РПЦ — интеллектуальная кормилица русского самодержавия 4 страница

236

Глава 2. ПАЛЕОКУЛЬТУРНЫЕ ПОКОЛЕНИЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

2.3. ДОПЕТРОВСКОЕ ПОКОЛЕНИЕ

237

 

он скончался. Существует трогательное предание, что перед смертью, в глубоком подземелье, он сеял овес, который вместо хлеба спускали ему тюремщики, и поливал его водой, которую в небольшом кувшине давали ему, чтобы утолить жажду. Когда узнали о его смерти и открыли под­земелье, то увидели Гермогена стоящим на коленях среди проросшего и уже зеленевшего овса¹.

Уже современники стали понимать героичность поведения патриарха Гермогена. Они величают его «мужем, зело премудростию украшенным и в книжном учении изящным и в чистоте жития известным; противу врагов крепким и непоколебимым стоятелем, твердым адамантом, непо­колебимым столпом, крепким поборником по православной истинной христианской вере»². Правда, были у святейшего владыки и критики. Признавая, что Гермоген был «словесен муж и хитроречив», составитель второй редакции Хронографа тут же добавляет: «но не сладкогласен» и дальше: «а нравом груб и бывающим в запрещениях косен к разрешени­ям, к злым же и благим не быстро распрозрителен, но ко льстивым паче и лукавым прилежа и слуховерствователен бысть»³. Мне патриарх Гер­моген своей фанатичной преданностью православию, строгостью и су­ровостью нрава напоминает преподобного Феодосия Печерского. Думаю, что, подобно Феодосию, можно считать его священнослужителем-интел­ лектуалом. РПЦ причислила Гермогена к лику святых в 1913 году в связи с 300-летием дома Романовых.

Политическое самоопределение вскормленных РПЦ русских само­держцев было авторитарно-деспотическим, основанным не на гражданских или даже божественных законах, а на принципе «я хочу!» Иван III, решая сложную проблему престолонаследия, изрек: «Разве я не волен в своем внуке и в своих детях? Кому хочу, тому и дам княжение». Философия са­модержавия у Ивана IV свелась к тезису, провозглашенному в письме к А. Курбскому: «Жаловать своих холопей мы вольны и казнить их вольны же». Смута послужила толчком для зарождения гражданского самосозна­ ния. Прежнее представление о государстве как вотчине самодержавного государя было поколеблено беспорядочной сменой бездарных и эгоисти­ческих властителей. Возникло представление о государстве как общена­родном достоянии (государи приходят и уходят, а государство остается). Символом патриотической гражданственности для русского наро­да стал Кузьма Минин (7-1616). Когда он призвал православных людей

¹ История отечества в лицах. Биографическая энциклопедия / Рос. нац. б-ка. М., 1993. С. 101.

¹ Карташев А. В. Указ. соч. Т. 2. С. 78.

³ Цит. по: Лихачев Д. С. Человек в литературе Древней Руси. С. 17.

«не пожалеть животов своих» и «дворов своих», чтобы «помочь москов­скому государству», он руководствовался не монархической вернопод­данностью, не эгоистическим расчетом, а альтруистическим разумом. Разумный альтруизм — одно из качеств интеллигента-гуманиста. Но гуманистом К. Минин не был, он призывал не к кроткому долготерпению, а, напротив, звал к оружию и возглавил вместе с князем Д. М. Пожарским второе земское ополчение, вооруженной рукой освободившее Москву от иноземных оккупантов в октябре 1612 года. В наших формулах инто-лерантные альтруисты образуют тип интеллектуалов-квазигуманистов (см. рис. 1.2). Можно сказать, что Минин и Пожарский открыли плеяду отечественных интеллектуалов-квазигуманистов. В XIX веке в нее вош­ли многие декабристы и революционеры-народники. Патриотическую и демократическую гражданственность людей этого типа хорошо раскрыл К. Ф.Рылеев (1824):

Я ль буду в роковое время

Позорить Гражданина сан

И подражать тебе, изнеженное племя,

Переродившихся славян?

Нет, не способен я в объятьях сладострастья,

В постыдной праздности влачить свой век младой

И изнывать кипящею душой

Под тяжким игом самовластья.

Конечно, К. Минин, «выбранный человек от всего Московского госу­дарства», как назван он в грамоте об избрании на царство Михаила Ро­манова, никогда не был врагом самодержавия, но демократический темперамент, созвучный рылеевскому, в нем, мне кажется, присутствовал. Не случайно родовитые бояре, запятнавшие себя предательством, но сохранившие свои посты при дворе, искоса поглядывали на посадского человека Кузьму. На коронации Михаила Минин не попал в число тех, кто исполнял почетные обязанности. Династия Романовых пожаловала своему спасителю чин думского дворянина, но не удостоила его даже торжественных похорон.

Друга и соратника Кузьмы Минина князя Дмитрия Михайловича Пожарского (1578-1642), честного и талантливого воеводу, в демокра­тической гражданственности заподозрить никак нельзя. Подобно Мини­ну, он был интеллектуал-квазигуманист, но чувствовал себя слугой венценосного государя, а не русского народа. Д. М. Пожарский принад­лежал к старинному роду стародубских князей, который оказался в опа­ле во времена опричнины и при царе Борисе. Но при Василии Шуйском

238

Глава 2. ПАЛЕОКУЛЬТУРНЫЕ ПОКОЛЕНИЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

2.3. ДОПЕТРОВСКОЕ ПОКОЛЕНИЕ

239

 

Пожарский заслужил славу удачливого боевого полководца. С. Ф. Пла­тонов писал о нем: «С высоким понятием о своей родовой чести и с консервативным настроением Пожарский, разумеется, не мог ни служить самозванщине, ни прислуживаться Сигизмунду. Он и в Тушино не бывал и королю ни в чем не бил челом; напротив, крепко бился с тушинцами и первый пришел под Москву биться с поляками и изменниками. Военный талант Пожарского, несмотря на его сравнительную молодость, вполне определился в войнах времени Шуйского. Все это вместе взятое создало Пожарскому определенную репутацию и остановило на нем выбор нов­городцев»¹. Освобождение Москвы принесло Пожарскому чин боярина, но при дворе нового царя ему не раз приходилось терпеть обиды и уни­жения со стороны чванливых аристократов. В последующих сражениях с польскими и шведскими интервентами князю Димитрию не раз приходи­лось «биться, не щадя головы своей», но царское правительство никогда не доверяло ему командование главными силами русской армии, хотя в критические моменты неизменно обращалось к прославленному воину.

Неожиданной чертой боярина Пожарского явились его книжные при­страстия. Он собрал порядочную библиотеку. В его доме хранились три тома Четьих-Миней, некогда изготовленных для Ивана Грозного, Псалтирь, «Толкование на деяния апостольские», «О иконном поклонении» и другая духовная литература, разошедшаяся впоследствии по различным мона­стырям². Пожарский покровительствовал народным живописцам, в его вотчинах привольно жилось богомазам и скоморохам. Он построил на свои средства несколько церквей в Москве и Подмосковье. Таким образом, он полностью оправдывает формулу интеллектуала-квазигуманиста.

2.3.2. Кризис русской святости

Построен сруб — соломою накладен: Корабль мой огненный — на родину мне ехать. Как стал ногой — почуял: вот отчалю! И ждать не стал: сам подпалил свечой.

М. Волошин. Протопоп Аввакум

Семнадцатое столетие получило в истории название бунташный век?. Чем оправдано такое наименование? Открывшая век Смута с эпизодами

¹  Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI-XVII вв.
С. 347.

²  Скрынников Р. Г. Указ. соч. С. 323.

³  Панченко А. М. Я эмигрировал в Древнюю Русь. С. 81-119.

гражданской войны послужила прелюдией последующей «бунташности». Не упоминая сравнительно мелкие вспышки, перечислю крупнейшие восстания и бунты: 1648 год — соляной бунт в Москве (из-за налога на соль); 1650-й—восстание в Пскове и Новгороде; 1654-й — чумной бунт; 1662-й — медный бунт (из-за ввода в обращение медных денег); 1666-й — восста­ние Васьки Уса; 1670-1671 годы — казацко-крестьянская война под ру­ководством С. Разина; 1682 и 1698 годы — стрелецкие бунты. Социально-экономическую «бунташность» царские воеводы подавляли силой оружия, но XVII век отмечен еще духовной «бунташностью», которую нельзя расстрелять из пушек. Старомосковское религиоцентричное общество было потрясено столкновением беспокойных новаций и патриархальной косности, которое привело к церковному расколу. Раскол представлял собой бунт в духовной сфере, предвестник перехода от палеокультуры к неокультуре. Для многих этот переход стал тяжелейшей психологической травмой. Воспитанные в домостроевских традициях, православные люди не могли понять, чем плох освященный временем старинный уклад, какая надобность в иноземных «поступках и обычаях». В том, что официальная власть ударилась то ли в грекофильство, то ли в латинство, палеокуль-турные староверы усматривали прямое вероотступничество, против ко­торого грех не бунтовать. У новаторов были свои доводы, своя правда, за которую они были готовы бороться. На религиозной почве столкнулись две неуступчивые силы. Возникла кризисная ситуация.

В 1926 году историк РПЦ Г. П. Федотов печалился о трагедии древ­ нерусской святости. Трагедию он увидел в том, что к середине XVI века ушло из жизни поколение учеников преподобного Нила Сорского, за­волжские скиты подверглись разгрому и «вместе с ними угасло мисти­ческое направление в русском иночестве». Победа иосифлянства оказалась явно неблагоприятной для развития духовной жизни: среди учеников преподобного Иосифа много иерархов, но нет ни одного святого. По мнению Федотова, «1547 год — год венчания на царство Грозного — в духовной жизни России разделяет две эпохи: Святую Русь от право­славного царства... Если для Грозного самое ревностное обрядовое благочестие совместимо с утонченной жестокостью (опричнина задума­на как монашеский орден), то и вообще на Руси жестокость, разврат и чувственность легко уживаются с обрядовой строгостью». Выходит, что поражение нестяжательства есть поражение святой интеллигентности, берущей начало от Сергия Радонежского. «Тогда была порвана великая нить, ведущая от преподобного Сергия», — пишет Федотов¹. Получается,

¹ Федотов Г. П. Святые Древней Руси. С. 239-240.

240

Глава 2. ПАЛЕОКУЛЬТУРНЫЕ ПОКОЛЕНИЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

2.3. ДОПЕТРОВСКОЕ ПОКОЛЕНИЕ

241

 

что Святая Русь была жива до тех пор, пока ее воспроизводили интелли­гентные святые. Истощилась интеллигентная святость, точнее — пресек­ла ее коварная интеллектуальность, и настал конец Святой Руси.

Трагические выводы Г. П. Федотова нуждаются в коррективах. Под тяжестью прегрешений Ивана Грозного, его деспотичного отца и деда поблекла мифологема Святой Руси, но не исчезла русская святость, вы­тесненная в скиты и пустыни. «Великая нить, ведущая от преподобного Сергия», не была прервана, она сохранилась в живой памяти православ­ного люда, ее поддерживали святители Макарий, Филипп (Колычев), Гермоген. Я думаю, что правильно говорить не о трагическом конце древнерусской святости, а о кризисе русской святости в XVI веке. Это был первый кризис. Церковный раскол XVII века стал вторым кризисом русской святости, вторым столкновением различных пониманий Святой Руси. Наверное, это столкновение было обусловлено исторически не­отвратимым наступлением неокультуры. Я согласен с утверждением Дж. Биллингтона: «Собственно говоря, раскол в русской церкви можно в определенной степени рассматривать как последнюю дань европейской Реформации сельских окраин Европы, как полыхание на ее периферии костров, зажженных на Западе веком раньше»¹. Но трагический раскол русского православия мог бы принять иные формы, если бы в качестве главных действующих лиц выступали иные личности, а не царь Алексей Михайлович, патриарх Никон, протопоп Аввакум.

Алексей Михайлович (1629-1676) оставил о себе добрую память, как у современников, так и у историков, изучавших его время. Так, С. Ф. Пла­тонов нарисовал весьма привлекательный портрет². Наружность царя Алексея всех располагала в его пользу: он был достаточно высокого роста, здоровый и упитанный, с привлекательным лицом; в его голубых глазах светилась такая доброта, что его взгляд «никогда не возбуждал страха, но всякого ободрял и обнадеживал». Его румяное лицо, окайм­ленное русой бородой, дышало добродушием и в то же время было серь­езно, чинно и важно. Иностранцы в один голос писали о «необыкновен­ных талантах» и «редких добродетелях» московского царя, которые ставят его «в один ряд с добрейшими и мудрейшими государями». Исто­рики пришли к выводу, что Алексей Михайлович — «человек, бесспорно, умный, чрезвычайно живой и восприимчивый». Его занимали война и политика, соколиная охота и садоводство, церковное пение и театральные представления. Он с юных лет пристрастился к чтению и стал одним из

образованнейших людей московского общества, «был прекрасно знаком с литературой своего времени и до тонкости усвоил себе книжный язык». В его многочисленных письмах и сочинениях видны следы широкой церковной и светской начитанности.

Религиозное самоопределение Алексея Михайловича было осознанным и глубоким; он хорошо знал священные писания и церковные уставы, много молился и строго держал посты. Главной его заботой было спасе­ние души, как собственной, так и окружающих его людей. Путь к спасе­нию души он видел в строгой и благочестивой жизни. Православная религия была для него «не только обрядом, но и нравственной дисцип­линой», поэтому отношения с людьми он строил, исходя из требований христианской этики. Был терпелив в споре и отходчив в гневе, чаще прощал, чем наказывал. Вместе с тем царь Алексей был «замечательный эстетик», обладал хорошо развитым чувством прекрасного и охотно предавался прелестям соколиной охоты (он даже написал наставление по этому виду охоты) и многочасовым театральным зрелищам.

В своей государственной деятельности, по словам С. Ф. Платонова, он «был передовой человек своего времени, вполне последовательно проводил церковную реформу и не был против реформ гражданских. Он охотно принимал киевскую науку и был милостив к киевлянам и грекам, как вообще к иноземцам, но в то же время он оставался чисто русским и православным... подавляя консервативный раскол, не терпел слишком явных подражаний Западу» (с. 231). Однако экономическое положение страны было неблагополучно: постоянно росли налоги, подати, оброки, принудительные займы и добровольные сборы, следствием чего были большие недоимки, уклонение от несения непосильного бремени, народ­ное недовольство, перерастающее в бунты. Русская земля из вотчинного царства преобразовывалось в бюрократически-полицейское государство, и при этом неправосудие и взяточничество распространялись повсемест­но. Церковная реформа патриарха Никона была воспринята как происки антихриста. В церквах царя прославляли как тишайшего, то есть сми­ренного и кроткого властителя, но Аввакум оценивал царскую деятельность более витиевато: «накудесил много, горюн, в жизни сей, яко козел скача по холмам, ветр гоня, облетая по аеру, яко пернат»¹. Так или иначе, но смиренномудрая косность не была присущая Алексею Михайловичу. Но и в деспотичной гордыне он не грешен: например, терпеливо, хоть и не бесконечно, сносил поношения Никона и Аввакума. Получается фигура

 

¹          Биллингтон Дж. Указ. соч. С. 192-193.

²          Платонов С. Ф. Русская история. С. 221-231.

' Житие протопопа Аввакума, им самим написанное, и другие его сочинения / под ред. Н. К. Гудзия. М, 1960. С. 158.

242

Глава 2. ПАЛЕОКУЛЬТУРНЫЕ ПОКОЛЕНИЯ ИНТЕЛЛИГЕНУИИ

2.3. ДОПЕТРОВСКОЕ ПОКОЛЕНИЕ

243

 

палеокультурного интеллектуала-книжника в роли толерантного свет­ского владыки, который выглядит «тишайшим» на фоне Ивана Грозного.

Никон (1605-1681) стал патриархом в 1652 году по настойчивой ре­комендации царя Алексея, который весьма к нему благоволил в то время. В своих письмах он обращался к Никону так: «Избранный и крепкостоя-тельный пастырь, наставник душ и телес, возлюбленный любимец и содружебник, солнце, светящее во всей вселенной, особенный друг ду­шевный и телесный»¹. Никон выработал теократическое представление о Святой Руси, выраженное в принципе «священство выше царства». Это представление не соответствовало традициям Русской церкви, кото­рая, будучи кормилицей самодержавия, всегда по византийскому образцу признавала верховенство светской власти (см. раздел 2.2.2). Никон же лелеял мечту о новой Святой Руси, где духовная власть патриарха будет главнее светской царской власти, и видел свою миссию в том, чтобы совершить исключительной важности подвиг освобождения церкви от государства и возвышения ее над государством. Правда, он никогда от­крыто об этом не говорил.

Завоевав любовь и доверие молодого царя, Никон немало преуспел в реализации своей мечты. Получив особые привилегии, он в 2,5 раза расширил патриаршие владения, собственной властью ставил и снимал епископов, строил монастыри и храмы. Властолюбивый святейший пат­риарх не был чужд суетного тщеславия. Так, к Пасхе 1655 года для него изготовили облачение из венецианской парчи чистого золота, усыпанной жемчугом и драгоценными камнями, которое весило полтора пуда (24 кг) и стоило баснословную сумму — 30 тысяч рублей. Царь дал патриарху титул «Великого государя» и Никон широко им пользовался. От церков­ных иерархов он требовал безоговорочного подчинения, утверждая, что патриарх обладает своего рода папской непогрешимостью: «Первый архиерей во образе Христа, а митрополиты, и архиепископы, и епископы во образе учеников и апостолов, и рабу на Господне седалище дерзати не достоит». Безоговорочное исполнение воли первостоятеля требовалось Никону для осуществления задуманных церковных реформ, и он доби­вался их суровыми и жестокими средствами, вызывавшими общее недо­вольство духовенства. Гордость и недоступность патриарха стали без­мерными, обиженные бояре его упрекали: «любит сидеть высоко, ездить широко».

Новая Святая Русь, по мысли Никона, должна была стать центром православия (себе он отводил роль Вселенского патриарха) и образцом

чистоты веры и канонов богослужения. Поэтому следовало очистить РПЦ от устаревших и, следовательно, еретических, норм и обрядов, отверг­нутых современными греческими святителями. В этом и заключалась цель никоновских реформ. Опираясь на зарубежные авторитеты, Никон в 1653 году заявлял: «По преданию святых апостолов и святых отцов, не подобает в церкви метания творити на колени, но в пояс бы вам творить поклоны; еще бы и тремя перстами крестились». Стоглавый же собор 1551 года гласил: «Иже кто не знаменается двамя персты, яко же Христос, да есть проклят». Кроме того, в литургии Никон потребовал заменить три аллилуйи на две, семь просфор в проскомидии — на пять, установил движение вокруг алтаря против солнца, а не по солнцу (посолонь), изме­нялось обращение к Богу (не «Отче наш», а «Господь наш»), во всех священных книгах имя Христа требовалось писать «Иисус», а не «Исус».

Казалось бы, речь идет о богослужебных частностях, которыми не грех пренебречь. Но современники так не думали. Им была дорога тра­диционная Святая Русь, и они не могли согласиться с тем, что отцы Стоглавого собора «мудрствовали невежеством своим безрассудно». Их палеокультурное сознание воспринимало культово-ритуальную функцию как первую сущностную функцию церкви (СФ-1), изменение которой равноценно ревизии всего вероучения. Ориентация при исправлении священных текстов на греческие образцы была оскорблением идеи «Моск­ва — Третий Рим», ибо хранителями истинного православия москвичи считали самих себя, а не лукавых греков, изменников веры. Грекофил Никон в их глазах был опасным вероотступником. Против него сложилась сильная боярско-церковная оппозиция, которая сумела настроить по­взрослевшего Алексея против властолюбивого святителя. В 1658 году, видя крах своих амбициозных планов, самолюбивый Никон сложил с себя сан патриарха. «Рушилась ставка Никона на любовь и безграничное доверие царя, и Никон прибег к ультиматуму своего ухода. Это превра­тилось в несчастье и для его самого, и для Русской церкви. Всеобщая борьба с Никоном неожиданно санкционировала фанатизм вождей ста­рого обряда и закрепила болезнь раскола»¹.

Почти 10 лет продолжался отчаянный бунт патриарха, в ходе которо­го он не отказался «действовать архиерейски» и «досадил великому государю, вторгаясь в дела, не подлежащие патриаршему сану и власти». В конце концов, с участием прибывших в Москву патриархов Алексан­дрийского и Антиохийского в декабре 1666 года состоялся суд над

 

¹ Карташев А. В. Указ. соч. С. 136.

' Карташев Л. В. Указ. соч. С. 166.

244

Глава 2. ПАЛЕОКУЛЬТУРНЫЕ ПОКОЛЕНИЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

2.3. ДОПЕТРОВСКОЕ ПОКОЛЕНИЕ

245

 

святейшим бунтовщиком, где в роли обвинителя выступил сам Алексей Михайлович. Никон был лишен сана и заточен в Ферапонтовом мона­стыре. Он оставался узником до конца своих дней, так и не покорившись жестоким тюремщикам. Согласно нашим формулам Никон, подобно царю Алексею, относится к палеокулътурным интеллектуалам, но отли­чается от последнего неукротимой силой духа. Известно, что в своем духовном завещании Алексей Михайлович просил у бывшего «особен­ного друга» прощения, но Никон отказался его простить. Другим вопло­щением необыкновенной духовной силы является «старолюбец» протопоп Аввакум, земляк Никона по Нижегородскому уезду.

Аввакум (1621-1682) — подлинный сын «бунташного» столетия, непостижимым образом сочетавший в себе три ипостаси: истовый защит­ник Святой Руси, мятежный революционер, великий писатель. Рано пристрастившись к чтению святоотеческой литературы, молодой попович раз и навсегда принял в душу свою старомосковскую Святую Русь. Об­ширная начитанность, страстная убежденность и природный дар слова способствовали его церковной карьере: в 31 год он стал протопопом, пе­ребрался в Москву, познакомился с молодым царем Алексеем и приобрел известность как выдающийся проповедник — «много людей приходило». Он не получил богословского образования и отрицал заимствованную на католическом Западе школьную схоластику, считая, что божественная истина наглядна и проста. О себе Аввакум говорил: «неука-человек», «не философ, грешный человек, простой мужик». Но зато он признавал в себе такое достоинство, на которое ученые-философы не смели претен­довать: «не учен диалектики и риторики, а разум Христов в себе имам».

Высокое религиозное самоопределение Аввакума оправдывало в его собственных глазах и в глазах других «староверов» занятую им позицию пророка и обличителя. В реформах Никона он почуял угрозу своему идеалу Святой Руси, признаки наступления царства антихриста, которо­му, как писал Аввакум, его «предтечи» царь и патриарх «путь готовят». Пламенного «старовера» в 1653 году сослали вместе с семьей в Сибирь. Через десять лет его вернули в Москву и даже предлагали место царско­го духовника, но он «паки заворчал» на «никонианскую ересь» и был снова сослан. Аввакум никогда не сомневался в правоте своей духовной проповеди в свете древнерусской церковной традиции, он чувствовал себя религиозным вождем, уверенным, что «Бог гласит его устами»¹. На

' Историк старообрядчества С. А. Зеньковский (1907-1990) утверждал, что «по своим духовным и психологическим данным и складу своего религиозного дарования Аввакум был фигурой, равной по величине таким религиозно одаренным основателям церквей, какими были Лютер и Кальвин на Западе или Магомет почти за тысячу лет до них — на

церковном соборе 1666 года его предали анафеме и вместе с другими вождями раскола навсегда сослали в далекий Пустозерск. Всем им, кро­ме Аввакума, вырезали языки и отрубили пальцы на правой руке, чтобы не крестились двоеперстно и не писали. Аввакума пощадили, так как за него заступились родственники царя.

В Пустозерске каждому из «соузников» отвели тесные «земляные ке­льи», где, несмотря на увечья, все они продолжали писательскую деятель­ность. Там Аввакум создал главное свое произведение — знаменитое «Житие», которое, как и другие его сочинения, в течение почти двух сто­летий сохранялось, переписывалось и тайно распространялось в старо­обрядческой среде¹. «Житие» восхищало И. С. Тургенева, Л. Н. Толстого А. М. Горького и многих других литераторов своим языком, в котором автор искусно соединял разговорное просторечье и церковнославянскую книжность. Аввакум свято дорожил русским словом и не стеснялся поучать царя: «Ты ведь, Михайлович, русак, а не грек, говори своим природным языком; не унижай его и в церкви, и в дому, и в пословицах. Любит нас Бог не меньше греков, передал нам и грамоту нашим языком Кириллом святым и братом его». Литературоведы называют Аввакума последним писателем Древней Руси и первым писателем Нового времени. Д. С. Ли­хачев подчеркивал: «Аввакум считал себя защитником национальной самобытности, и эту национальную самобытность он видел не в "книж­ности" стиля, а в "просторечии". "Не ищите, — говорит он, — риторики в философии, ни красноречия, но здравым истинным глаголом последу­юще, поживите. Понеже ритор и философ не может быть христианин". Это беспримерное по смелости высказывание Аввакума противоречило всей литературной практике, существовавшей до него. Там "риторика", "красноречие", "красноглаголание" были неизменным идеалом всякого церковного писателя. Все литературные произведения, переделываясь, приближались только к этому идеалу литературности, и именно это "крас­ноглаголание" и "плетение словес" считались достойным выражением святости... В творчестве Аввакума мы впервые видим сознательное об­ращение к бытовой речи как к определенному литературному стилю»².

Бунташество Аввакума выходило за пределы богословской полеми­ки и приобретало социальное звучание. Аввакум стал первым русским

Востоке» (Зеньковский С. А. Русское старообрядчество: духовные движения семнадцатого века. М., 1995. С. 357).

¹   Житие Аввакума и другие его сочинения. М, 1991. Поэтический настрой «Жития»
превосходно воспроизведен Максимилианом Волошиным в поэме «Протопоп Аввакум»
(1918).

²    Лихачев Д. С. Указ. соч. С. 147.

246

Глава 2. ПАЛЕОКУЛЬТУРНЫЕ ПОКОЛЕНИЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

2.3. ДОПЕТРОВСКОЕ ПОКОЛЕНИЕ

247

 

публицистом, выступившим против культа самодержавного монарха, насаждаемого реформированной РПЦ. Никон восхвалял «благочестивей­шего, тишайшего, самодержавнейшего помазанника Божия», а Аввакум писал, что царь «скверною помазан». Подобно библейским пророкам, он провозглашал: «Слышите цари, и князи, и судии земств, на время вам дана власть от вышнего, аще не покаятеся, скоро погибнете!» С едким юмором издевался Аввакум над «толстобрюхими», «толсторожими» иерархами церкви, предавшими Святую Русь. Никониане, говорил он, «от чрева глаголаша лжу», потому что «Бог им — чрево». Не удивитель­но, что бесстрашие «бунташного» протопопа перед лицом церковной и государственной власти, его преданность своим идеалам и полное бес­корыстие, готовность к мученической гибели ради истины производили сильное впечатление на революционеров-народников. Н. Г. Чернышевский видел в Аввакуме «силу простого неграмотного народа». М. Горький усматривал национальные русские черты и, по-моему, не без основания сближал личность огнепального протопопа с личностью отлученного от церкви Льва Толстого, в котором «проповедовало и терзало душу худож­ника Аввакумово начало».

Несмотря на привязанность к обрядовому исповеданию православия, все-таки не исполнение обряда, а любовь к Богу и ближнему была цент­ральным местом поучений Аввакума, которые он адресовал своей мно­гочисленной пастве. В своей «Книге толкований и нравоучений» он постоянно напоминает заповедь Христа «возлюби ближнего своего яко самого себя» и равенство видит в том, чтобы «для другого делать то же, что хочешь сделать и для самого себя». Заботясь о спасении русского народа, Аввакум до последних дней своей жизни не терял надежды убе­дить нового царя Федора Алексеевича в правоте старого благочестия и с его помощью вернуть Третий Рим к истинному православию. Причем идеалом государя для упрямого протопопа был Иван Грозный, который, по его мнению, быстро бы расправился с Никоном и его последователями: «миленький царь Иван Васильевич скоро бы указ сделал такой собаке». Странным и даже антиинтеллектным диссонансом в контексте оптими­стических и человеколюбивых посланий Аввакума звучали его рассуж­дения о самоубийственных гарях, которые начали шириться сначала в Поволжье, а потом на севере России. Он видел в них доказательство преданности народа старой вере, протест против «соблазнов никониан­ства». Поэтому он восторгался изуверскими самосожжениями и призывал «добро почитати сожженных за правоверие отец и братии наших». Мно­гие умеренные старообрядцы возмущались Аввакумом за его подстрека­тельства к самосожжениям и осуждали его за прославление гарей. Сам

мятежный протопоп, как известно, нашел свой конец в огне, зажженном рукой палача.

Этическое самоопределение Аввакума представляют следующие чер­ты: альтруистическое правдоискательство + бесстрашное обличение лжи + косное благоговение перед старомосковской Святой Русью. Крот­кое смиренномудрие не украшало мятежного «старовера», ему ближе было гордое чувство собственного достоинства. Не случайно он заявлял о себе: «Никого не боюся, ни царя, ни князя, ни богата, ни сильна, ни диавола самого!» Это заявление оправдывали нравственная сила, твор­ческий талант проповедника и писателя, которые он, несомненно, в себе ощущал. Публицистику Аввакума нельзя назвать толерантной. Он не мог наказать своих врагов силой оружия, но мечтал еще до страшного суда собственноручно их покарать: «Я еще, даст Бог, прежде суда Хри­стова, взявши Никона, разобью ему рыло. Да и глаза-то ему выколупаю, да и толкну его взашей. А царя Алексея мне надобно шелепами (вид плети. — А. С.) медяными попарить». Проповедь самоубийственных гарей показывает наличие в его характере антиинтеллектного самоубий­ственного экстремизма. Согласно нашим формулам получается фигура интеллектуала-квазигуманиста, тип личности, получивший впослед­ствии распространение среди народовольцев и пламенных больше­виков.