Кто‑нибудь знает, что происходит? 4 страница

И вот еще что. Вы, наверное, сами сталкивались с такой вещью, когда дружеские отношения как бы застывают в том виде, в каком они были в самом начале, и никак не развиваются дальше. Это как в семье, когда младшая сестра навсегда остается маленькой девочкой для старшего брата, даже если она уже пенсионерка. Но между Оливером и мной все изменилось. Я имею в виду, что в баре он по‑прежнему обращался со мной, как с младшей сестренкой. Для него все осталось, как было. А для меня – нет. Я стал другим человеком.

Уже потом я перебрал в уме некоторые вопросы, которые он мне не задал. Раньше я бы, наверное, обиделся. Но теперь – нет. Интересно, а он заметил, что я ничего не спросил про Джилиан? Когда он рассказывал сам, я слушал, но сам ничего не спрашивал.

 

ДЖИЛИАН: Когда Оливер вернулся, Софи сидела в гостиной – делала уроки. Он был слегка навеселе – не то чтобы пьяный, но так… как это бывает, когда выпиваешь три стакана на пустой желудок. Ну, вы, наверное, знаете, как это бывает: муж приходит домой из бара, где он выпивал с друзьями, и ждет, что его подвиг оценят – ведь мог бы вообще не прийти, или прийти, но в таком состоянии, что лучше бы не приходил. Потому что он постоянно помнит о тех счастливых денечках, когда он еще не был женат и мог веселиться всю ночь без помех, не спрашивая ни у кого разрешения. И поэтому каждый раз, когда он приходит домой после пьянки‑гулянки, в нем чувствуется… я даже не знаю, что… какая‑то то ли агрессия, то ли обида, то ли возмущение; и ты обижаешься и возмущаешься тоже, потому что ты же не запрещаешь ему выпивать с друзьями, и ты была бы совсем не против, если бы он пришел попозже, даже совсем‑совсем поздно, потому что тебе иногда хочется побыть дома одной, с детьми. И оба держатся напряженно.

– Папа, а где ты был?

– В пабе, Соф.

– Ты пьяный пришел?

Оливер, пошатываясь, прошелся по комнате, изображая пьяного, и дыхнул на Софи, которая сделала вид, что ей дурно и она сейчас упадет в обморок, и помахала рукой у себя перед носом, разгоняя дух папиного перегара.

– А с кем ты напился?

– С одним старым другом, старым ханжой. Плутократом американским.

– А что такое плутократ?

– Это такой человек, который зарабатывает больше меня, – сказал он, а я подумала про себя: тогда, выходит, весь мир состоит из одних плутократов.

– А он тоже напился?

– Напился? Он так напился, что у него контактные линзы выпали.

Софи рассмеялась. Я расслабилась. На секунду. А потом напряглась опять. У детей что – чутье на такие вещи?

– А кто он, вообще?

Оливер посмотрел на меня.

– Просто Стюарт.

– Смешное такое имя – Просто Стюарт.

– Ну, он, вообще, адвокат. У него все, как у адвоката, за тем исключением, что он никакой не адвокат.

– Папа, ты правда пьяный. – Оливер снова дыхнул на Софи, она засмеялась и, похоже, опять занялась уроками. Но не тут‑то было. – А откуда ты его знаешь?

– Кого – его?

– Просто Стюарта Плутократа.

Оливер опять посмотрел на меня. Я не знаю, заметила это Софи или нет.

– Откуда мы знаем Стюарта? – спросил он у меня. Я подумала: большое спасибо, удружил так удружил. Типа, ты умываешь руки. И еще я подумала: еще не время.

– Мы с ним были знакомы раньше, – сказала я очень неопределенно.

– Это понятно, – сказала она как‑то очень по‑взрослому.

– Ты марш на кухню – делай себе бутерброд, – сказала я Оливеру. – А ты марш в постель, – сказала я Софи. Они знают этот мой тон. Я его тоже знаю, и мне самой он не нравится. Но что еще было делать?

Оливер провозился на кухне достаточно долго и вернулся в гостиную с большим бутербродом с жареным картофелем. У него есть какая‑то «особенная» фритюрница, которой он очень гордится, – с каким‑то там специальным фильтром, который якобы поглощает пары от кипящего масла. На самом деле, понятное дело, он ничего не поглощает.

– Секрет хорошего бутерброда с жареным картофелем, – заявил он не в первый уже раз, – в том, чтобы жар от картофеля растопил масло на хлебе.

– И что?

– А то, что оно потечет у тебя по руке.

– Нет. Я имею в виду, и что – Стюарт?

– А‑а, Стюарт. Он весь седой. Розовый и лоснящийся. При деньгах. Не дал мне расплатиться за выпивку… ну, ты знаешь, как это бывает, когда плутократия ударяет в голову.

– По‑моему, мы оба этого не знаем. Просто нам неоткуда.

По словам Оливера, Стюарт ни капельки не изменился, разве что стал плутократом и этаким пивным хряком, который только и говорит, что о свиньях.

– Вы с ним еще встретитесь?

– Мы не договаривались о встрече.

– Ты записал его телефон?

Оливер посмотрел на меня и подцепил пальцем масло с тарелки.

– Он мне его не дал.

– В смысле, не дал? Ты спросил его телефон, а он сказал, что не даст?

Оливер прожевал кусок бутерброда, проглотил и театрально вздохнул.

– Нет, я не спрашивал его телефон, а сам он не предлагал.

Когда я это услышала, у меня словно камень с души упал. Я даже не пожалела, что довела Оливера до состояния легкого раздражения. Может, не все так страшно.

Уже потом я задумалась: хочу ли я встретиться со Стюартом? И никак не могла решить – да или нет. Обычно я без труда принимаю решения – ну, хотя бы один человек в доме должен уметь принимать решения, – но тут я поняла, что не хочу ничего решать. В этом вопросе пусть за меня решают другие.

Тем более я не думаю, что такой вопрос вообще встанет.

 

ТЕРРИ: У меня есть друзья на Заливе. Они мне рассказывали, как ловят крабов. Краболовы выходят в море примерно в полтретьего ночи и работают до утра. Они раскидывают сеть длиной до пяти сотен ярдов, с грузилами через каждые несколько ярдов, к которым прикреплены приманки. Обычно в качестве приманки берут угрей. Потом, когда сеть раскинута, они начинают сводить ее концы, и вот тут нужен зоркий глаз и большая сноровка. Крабы, конечно, «клюют» на угрей, но крабы – не дураки, они не будут спокойно ждать, пока их не вытянут из воды и не бросят в корзину. Так что, буквально за миг до того, как краб появится у поверхности, буквально за миг до того, как он отпустит свою добычу, ловец должен мягко опустить руку под воду и схватить краба.

Как говорит моя подруга Марсель: вам это ничего не напоминает?

 

СТЮАРТ: Ну и как вы расцениваете поведение Оливера? Только честно. Я не знаю, чего я ждал. Может быть, я ждал чего‑то такого, в чем не мог бы признаться себе самому. Но скажу вам вот что. Я не ожидал вообще ничего. Я не ожидал: привет, Стюарт, старина, мой старый ханжа, сколько лет, сколько зим, да, ты можешь купить мне выпить, и еще раз купить мне выпить, склоняюсь в поклоне пред вашей щедростью, добрый сэр, а между выпивкой я снова буду учить тебя жить, как в добрые старые времена. Вот это я и называю – вообще ничего. Может быть, я был немного наивным.

Но в жизни есть много чего такого, что не поддается однозначному определению, правильно? Например, можно дружить с человеком, который тебе не нравится. Или, вернее, нравится и не нравится одновременно. Не то чтобы я до сих пор считаю Оливера своим другом. Разумеется, нет. Хотя он явно по‑прежнему полагает меня своим другом. Это еще одна сложность: А считает В своим другом, но В не считает себя другом А. На мой скромный взгляд, дружба может быть даже сложнее, чем брак. Я имею в виду, что для большинства людей брак – это предельное испытание, правильно? В тот момент, когда ты решаешь полностью изменить свою жизнь и связать ее с другим человеком, ты говоришь: вот он я, я хочу быть с тобой, я отдам тебе все, что у меня есть. Я имею в виду не земные богатства. Я имею в виду сердце и душу. Иными словами, мы рассчитываем на все сто процентов, правильно? Может быть, мы не получим эти самые сто процентов, и даже скорее всего не получим, или получим, но только на время, однако мы все‑таки осознаем, что такая полнота в принципе существует. Раньше это называлось идеалом. Теперь, насколько я понимаю, называется целью. А когда что‑то идет не так, когда процент падает ниже определенной черты, которую мы поставили себе целью – скажем, пятьдесят процентов, – происходит развод.

Но что касается дружбы, тут все не так просто, правда? Ты знакомишься с человеком, он тебе нравится, вы что‑то делаете с ним вместе – и вот вы друзья. Но нет никакой процедуры, никакого обряда, который скреплял бы дружбу, и у вас нет цели. Иногда вы становитесь друзьями лишь потому, что у вас есть общие друзья. Есть такие друзья, с которыми можно не видеться месяцами и даже годами, а потом встретиться и общаться, как будто вы только вчера расстались; есть и такие, с которыми надо начинать все заново. И в дружбе нет развода. Я имею в виду, с другом можно поссориться, но это не одно и то же. Теперь Оливер, очевидно, решил, что мы с ним просто продолжим общение с того места, где мы расстались, – вернее, чуть раньше того места, где мы расстались. А я не хотел ничего продолжать. Я хотел посмотреть, как и что.

И вот что я увидел. Когда я предложил купить ему выпить, он попросил «Трепанацию черепа». Я сказал, что из пива здесь только «Бельхавен Ви Хэви». Он рассмеялся надо мной в том смысле, что я старый педант и у меня напрочь отсутствует чувство юмора. «Это шутка, Стюарт. Шутка». Но дело в том, что Оливер не знает, что такое пиво – «Трепанация черепа» – действительно есть. Его варят в Шотландии, в Оркни, и у него удивительно мягкий вкус. Кто‑то сказал, что по вкусу оно похоже на фруктовый пирог. Это темное пиво, красно‑коричневое по цвету. Вот почему я предложил вместо него «Бельхавен Ви Хэви». Но Оливер ничего этого не знает, и ему даже в голову не приходит, что я могу знать что‑то такое, чего он не знает. Что я кое‑чему научился за прошедшие десять лет.

 

ОЛИВЕР: Ну и как бы вы расценили моего тучного друга? На этот вопрос, как и на множество других вопросов, существует два варианта ответа: либо спокойное, сдержанное выступление, либо пламенная обличительная речь; и в кои‑то веки у вас есть возможность лицезреть, как Оливер надевает свои кроссовки с пружинящими подошвами и выходит на беговую дорожку, дабы присоединиться к команде демократических полемистов. La гае basse, s’il vous plait.[56] Мы не обсуждаем моральный эвердьюпойс[57] вышеназванного индивидуума, нам нужны голые грубые факты. Стюарт: он что – набит долларами под завязку? Когда мы с ним сидели‑выпивали, я – как человек тактичный – не стал слишком въедливо выяснять насчет его временного пребывания в Стране Годового Дохода, но мне пришло в голову, что если ликвидность омывает его стопы, подобно венецианскому наводнению, то, может быть, он не откажет отлить мне парочку ведер за счет города на воде. Бывают моменты, когда художнику вовсе не стыдно сыграть извечную роль просителя, принимающего подаяние. Связь между искусством и страданием есть золоченая нить, которая иногда стягивает слишком сильно. Еще день – еще доллар.

И я прекрасно осознаю, что если бы мне пришлось давать свидетельские показания, положа заскорузлую руку на Библию, что если бы мне пришлось говорить правду, и только правду, и ничего, кроме правды, я бы не употребил слово «тучный» по отношению к Стюарту. На самом деле его телесные очертания предполагают либо изнурительные занятия в спертом воздухе тренажерного зала, где пахнет подмышками, либо не менее изнурительные для тела и духа занятия дома на каком‑нибудь продвинутом велотренажере. Может быть, он жонглирует булавами под йодлерические напевы Френка Айфилда. Я не знаю. Сам я не качаюсь, если я что и качаю, так только иронию – как насосом.

Вы, наверное, уже заметили, что я стараюсь иметь дело исключительно с субъективной правдой – которая всегда более реальна и более достоверна, нежели объективная, – и по этим критериям Стюарт был, есть и будет тучным. Его душа – тучная, его принципы – тучные и, насколько я понимаю, его депозитный счет в банке – такой же тучный. И пусть вас не обманет его теперешняя подтянутая фигура.

Он сказал мне одну любопытную вещь, которая может иметь отношение ко всему вышесказанному – впрочем, может и не иметь. Он сказал, что у свиней бывает анорексия, сиречь отсутствие аппетита. Вы знали об этом?

 

ДЖИЛИАН: Я спросила Оливера: – Стюарт спрашивал про меня?

Он рассеянно посмотрел на меня. Собрался ответить, но передумал, опять посмотрел на меня и сказал:

– Ну да, спрашивал.

– И что ты ответил?

– В смысле, что я ответил?

– В смысле, Оливер, что когда Стюарт спросил про меня, ты должен был что‑то ему ответить. И мне интересно, что ты ему сказал.

– Ну… что обычно рассказывают.

Я молча ждала продолжения. Обычно подобная тактика всегда действует. Но на этот раз Оливер замолчал. Сидел и рассеянно пялился перед собой. Это могло означать, либо что Стюарт вообще про меня не спрашивал, либо что Оливер просто не помнит, что он ему ответил, либо помнит, но не хочет повторять это мне.

Что, интересно, обо мне можно сказать такого, «что обычно рассказывают»?

 

Ужин

 

ДЖИЛИАН: Когда я сказала, что мы просто падаем в постель и не занимаемся сексом, вы ведь поняли, что это такая шутка, правда? Я так думаю, мы занимаемся сексом достаточно часто – как в среднем по стране, хотя я точно не знаю, сколько это – «в среднем по стране». Наверное, столько же, сколько и вы. И иногда это секс – как в среднем по стране. Скажем так, средненационального уровня. Я уверена, вы понимаете, что я хочу сказать. Я уверена, у вас это тоже бывает. Может быть, прямо сейчас, когда вы дочитаете эту главу, вы и займетесь тем самым средненациональным сексом.

Вот так все у нас и происходит. Уже не так часто, как раньше (и вообще никакого секса, когда Оливер болел). Как правило – в определенные вечера в неделю: в пятницу, в субботу и в воскресенье. Нет, это уже бахвальство. В один вечер из перечисленных трех. Обычно – в субботу. В пятницу я никакая – усталая после рабочей недели. В воскресенье я уже думаю про понедельник. Так что обычно – в субботу. Чуть‑чуть чаще весной и летом, чуть‑чуть чаще, когда мы в отпуске. Насчет эротических фильмов… никогда не знаешь, подействует это или нет, хотя, говоря по правде, сейчас они на меня оказывают прямо противоположное воздействие. Когда я была моложе, меня возбуждали такие фильмы. А сейчас я смотрю на экран и думаю: все происходит не так, – я имею в виду, не только со мной, но и вообще со всеми. Все происходит не так. Вот почему они меня больше не возбуждают. А вот Оливера – по‑прежнему возбуждают, что иногда создает сложности.

Вот так и выходит, что ты говоришь себе: ну ладно, в следующий раз – мы никуда не торопимся. Но это мгновение, когда возникает желание, оно с годами становится таким… хрупким. Вы сидите, смотрите телевизор, вроде как обоим хочется заняться любовью, но не то чтобы очень, а так… в плане «было бы неплохо», потом вы переключаетесь на другую программу, смотрите какую‑нибудь ерунду, и минут через двадцать вы уже оба зеваете, и момент упущен. Или одному из вас хочется почитать перед сном, а второму не хочется, и он или она лежит в полумраке и ждет, пока тот, кто читает, не выключит свет, и тогда ожидание и надежда переходят в легкую обиду, и момент снова упущен. Или вы дольше обычного не занимаетесь сексом и вдруг понимаете, что такой длительный перерыв создает двойственное отношение. С одной стороны, вы уже соскучились друг по другу, а с другой – вы уже начали забывать про секс. Когда мы были детьми, мы думали, что монахи и монашки должны пребывать в состоянии тайного, но перманентного сексуального возбуждения. Теперь я думаю, что большинство из них вообще не думают о сексе, им это просто не надо. Момент упущен.

Не поймите меня неправильно. Мне нравится заниматься сексом. И Оливеру тоже нравится. И мне все еще нравится заниматься сексом с Оливером. Он знает, чего мне хочется и что мне нравится. С оргазмом у нас – никаких проблем. Мы знаем, как сделать так, чтобы оба наверняка достигли оргазма. Кто‑нибудь, может быть, скажет, что в этом‑то и проблема. Если проблема вообще существует. Я имею в виду, мы всегда – ну, или почти всегда – занимаемся любовью одним и тем же способом: одинаково по количеству времени, одинаково по количеству времени на прелюдию (ужасное все‑таки слово), в одной и той же позе или позах. И мы это делаем потому, что нам так приятно, – потому что, как мы выяснили по опыту, это подходит нам лучше всего. Так что секс постепенно становится тиранией, или обязанностью, или чем там, не знаю. Но как бы там ни было, вырваться уже невозможно. Негласное правило о супружеском сексе, если вам вдруг интересно – а вам, может быть, вовсе не интересно, – можно сформулировать так: по прошествии нескольких лет запрещается делать что‑то такое, чего вы не делали раньше. Да, я знаю. Я читала все эти статьи и колонки полезных советов о том, как разнообразить свою половую жизнь в браке, чтобы муж покупал тебе сексуальное белье, чтобы периодически устраивать романтические ужины при свечах, чтобы выделять больше времени на то, чтобы побыть вдвоем, – я читала и смеялась, потому что в жизни все совсем не так. В моей жизни, по крайней мере. Выделять больше времени? Всегда найдется белье, которое нужно срочно постирать.

Наша половая жизнь, она… дружелюбная. Вы понимаете, что я имею в виду? Да, вижу, что понимаете. Может быть, даже слишком хорошо. В сексе мы с ним партнеры. В сексе нам нравится быть друг с другом. Мы оба стараемся сделать так, чтобы другой получил удовольствие. Мы стараемся сделать так, чтобы другому было хорошо. Наша половая жизнь, она… дружелюбная. Я уверена, что бывает и хуже. Гораздо хуже.

Я вас не отвлекаю? Тот или та, кто сейчас рядом с вами, уже выключил или выключила свой свет. Они стараются дышать ровно, как будто они уже спят, но на самом деле они не спят. Может быть, вы сказали: «Я только закончу страницу», – и вам дружелюбно хмыкнули в ответ, но вы зачитались и прочитали чуть дольше, чем собирались. Но сейчас это уже не имеет значения, правда? Потому что я вас уже отвлекла. Момент упущен. Вам больше не хочется секса. Правда?

 

МАРИ: Просто Стюарт и Плуто‑Кот придут к нам на ужин.

 

СОФИ: Плутократ.

 

МАРИ: Плуто‑Кот.

 

СОФИ: Плутократ. Это такой человек, у которого много денег.

 

МАРИ: Просто Стюарт и Плуто‑Кот придут к нам на ужин.

 

СТЮАРТ: Я хотел пригласить их в ресторан, но они сказали, что у них сейчас некому посидеть с детьми. Когда я все же до них доехал, я испытал несказанное облегчение, потому что они живут в незнакомой мне части города, которую я совершенно не знаю. Я специально справлялся по справочнику – в их районе нет ни одного мало‑мальски приличного ресторана. Только кафешки‑закусочные из тех, которые Оливер в прежние времена называл «ботулизм на вынос».

Было темно, шел дождь, я несколько раз сворачивал не туда. По дороге я уже начал жалеть, что город построен не по системе решетки. Но в итоге я все же добрался до их квартала на северо‑востоке Лондона. Район можно было бы описать как «смешанный». Агенты по недвижимости называют такие районы «перспективными» и уповают на то, что обманутые клиенты не подадут на них в суд. У нас еще употребляется термин «гентрификация»?[58] Раньше, я помню, он был в ходу. Но меня давно не было в Лондоне. Глядя на улицу, на которой живут Оливер с Джилиан, я никак не мог сообразить: то ли дома возрастают в цене, то ли люди в цене падают, или, может быть, наоборот? Рядом с домом, оборудованным охранной сигнализацией, стоит какая‑то заколоченная хибара; рядом со свежевыкрашенным, отделанным домом – развалюха, хозяин которой явно сдает комнаты квартирантам и которую не перекрашивали, наверное, со времен Второй мировой войны. Имелось и несколько особняков, но вид у них был удручающий. Если термин «гентрификация» здесь не подходит, то я просто не знаю, какое еще подобрать слово.

Они живут в квартире, которая занимает нижний этаж маленького дома‑террасы – вернее, нижний этаж с полуподвалом. Когда я спускался по лестнице, металлические перилла дрожали; у входной двери натекла лужа. На кирпичной стене рядом с дверью стоял номер 37А, намалеванный от руки краской. Писала точно не Джилиан. Дверь мне открыл Оливер, забрал у меня бутылку, изучил этикетку и изрек:

– Как остроумно.

Потом изучил этикетку сзади.

– Содержит сульфиты, – зачитал он. – Ай‑ай‑ай, Стюарт, а как же твои экологически чистые продукты?

Сложный вопрос. Я уже собирался ответить, что хотя я теоретически ратую за органические вина, на практике все сложнее – на самом деле, я уже открыл рот и начал говорить, – но тут из кухни вышла Джилиан. То есть, это даже не кухня, а скорее, альков или большая ниша. Она вытирала руки о кухонное полотенце. Оливер тут же принялся скакать, и прыгать, и нести всякую чепуху типа:

– Джилиан, это Стюарт. Стюарт, позволь, я тебе представлю… – и так далее, и тому подобное, но я не обращал на него внимания, и мне кажется, Джилиан – тоже. Она выглядела… она выглядела как настоящая зрелая женщина, если вы понимаете, что я имею в виду. Я не имею в виду, что она стала взрослее – хотя, и взрослее тоже, – и я не имею в виду, что она стала старше – хотя и это тоже. Нет, она выглядела как настоящая зрелая женщина. Я мог бы попробовать описать ее, определить, в чем она изменилась, но никакое, пусть даже самое подробное описание все равно не будет верным, потому что я смотрел на нее не так, как смотрят, когда составляют опись. Я просто смотрел на нее и впитывал ее в себя, я смотрел на нее в общем, если вы понимаете, что я имею в виду.

– Ты похудел, – сказала она, и это было очень мило с ее стороны, потому что при первой встрече большинство старых знакомых говорит: «Ты весь седой», – такой вот у них зачин, чтобы возобновить прежние дружеские отношения.

– А ты нет, – ответил я как‑то очень невнятно, но ничего другого мне в голову не пришло.

– Да, ты – да, а ты – нет. Да, ты – да, а ты – нет, – дурачился Оливер.

Джилиан приготовила восхитительную вегетарианскую лазанью. Оливер открыл мое вино, объявил его «вполне съедобным» и отпустил несколько одобрительно‑снисходительных замечаний о заметном качественном улучшении вин Нового Света, как будто я был заезжим американцем или его деловым партнером. Партнером по бизнесу, как говорят в Америке. Хотя есть у меня подозрение, что бизнес и Оливер – две вещи несовместимые.

Мы говорили о всяком разном, не касаясь опасных тем.

– Ты надолго приехал? – спросила она под конец вечера. При этом она смотрела не на меня, а куда‑то в сторону.

– Ну, скорее всего, надолго.

– Насколько – надолго? – На этот раз она улыбнулась, но смотрела по‑прежнему в сторону.

– Пока не надоест, – сказал Оливер.

– Нет, – сказал я. – Вы не поняли. Я вернулся.

Похоже, для них это было неожиданностью – для обоих. Я принялся объяснять, но тут дверь приоткрылась и на меня уставилась любопытная детская мордашка. Девочка очень внимательно изучила меня и спросила:

– А где ваш кот?

 

ДЖИЛИАН: Я думала, что возникнет неловкость. Я думала, что Стюарт смутится – раньше его было очень легко смутить. Я думала, что не смогу посмотреть ему в глаза. Но я понимала, что должна посмотреть ему в глаза. Я подумала: идиотская мысль, безумная – зачем Оливер его пригласил? И почему Оливер предупредил меня только за три часа?

Но никакой неловкости не возникло. Единственный человек, за которого было неловко, – так это Оливер, который из кожи вон лез, чтобы все себя чувствовали легко и непринужденно. В чем совершенно не было необходимости. Стюарт заметно повзрослел. Возмужал, я бы даже сказала. Он похудел, седина ему очень идет, но самое главное – он стал более общительным, уже не таким зажатым, как раньше. Что при данных обстоятельствах было удивительно. Или, может быть, нет. В конце концов, он повидал мир, устроил свою жизнь, заработал приличные деньги, а мы остались такими же, какими были, – разве что у нас появились дети, и прибавилось проблем. Он вполне мог позволить себе вести себя с нами покровительственно и даже снисходительно, но он ничего такого себе не позволил. Мне показалось, что Оливер слегка его раздражал; нет, даже не так – скорее, он наблюдал за Оливером, как за актером в кабаре, и ждал, когда представление закончится, чтобы перейти к делам серьезным. Мне бы, наверное, следовало обидеться за Оливера, но почему‑то я не обиделась.

Зато Оливер обиделся. Когда я повторила (причем, в этом не было необходимости, потому что это было первое, что я ему сказала), что Стюарт похудел, Оливер сказал:

– А ты знаешь, что у свиней бывает анорексия? – А когда я на него укоризненно посмотрела, добавил: –Это мне Стю рассказал, – как будто это последнее замечание могло сгладить неловкость.

Но Стюарт воспринял это нормально – как вполне естественную смену темы. Да, сказал он, все правильно. У свиней бывают симптомы анорексии. Особенно у самок. Они становятся гиперактивными, отказываются от еды и теряют вес. Я спросила: а почему? И Стюарт сказал, что причины пока неизвестны, но это может быть следствием интенсивного разведения. Мы предпочитаем постную свинину, но худые свиньи более подвержены стрессу. Существует теория, что стресс активирует некий редкий латентный ген, и из‑за этого животные и начинают вести себя подобным образом. Ужасно, правда?

– Тощая свинка – печальное зрелище, – подытожил Оливер.

Я и забыла, какой Стюарт внимательный и заботливый человек. Я не знала, как он поведет себя с детьми, потому что… ну, в общем, не знала. Я решила, что, несмотря на гостей, девочки лягут спать вовремя, так что, когда придет Стюарт, Мари уже будет спать – в теории, – но у Софи будет полчасика с ним пообщаться, если, конечно, он придет вовремя, а он, разумеется, пришел вовремя. У Софи есть особый «талант» задавать не те вопросы. И еще она очень прямая девочка, ничего не стесняется, говорит, что думает. Так что после обычных приветствий она посмотрела Стюарту в глаза и сказала: «Мы знаем, что вы очень богатый и что вы собираетесь финансировать некоторые из папиных проектов».

Как вы понимаете, я не знала, куда девать глаза – разве что уставиться на Оливера, который старательно избегал моего взгляда. Внутренне я вся вспыхнула со стыда, и внешне, может быть, тоже – из‑за этого «мы», которое употребила Софи, а Стюарт, не смутившись даже на полсекунды, совершенно спокойно ответил:

– Боюсь, все не так просто. Все подобные просьбы обязательно обсуждаются на совете директоров. Так что я не один решаю.

Я подумала: спасибо, Стюарт, это так мило с твоей стороны, большое тебе спасибо, – и тут Софи сказала:

– То есть, вы нас обманули, – и сделала свое насупленное лицо.

Стюарт рассмеялся.

– Нет, я вас не обманул. Понимаешь, во всем должен быть порядок. Филантропия – это, конечно, очень хорошо, но должна быть и справедливость. А справедливости не может быть без порядка. Правильно?

Похоже, он убедил Софи, но все‑таки не до конца.

– Ну, если вы так говорите, то правильно.

Когда она ушла спать, я сказала Стюарту:

– Спасибо.

– Да не за что. Я часами могу болтать на общие темы, с кем угодно и о чем угодно. Если возникнет необходимость.

Больше он ничего не добавил. Он отнесся к вопросу Софи как к фантазиям ребенка, хотя это была никакая не фантазия.

Позже в гостиную заглянула Мари. Она что‑то сказала театральным шепотом. Стюарт как раз что‑то говорил – он сделал паузу и подмигнул Мари. И вовсе не для того, чтобы покрасоваться. Я уверена, он не видел, что я за ним наблюдаю.

Он явно очень неплохо устроился в жизни и всем доволен. Нет, он об этом не говорил. Но это было понятно и так – по его поведению, по тому, как он держится. И одеваться он стал более элегантно. Наверное, это заслуга его жены. Я не стала спрашивать про нее. Мы избегали этой темы, как и других опасных тем.

Я слегка пересушила лазанью. И ужасно на себя злилась за это.

 

ОЛИВЕР: Очередной триумф мастеров арены. Один взмах хлыста – и тигр отплясывает под сполохами стробоскопа, вертя чесоточной задницей в блестках. Музыкальное сопровождение: «Парад» Эрика Сатье, чья новаторская концепция построения музыкального произведения, насколько я помню, допускает включения «посторонних» звуков типа ударов хлыста или стука пишущей машинки. Просто символы, которые стоило бы начертать на будущем гербе Стюарта.

Все прошло гладко. Мне не было надобности прибегать к предсказаниям Нострадамуса, чтобы догадаться, что Стюарт явится с клиническим случаем столбняка и мускульной релаксацией статуи с острова Пасхи, но я помог ему почувствовать себя более раскованно и непринужденно, похвалив вино, которое он так плутократически прихватил к случаю. Тасманийское pino noir, вы только представьте! Джилиан ужасно напрягалась из‑за того, что кремировала макароны. Девочки вели себя хорошо – настоящие маленькие леди, и та, и другая. Стюарт, похоже, был одержим только одной мыслью – происходит у нас в районе гентрификация или нет, – причем это слово он произносил так, словно держал его кузнечными клещами. У вас есть какие‑нибудь идеи, с чего бы он так озадачился этим вопросом? Может быть, из опасения, как бы какой‑нибудь местный Робин Гуд не освободил его BMW от колесных дисков, пока он тут выпивает‑закусывает?