенно преобразовывающего нравственное сознание человека «силою извещающейся в нем истины». Отсюда «осо­бый тип образованности, направленный не на увеличение и утончение материальных удобств наружной жизни, а на очищение сердца и добро-любящее устроение ума. Такая образованность предполагает <...> корен­ное духовное преображение и твердое нравственное устроение человека, способного направить свои усилия на настоящее единение с другими»².

 

' Панфилов М. М. Феномен книжности в мировоззрении славянофилов. М., 2004. С. 33. ² Цит. по: Климова С. М. Феноменология святости и страстности в русской философии культуры. СПб., 2004. С. 209.

¹          Бердяев Н. А. Смысл творчества. М., 1989. С. 393.

²          Тарасов Б. Н. Рыцарь самодержавия. С. 37.

344

Глава 3. ПОКОЛЕНИЯ ДВОРЯНСКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

3.3. ПУШКИНСКО-ГОГОЛЕВСКОЕ ПОКОЛЕНИЕ

345

 

Славянофильский идеал «истинного просвещения» хорошо согласуется с формулой палеокультурной интеллигентности (см. раздел 2.1.3), объ­единившей кроткое смиренномудрие, долготерпение и безусловную (косную) воцерковленность.

Западники решительно отвергали палеокультурную православную этику. «Древняя русская жизнь, — писал К. Д. Кавелин, — исчерпала себя вполне. Она развила все начала, которые в ней скрывались, все типы, в которых непосредственно воплощались эти начала. Она сделала все, что могла, и, окончивши свое призвание, прекратилась»¹. Гордые западники видели в смирении, в «пристрастии к самоотвержению и самоотречению» причину вековечной отсталости и рабской покорности русского народа чужеземцам, начиная с варягов и татар. Славянофилы же именно в смиренномудрии усматривали «духовные сокровища наро­да» (К. С. Аксаков), иммунитет против идущего с Запада «духовного распадения» (И. В. Киреевский) и потенциал «всемирного воспитания» (А. С. Хомяков)². Таким образом, западники и славянофилы по-разному представляли себе идеал русской личности: первые интуитивно ори­ентировались на формулу неокультурной интеллектуальности (иногда — интеллигентности), вторых же привлекала формула палеокультурной интеллигентности. Смиренная кротость, по сути палеокультурная интел­лигентность, являющаяся исконным и сущностным национальным свойством русского народа, казалась А. С. Хомякову божественным даром, врученным России для выполнения всемирно-исторической миссии: