Кто‑нибудь знает, что происходит? 11 страница

 

ЭЛЛИ: Мне вовсе не хочется, чтобы это «к чему‑нибудь привело». Так выражаются мои родители.

Вполне очевидно, что это «ни к чему не приведет». Опять же, так выражаются мои родители. Разумеется.

Наслаждайся моментом. Я так и делаю. В жизни надо попробовать все. Я так и делаю. Не связывай себя ничем. Я так и делаю. Молодость бывает только раз. Я знаю. Наслаждайся свободой. Я стараюсь.

Не такое уж это большое дело. Что я сказала Оливеру, когда он пытался меня сосватать? Я сказала, что меня не особенно привлекают разведенные дядечки средних лет. Или дважды разведенные, как оказалось. И они меня действительно не привлекают.

Послушайте, я не люблю Стюарта. И вряд ли когда‑нибудь полюблю. Я приезжаю к нему раз в неделю, раз в десять дней. Его квартира по‑прежнему необставленная и пустая, как тогда – в первый раз. Обычно мы ходим в какой‑нибудь ресторанчик, выпиваем бутылку вина. Потом мы возвращаемся к нему, и иногда я остаюсь до утра, иногда мы по‑быстрому «делаем секс» и я уезжаю домой, а иногда мы просто сидим‑беседуем. Понимаете? Никаких проблем. Это не то, что называется прочными и постоянным отношениями.

Конечно, если бы он мне нравился по‑настоящему, мне, наверное, было бы больно и неприятно. И меня все это заколебало. Даже думать об этом заколебало. По идее, я должна быть довольной, правильно? Но я недовольна. Меня все это достает. И Стюарт в том числе.

Кто‑нибудь знает, что происходит? По‑моему, тут все ясно. Как говорится, ежу понятно… его пустая квартира, где нет ничего, кроме чистых рубашек, сложенных в стопку, и грязной посуды, которую он оставляет уборщице‑домработнице, и теперь мне понятно, почему он не занимается своим домом – потому что он постоянно торчит в доме на Сент‑Дунстан‑роуд, вешает полки и все такое.

Взрослые – все обломленные, правильно?

 

СОФИ: Мама в последнее время какая‑то странная. Я уже говорила: стоит – смотрит в окно. Забывает, что по вторникам у меня музыка. Я думаю, она переживает за папу. Боится, что он снова впадет в унылость.

Я попыталась придумать, как ее развеселить. Я ей сказала:

– Мама, если с папой что‑нибудь случится, ты всегда можешь выйти замуж за Стюарта.

По‑моему, разумная мысль. У него много денег, а у нас вечно их не хватает.

Мама просто посмотрела на меня и выбежала из комнаты. Потом она вернулась, и я увидела, что она плакала. И у нее был такой вид – ну, какой у нее всегда, когда она собирается завести Очень Серьезный Разговор.

Потом она мне сказала, чего никогда не говорила раньше. Она была замужем за Стюартом до того, как вышла за папу.

Я подумала и спросила:

– А почему вы мне раньше не говорили?

– Ну, мы подумали, что если ты спросишь, мы скажем.

Это – ненастоящий ответ, правда? Вроде как: мама, а папа не был женат на принцессе Диане? – теперь‑то я знаю, что нужно спрашивать, чтобы мне рассказали.

Я подумала еще немного и сделала вывод, который, по‑моему, был очень даже разумным.

– То есть, ты хочешь сказать, что Стюарт – мой настоящий папа?

И знаете, что она сделала? Она снова расплакалась. Потом обняла меня и сказала, что это не так. И даже не думай. Ну, вы, наверное, знаете, как моя мама может сказать: «Это не так. И даже не думай»?

Тогда почему она нам не сказала, что до папы она была замужем за Стюартом – зачем было делать из этого тайну? Значит, должна быть причина. Но если Стюарт – не мой папа, то какая еще причина?

Она попросила меня ничего не говорить Мари. Наверное, они будут ждать, пока она сама не спросит.

– Ну, – сказала я, пытаясь рассуждать разумно. – Ты всегда можешь выйти за него снова.

Мама сказала, чтобы я вообще никому об этом не говорила.

Но я же спрашивала. Помните? В тот вечер, когда папа пришел домой пьяный. Я спросила, кто такой Стюарт, и мама сказала, что это просто знакомый. Они могли бы мне все рассказать тогда, правда?

 

СТЮАРТ: В газетах в последнее время появляется столько кошмарных историй. Вы не читали на прошлой неделе про того человека, с которым… плохо обошлись в детском доме, когда он был совсем маленьким? Страшно, когда открывается правда, да? Время проходит, но становится только хуже. Тот парень вырос, он старался забыть, что с ним было, – не смог, и по прошествии двадцати с лишним лет нашел того воспитателя, который… плохо с ним поступил. К тому времени воспитателю было уже за шестьдесят, так что теперь они поменялись ролями: теперь уже воспитатель зависел от милости человека, который был сильнее его.

В общем, парень представился своему бывшему обидчику, повез его прокатиться и сбросил с обрыва. Нет, это звучит как‑то слишком приглаженно. Сперва он позволил ему помолиться. Правда, интересно? Он позволил ему встать на колени и помолиться. Потом он сказал полиции, что он пощадил бы старика, если бы тот молился за тех, кого он когда‑то обидел, но он молился только за себя. Так что он подтащил старика к краю обрыва и сбросил его вниз. Отпинал ногами. Он так и сказал: отпинал ногами. Он сказал, что готов показать следы, где старик пытался уцепиться за землю. Тело так и не нашли. Ни единого волоска. Хотя – нет. Волосок‑то как раз обнаружился. Даже несколько волосков. На полпути вниз, на камнях. Там лежал шарф футбольного клуба, и на нем было несколько седых волосков. Я почему‑то запомнил, что это был шарф клуба «Портсмут». Синий с белым. Клуб «Портсмут».

Кошмарная история, правда? И что самое страшное: преступник наверняка искренне полагал, что он поступает по справедливости. Око за око. Может быть, он считал, что старик еще легко отделался.

И еще этот парень сказал полиции, что, когда все закончилось, он себя чувствовал на удивление спокойно. Он вернулся домой, выпил чаю и замечательно спал всю ночь.

 

ОЛИВЕР: И еще одно. Спиртовой уровень мистера Черрибума. Я смотрел на него и думал: полезная штука. Вот бы придумать такой прибор, который бы измерял уровень нашего настроения.

 

Если низко пузырек –

Ты в печали занемог.

Если он вверху уже,

Значит радостно душе.

 

 

Что бы ты выбрал?

 

ОЛИВЕР: Знаете такую игру «Что бы ты выбрал»? Например, что бы ты выбрал: сидеть неделю закопанным по шею в грязи или сравнить все записанные версии симфонии «Из Нового Света»,[138] что бы ты выбрал: пройтись голым по Оксфорд‑стрит с ананасом на голове или жениться на ком‑нибудь из королевской фамилии?

Вот еще один пример, из реальной жизни. Что бы вы выбрали: депрессию эндогенную или реактивную? Что бы вы выбрали: чтобы ваша всепоглощающая, парализующая чувствительность к боли и скорби нашего существования была врожденной патологией в генетическом коде, доставшейся вам от всех этих угрюмых и мрачных предков, каковые стоят вереницей в retroviseur; или чтобы она была спровоцирована самим этим существованием, «жизненными событиями» – забавное, кстати, название, правда? Жизненные события. Как противоположность «смертельным событиям». Как будто в смерти есть какие‑то события.

Эндогенный: щенячье‑восторженный взгляд на жизнь, как в детской книжке с картинками, как в обещаниях политиканов – мы гордо стоим на плечах предыдущих поколений, откуда нам дальше видно, и где легче дышать, потому что вверху воздух чище. Но для тех, кто скорбит над печальными сторонами бытия, пирамида получается перевернутой, и те же самые предыдущие поколения лежат на наших плечах тяжким грузом веков, вдавливая нас в землю, как хрупкие колышки для палатки. Да, фатальный удар хлыстом ДНК: единственный и непоправимый взмах плети в руках какого‑нибудь мускулистого морского разбойника за многие поколения до тебя. И все же тут есть надежда: если природа нашего бремени – биохимическая, значит, не исключено, что ученые найдут способ, как его облегчить. Мы уже на подходе к тому, чтобы завалиться в берлогу Стюартовского bete noire[139] генной модификации, – который лично мне кажется не таким уж noire, как его малюют. Маленькое исправление гена, искусная переделка в плетении тех жизненно важных овощных спагетти, которые отличают оливерность от стюартности, и вот вам – пожалуйста: все довольны и счастливы. Черный пес превращается в милую киску.

Реактивный: или вы выбираете, чтобы эти иссиня‑черные дни, эти внутренние пейзажи в тонах индиго были прямым и более‑менее обоснованным откликом на события, которые происходят непосредственно с вами? События, которые могут пронять даже мистера Черрибума: например, смерть матери, когда тебе нет и одиннадцати; смерть отца, увольнение по сокращению штата, болезнь, разрыв супружеских отношений, und so weiter?[140] В этом случае у нас есть все основания говорить себе: если бы жизнь не была такой гадкой, я бы не был таким угрюмым – вот все наладится, и я перестану грустить. Однако, если вы будете рассуждать логически – хотя это вряд ли, поскольку ваш мыслительный метаболизм либо замедлится до частоты пульса гризли в период зимней спячки, либо ускорится в темпе стремительной увертюры «Руслана и Людмилы», – вы обязательно обнаружите одну маленькую неувязку. Если, скажем, одно из таких событий – смерть мамы, когда тебе всего шесть, это уже непоправимо. Приемная мать не поднимет уровень серотонина.[141] То же самое: если тебя уволили по сокращению штата, это вряд ли придаст тебе сил искать новую работу.

Эндогенный или реактивный: вы все еще думаете? Бум‑бум‑бум. Удар гонга. Время вышло! А сейчас я слегка передвину ворота. Признаюсь, этот вопрос в нашей маленькой викторине был слегка некорректным. Скорее это был розыгрыш, невинный обман. Потому что в последнее время и сами психологи – которых я называю «ребята, которые строят догадки», поскольку вся психология как наука основана исключительно на догадках, – отрицают, что данное разграничение существует. Сейчас они утверждают, что у человека может быть генетическая предрасположенность к тому, чтобы впадать в депрессию от пресловутых «жизненных событий». Таким образом, получается, что депрессия может быть эндогенной и реактивной одновременно! Может быть, она такая и есть! Может быть, даже у вас! Во всем виновата ваша матушка (или бабушка, или прабабушка) – а потом она еще и умирает! Так что выбора не существует. Нет никаких «или – или», есть только «и то – и то вместе». Это вам скажет любой более‑менее внимательный наблюдатель за процессом, который философы называют жизнью. Жизнь действительно состоит из прогулок по Оксфорд‑стрит в голом виде с ананасом на голове, а потом тебя еще и вынуждают жениться на особе королевских кровей; жизнь – это когда тебя закопают по шею в грязь и одновременно заставят слушать все имеющиеся в наличии записи симфонии «Из Нового Света».

В депрессии замечательно сочетаются на первый взгляд несовместимые вещи. Например: я ни в чем не виноват, и это только моя вина. Или: исламские фундаменталисты запускают в лондонское метро нервно‑паралитический газ, чтобы уничтожить все население города, – но они это делают исключительно для того, чтобы уничтожить меня. Или: если я могу над этим шутить, значит, я ни в какой ни в депрессии. Нет, нет и еще раз нет! Депрессия – умная штука. Поумнее вас. И даже меня.

 

СТЮАРТ: Софи мне сказала, что это неправильно – есть животных.

Я объяснил ей принципы органико‑биологического производства, про Ассоциацию Земли, неинтенсивное животноводство, экологически чистые корма, про улучшение условий содержания животных, про запрет на использование гормональных кормов и так далее. Может быть, я немного увлекся.

Софи выслушала меня и сказала, что она все равно считает, что это неправильно.

– Ну хорошо, а из чего сделаны твои туфли?

Она посмотрела на свои туфли, потом подняла взгляд на меня и сказала очень по‑взрослому:

– Но от меня же не ждут, чтобы я ела туфли, правильно?

Откуда она эта взяла? «От меня же не ждут…» Мне вдруг показалось, что я говорю не с маленькой девочкой, а с премьер‑министром.

Она смотрела на меня и ждала ответа. Но я не знал, что ответить. Мне вспомнился тот старый фильм, где Чарли Чаплин ест свои ботинки. Но это был неподходящий ответ.

 

ОЛИВЕР: Каждое утро Джилиан берет газету и красную ручку и отмечает звездочками статьи, которые, как ей кажется, будут мне интересны. Забавно, правда? Вроде как овсянка на завтрак – сытная, и питательная, и обогащенная моральной клетчаткой.

Но меня не интересуют ни новости, ни специальные репортажи. Недавно я понял, что я вообще уже не понимаю концепцию «новостей». Начнем с этого абсурдного множественного числа. Какое единственное число от «новостей»? «Новость»? Но даже если новость всего одна, мы все равно говорим «новости», что не есть семантически и грамматически правильно. Видите, дух педантизма иногда пробуждается в Оливере.

Ладно, пойдем дальше. Новость – это что‑то новое, в противоположность известному, старому. Но всякая новость всегда содержит в себе что‑то уже известное, стало быть, не является новостью в полной мере. Жадность, жестокость, ненависть, эгоизм, четыре всадника Апокалипсиса души человеческой скачут во весь опор на широком экране под рукоплескания завистников: вот главные новости на сегодняшний день, и на день завтрашний, и на все времена. Газеты набиты ханжеством и лицемерием. Хорошо сказано, друг мой.

Но я все равно аккуратно прочитываю эти страницы, которые мне совершенно не интересны. Что происходит в среде жокеев. Увлекательные рассказы про бабки[142] и щетки.[143]

Кто страдает избытком веса (я! я!)? Кто сколотил состояние на грязной игре (pas moi![144] pas moi!)?

Вот вечная мудрость из страны шор и стремян: владелец невыезженной лошади‑двухлетки никогда не покончит жизнь самоубийством – сие непреложная истина есть.

Здорово, правда?

Остается решить вопрос: кто бы мне подарил невыезженную двухлетку?

 

ДОКТОР РОББ: Ты слушаешь. Сопереживаешь. Задаешь вопросы. Иногда, если дать им выговориться – это уже помогает. Но это требует мужества – говорить о тех чувствах, о которых они говорят. Значительно больше мужества, чем у них есть. Депрессия – это замкнутый круг. Порочный круг. Как врач я постоянно ловлю себя на том, что мои советы сродни советам активнее заниматься физическими упражнениями – людям, страдающим хронической усталостью, или побольше бывать на солнце – людям, которые чувствуют себя в безопасности, только лежа в постели, под одеялом, с наглухо задвинутыми занавесками.

Оливер, по крайней мере, не пьет. Те, кто пьет – они подбадривают себя на короткое время, а в итоге еще глубже впадают в депрессию. Еще один замкнутый круг. И вот – еще один. Иногда – нечасто, и не в случае с Оливером, – ты слушаешь человека, вникаешь в его проблемы, в то, как он живет, и понимаешь, что объективно у него есть все причины для депрессии. На их месте ты бы тоже депрессовал. Но ты исполняешь свою работу, а твоя работа – убедить их, что они в корне неправы и никаких причин для уныния у них нет.

Недавно была статья, где говорится, что люди, у которых все хорошо с работой, которые чувствуют себя уверенно в профессиональной сфере, в смысле душевного равновесия значительно здоровее тех, у кого на работе проблемы. На самом деле, неуверенность в какой бы то ни было сфере является более серьезным негативным показателем душевного равновесия, нежели курение, пьянство и другие стандартные факторы. В газетах это преподнесли чуть ли не как сенсацию, но лично мне кажется, что любой здравомыслящий человек сам в состоянии сделать подобный вывод. Люди, которые чувствуют себя уверенно в профессиональной сфере, как правило, занимают руководящие должности. Скорее всего они получили хорошее образование, они заботятся о своем здоровье и т. д., и т. п. Люди, которые чувствуют себя неуверенно – опять же, как правило, – занимают более низкие должности. Они не так хорошо образованы, им платят меньше, им далеко не всегда нравится их работа и т. д., и т. п.

Для меня – как для психолога, практикующего уже двадцать лет, – вполне очевидно, что законы свободного рынка действуют не только в бизнесе, но и в сфере здоровья тоже. И я говорю не о коммерческих поликлиниках и больницах. Я говорю именно о здоровье как таковом. Свободный рынок делает богатых еще богаче, бедных – еще беднее и склоняется к монополии. Это общеизвестно. И то же самое – в приложении к здоровью. Здоровые люди становятся здоровее, нездоровые – нездоровее. Еще один замкнутый круг.

Прошу прощения. Мой супруг сказал бы, что я опять оседлала своего конька. Но вы бы видели, с чем мне приходится сталкиваться каждый день! Иногда я думаю, что чума была более демократичной – в смысле, кого разить. Хотя, нет… тут я не права. У богатых всегда было больше возможностей либо для изоляции от заразы, либо для бегства. А бедные мерли, как мухи.

 

ОЛИВЕР: Вы, наверное, помните, как я un peu[145] слишком переживал за обои? Боялся прочесть судьбу в повторяющихся узорах, как в выпавших рунах, если вы понимаете, что я имею в виду. Но что самое забавное, когда мы въехали в дом, там вообще не было никаких обоев. Предыдущие жильцы побелили все стены в доме. Кто бы мог подумать, что пресловутый «бальзам на сердце» обернется двумя галлонами ярко белой‑виниловой эмульсии?!

Но оказалось, я рано радовался. На днях у меня случился очередной плохой день, как мы всегда это называем – потому что назвать день плохим, значит снять с себя всю ответственность и переложить вину на зловредные обстоятельства, нам не подвластные, – один из тех дней, когда ты лежишь на диване, не в силах подняться, и тупо таращишься в стену. Поначалу я это воспринял как зрительное расстройство, вызванное, вероятно, передозировкой дотиепина.[146] В корне неверный диагноз, исправленный специалистом – самой Матроной, которая подтвердила, что эта галлюцинаторная Оптическая Иллюзия объяснялась вполне банально – о избитый, но горький феномен, – старые обои начали проступать сквозь краску.

Видите, как неотступно преследует нас госпожа Реальность? Как тщетны наши попытки надеть намордник на зверя? Кто это сказал: «Вещи суть то, что они есть, и их следствия будут такими, какими они будут; зачем же тогда нам желать быть обманутыми»?[147] Идиот. Старый маразматик из восемнадцатого века. Обманите меня, пожалуйста. Обманите меня – пусть я знаю, что это обман, но мне так хочется обмануться.

 

СТЮАРТ: Мне кажется, что Оливеру нужна помощь.

Я сказал ему:

– Оливер, на тебя смотреть больно, какой ты подавленный.

– Это из‑за переезда, – ответил он. – Оказалось, что это почти то же самое, что кончина главы семейства.

– Я могу что‑нибудь для тебя сделать?

Он сидел на диване на кухне, в домашнем халате. Вид у него был ужасный: взгляд апатичный, лицо совершенно белое. Он был весь какой‑то опухший. Наверное, из‑за таблеток и из‑за сидячего образа жизни. Впрочем, Оливер никогда не злоупотреблял физическими упражнениями, разве что только ментальными. Но в последнее время он даже и в остроумии не упражнялся. У него был вид человека, которому хочется быть язвительным и саркастичным, но у него нету на это сил.

– Можешь, на самом деле, – сказал он. – Купи мне невыезженную двухлетку.

– Кого купить?

– Ну, такую лошадку, – объяснил он. – Это будет поэффективнее, чем вся вместе взятая фармакопея доктора Робб.

– Ты это серьезно?

– Абсолютно.

Похоже, ему действительно нужна помощь.

 

ДЖИЛИАН: Софи объявила, что она теперь вегетарианка. Она говорит, что у них в школе, среди ее новых друзей много вегетарианцев. Первое, что я подумала: мне вовсе не улыбается, чтобы в доме появился еще один привередливый едок. На данный момент мне хватает и напряженных раздумий, что Оливер будет есть, а чего не будет. Так что я попросила Софи – попросила, как взрослую; ей очень нравится, когда с ней говорят как со взрослой, и обычно она прислушивается к тому, что ей скажут, – я попросила ее отложить исполнение ее решения – которое я, безусловно, уважаю, – на год или два, потому что сейчас у нас на столе все сбалансировано и лучше пока ничего не менять.

– У нас на столе все сбалансировано, – повторила она и рассмеялась. Я сказала это не нарочно. А потом – поскольку я обратилась к Софи как ко взрослой, – она оказала мне уважение и, в свою очередь, обратилась ко мне как ко взрослой. Она объяснила, что это неправильно – убивать и есть животных, и как только ты это осознаешь, другого выбора не остается – ты становишься вегетарианцем. Она говорила достаточно долго и нудно… что ж, в конце концов, она дочка Оливера.

– А из чего сделаны твои туфли? – спросила я, когда она закончила.

– Мама, – сказала она с детской категоричностью и нетерпимостью, – я же не ем свои туфли.

 

ОЛИВЕР: Доктор мне посоветовала утренние пробежки. Кстати, вы знаете доктора Робб? (Скорее всего, нет, если только вы не находитесь на том же bateau ivre,[148] что и moi.[149]) Добрый доктор сказала «физические упражнения», но я услышал «утренняя пробежка». Должно быть, я отпустил замечание в смысле, что я предпочел бы обломовский диван, потому что она принялась объяснять, зачем это нужно. На этой неделе «ребята, которые строят догадки» пришли к выводу, что физические упражнения повышают сакральный уровень эндорфинов[150] и способствуют, таким образом, поднятию настроения. Не успеешь и глазом моргнуть, как ты снова доволен и счастлив. QED.[151]

Боюсь, мой ответ был мало похож на архимедовский. Я не расплескивал воду из ванной в радостном ликовании. Может, я даже тихонечко хрюкнул в отчаянии, как худая стройная свинья в состоянии крайнего стресса. Позднее я понял, в чем дело: уже самый выбор снаряжения для бега, от ярких кроссовок до идиотской улыбочки, с непременными тренировочными штанами, отвисшими на коленях, и курткой на молнии понизит мой уровень эндорфинов до критического нуля, а мысль о том, чтобы показаться на людях в таком одеянии при свете дня, переполняет меня таким жгучим стыдом, что мне придется бежать в Касабланку, а потом – обратно, дабы поднять эту мифическую субстанцию хотя бы до первоначального – критически низкого – уровня. Тоже на букву «х», но не подумайте, что «хорошо».

 

ЭЛЛИ: То, что я говорила про Стюарта, это правда. У нас с ним – ничего серьезного. И меня это вполне устраивает. Я только думаю, что наши с ним отношения могли бы быть более честными и прямыми.

В тот вечер мы ужинали в китайском ресторане, а когда вернулись к нему домой, я была в том нерешительном настроении, когда ты сама не знаешь, чего тебе хочется, и ждешь, чтобы кто‑то другой за тебя решил. Но он не включился в игру. То ли не почувствовал моего настроения, то ли почувствовал, но ему было все равно. Я хотела сказать ему: слушай, когда мы с тобой познакомились, ты был таким взрослым и держался со мной, как будто ты мне начальник, все решал за меня: что мне захочется взять наличные, а не чек, что мы пойдем выпьем чего‑нибудь в баре. А теперь ты даже не можешь сказать мне, чего тебе хочется: оставаться мне у тебя или нет?

Я сказала:

– Ну, и что ты думаешь?

Мы были уже на полпути в спальню.

– А ты что думаешь? – спросил он.

Я молчала. Я ждала, что он все‑таки мне ответит. Потом я сказала:

– Я думаю, что если ты даже не знаешь, чего ты думаешь, тогда я думаю, что мне лучше поехать домой, и гребись оно все конем.

На такую тираду существует несколько вариантов ответа, но ответ: «Хорошо», – занимает в моем личном рейтинге одно из последних мест. Есть еще язык жестов, и уйти в туалет пописать еще до того, как я вышла за дверь, – то же не самый приятный ответ.

А на следующий день, когда я пришла в студию и мы с Джилиан сели работать, меня вдруг прорвало. Я смотрела на Джилиан, как она сидит за мольбертом, поправляет лампу, в профиль ко мне, сосредоточенная и спокойная, как какой‑нибудь, блин, Вермеер… я смотрела на нее и думала: я, конечно, прошу прощения, но мне очень не нравится, что ты со своим вторым мужем – кстати, тот еще персонаж; не человек, а сплошная подделка, – так вот, мне не нравится, что ты попыталась сосватать меня твоему первому мужу, и не сказала мне, что вы были женаты, а он устроил мне этот цирк с мистером Хендерсоном, а потом, когда мы стали с ним трахаться, то уже очень скоро стало вполне очевидно, что хотя он меня трахает вежливо и галантно, и он сам вроде бы получает удовольствие, он по‑прежнему одержим тобой – и только тобой?

Так я ей и сказала. Слово в слово. Вы заметили, как взрослые ненавидят это слово – «трахаться»? Моему папе плевать, что я курю и могу докуриться до рака, для него это нормально, но когда я однажды сказала при нем, что я трахаюсь с парнем, он так на меня посмотрел – словно я матом сказала. И словно я его очень обидела, что не смогла оценить красоту действа, когда двое любящих сливаются в экстазе, как это было у него с мамой, бла‑бла‑бла, еще до того, как они разбежались. Поэтому я нарочно сказала «трахаться», когда высказывала все Джилиан, вот только она даже не поморщилась, как я надеялась, она просто молчала и слушала, слушала очень внимательно, а когда я дошла до пассажа насчет того, что Стюарт по‑прежнему ею одержим, знаете, что как она отреагировала на это?

Она улыбнулась.

 

СТЮАРТ: Сегодня я прочитал в газете про один жуткий случай. Случай действительно жуткий, и я вам очень советую – если вы человек чувствительный – пропустить следующие абзацы.

Это случилось в Америке, хотя могло бы случиться в любом другом месте. Я имею в виду, что Америка – это гиперболизированный вариант любого другого места, вы не согласны? Но как бы там ни было, вот история. У молодого парня умер отец. Парню было чуть‑чуть за двадцать. Девушка этого парня была в круизе, когда у него умер отец, и она вполне резонно рассудила, что раз отец уже умер, а не умирает, она уже ничем не поможет, и не стала прерывать путешествие и возвращаться домой, чтобы утешить своего друга. А парень – тоже, возможно, вполне резонно, – очень обиделся и решил, что это было предательство. Такое предательство, которое невозможно забыть и простить. И он дал себе слово, что причинит ей столько же боли, сколько пережил сам. Он хотел, чтобы она тоже узнала – как это больно, когда умирает близкий человек.

Вы уверены, что хотите читать дальше? На вашем месте я бы не стал продолжать. В общем, парень женился на девушке, и они решили завести ребенка, и она забеременела, и родила, и он дождался, пока она не осознает себя матерью и не привяжется к ребенку, а потом убил маленького. Обернул ему голову пищевой пленкой и дал ему задохнуться. Потом он снял пленку и перевернул малыша личиком вниз.

Я вас предупреждал, что это кошмарный случай. Несколько месяцев молодая мама была в полной уверенности, что ребенок умер от СВСМ, синдрома внезапной смерти младенцев. Так сказал врач. Но в один «прекрасный» день ее муж пошел в полицию и признался в убийстве. Почему, как вы думаете? Совесть заела? Может быть. На самом деле, я лично не очень верю в угрызения совести. Во всяком случае, если судить по тому, с чем я сталкивался лично. Ну хорошо, может быть, его и вправду заела совесть. Но, скорее всего, он просто хотел причинить еще больше боли своей жене. Если бы она думала, что ребенок умер от СВСМ, она бы винила Судьбу или случай. Но теперь она узнала, что это была не Судьба. Это было нарочно. Человек, который, как она думала, ее любит, и которого она тоже любила, хладнокровно убил их ребенка, чтобы сделать ей больно. Можно себе представить, что она почувствовала в тот момент.

Жуткий поступок, страшный. Я ни в коем случае его не оправдываю. Я просто хочу сказать, что самое страшное заключается в том, что по‑своему этот поступок был вполне обоснован. По‑своему. Извращенно, кошмарно – но все‑таки обоснован.

 

ОЛИВЕР: Генетический сбой. Изъян ДНК. Удар хлыстом. Признаюсь, мне нравится эта идея. Заставляет задуматься. Человек. Существо без разумных причин для существования. В прежние времена он сам находил/создавал причины. Во времена мифов, легенд и героев. Когда мир был большим и в мире вмещалась трагедия. Сейчас? Сейчас, заслышав удар хлыстом ДНК, мы встаем в стойку на опилках цирковой арены. Человечество измельчало, что теперь для него трагедия? Жить, как будто у нас есть свобода воли, зная, что ее нет.