Кто‑нибудь знает, что происходит? 7 страница

СТЮАРТ: Джилиан мне сказала, строго по секрету, что у Оливера был нервный срыв после смерти отца. Я сказал:

– Но он же всегда ненавидел своего отца. Вечно его ругал.

И Джилиан сказала:

– Я знаю.

Я долго думал об этом. Мадам Уайетт замечательно все объяснила, по пунктам. Я тоже привел один аргумент, самый простой: Оливер – лжец. И всегда был лжецом. Может быть, на самом деле, он вовсе не ненавидел своего отца, но говорил, что ненавидит, чтобы вызвать к себе сочувствие. Может быть, на самом деле Оливер его любил, и когда отец умер, он не просто скорбел, но еще и чувствовал себя виноватым – за то, что все эти годы так беззастенчиво спекулировал своими сыновними чувствами, и нервный срыв у него не от горя, а от вины. Как вы думаете?

Как там сказала Джилиан, когда я у них ужинал? «Это все Оливер. Вечно он все понимает неправильно». И это сказал человек, который знает его изнутри. Он считает, что правда – это для обывателей. Он считает, что ложь романтична. Пора уже вырасти и повзрослеть, Оливер.

ТЕРРИ: Он так и не показал фотографию? Может, повестку ему прислать? О принудительной явке в суд? Это поможет, как вы считаете?

СТЮАРТ: Да, кстати, чтобы не было никаких неясностей. Терри. Мы с ней были женаты пять лет. Потом разошлись. Просто у нас не сложилось. Я ее не тиранил, не избивал. Я ей не изменял. И она тоже мне не изменяла, спешу добавить. У нее были проблемы с… ее первым мужем, но нас двоих это вообще не касалось. Мы замечательно ладили. Просто у нас не сложилось.

ТЕРРИ: Понимаете, что мне очень не нравилось в Стюарте, так это его проклятая непробиваемая рассудительность. По сути своей, он нормальный и милый парень. Это неплохо. Даже, я бы сказала, очень хорошо. Он человек честный и искренний – честный до такой степени, что он иногда просто не замечает, что он в чем‑то нечестен. Ничего странного в этом нет. Я не знаю, насколько он типичный англичанин, поэтому не хочу обобщать и говорить за всех англичан. Но Стюарт – самый скрытный и сдержанный из всех мужчин, которых я знала. Я имею в виду, эмоционально. Просишь его рассказать о своих желаниях, а он глядит на тебя, как на какую‑то малахольную. Просишь его рассказать, как ему видятся ваши взаимоотношения, чего ему хочется, что бы ему понравилось, а он делает такое лицо, как будто ты ему говоришь какие‑то скабрезности.

Вот. Доказательство. Фотография. Мне нужны деньги. Стюарт говорит: возьми полтинник у меня в бумажнике. Я открываю бумажник, из бумажника вываливается фотография. Я смотрю на нее, я спрашиваю:

– Стюарт, кто это?

Он отвечает:

– А‑а, это Джилиан.

Его первая жена. Ну да, почему бы ему ни носить в бумажнике фотографию первой жены, и т. д., и т. п. У себя в бумажнике. Когда мы с ним женаты уже два… нет, три года… почему нет? Я раньше не видела ни одной ее фотографии, да и с чего бы мне вдруг рассматривать ее фотографии?

– Стюарт, ты ничего не хочешь мне рассказать по этому поводу? – спрашиваю я.

– Нет, – отвечает он.

– Точно? – спрашиваю.

Отвечает:

– Да. Я имею в виду, это Джилиан. – Он забирает у меня фотографию и убирает обратно в бумажник.

В тот же день я записываюсь на прием к психологу по проблемам семьи и брака.

Прием длится ровно восемнадцать минут. Я объясняю, что моя основная проблема со Стюартом – заставить его поговорить о наших проблемах. Стюарт говорит:

– Это потому, что у нас нет проблем.

Я говорю:

– Теперь вы видите, в чем проблема?

Мы поговорили об этом, но так ни к чему и не пришли. Потом я говорю:

– Покажи фотографию.

Стюарт говорит:

– У меня ее нет с собой.

Я говорю:

– Но ведь все эти годы, что мы женаты, ты носил ее с собой в бумажнике. – Я точно не знаю. Я просто предполагаю. Но он не отрицает.

– А сегодня не взял.

Я оборачиваюсь к психологу, которая а) женщина,

b) которую уже вряд ли чем‑нибудь удивишь, и которая

c) специально училась работать с людьми и поэтому должна знать, как помочь Стюарту хоть немного раскрыться, – и я ей говорю:

– Мой муж носит в бумажнике фотографию своей первой жены. Это любительская фотография, цветная, немного не в фокусе. Снимали сверху и чуть сбоку, насколько я понимаю, с приближением. На фотографии – его жена, его бывшая жена. Вид у нее испуганный, лицо в крови, как будто ее избили, она держит ребенка, и, честно сказать, когда я увидела фотографию, я подумала, что это какая‑то беженка из зоны военных действий или что‑нибудь вроде того, но оказалось, что это – его первая жена. У нее такой вид, как будто она кричит, и лицо у нее все в крови. Вот так. И он носит эту фотографию в бумажнике. Все время, пока мы женаты, он ее носит с собой.

Потом была долгая пауза. Наконец, доктор Харриес, которая на протяжении всех этих шестнадцати минут была абсолютно нейтральной и не высказывала никаких суждений, спросила:

– Стюарт, вы не хотите об этом поговорить?

И Стюарт ответил в своей этой чопорной манере:

– Нет, не хочу. – После чего встал и ушел.

– Ну и что вы на это скажете? – спросила я.

Психолог мне объяснила, что по правилам для практикующих специалистов она не должна высказывать никаких выводов или давать советы, если не присутствуют оба партнера. Я хотела просто узнать ее мнение – просто мнение, блин, – но даже в этом мне было отказано.

Так что я тоже ушла, и вовсе не удивилась, когда увидела, что Стюарт ждет меня в машине. Он отвозит меня домой, и по дороге мы обсуждаем дела в ресторане. Как будто он на меня не обижен – и, я так думаю, он действительно не обиделся. Просто ему хотелось скорее оттуда уйти.

Я попробовала еще раз, последний. В тот же день, вечером. Я спросила:

– Стюарт, это ты сделал? Ну, с Джилиан?

И он сказал:

– Нет.

Я ему верю. Я хочу сказать, это важно. Я верю ему абсолютно. Я просто его не знаю. Что он за человек? Он – замечательный человек, которого можно любить, если только не задаваться этим вопросом.

ОЛИВЕР: Помните миссис Дайер? Мою консьержку и Цербера в доме номер 55, где я окопался через дорогу от новобрачных Хьюзов (как я ненавидел это множественное число!). Там в саду было больное дерево, араукария чилийская, а калитка натужно скрипела и тоже явно недомогала. Я предложил починить калитку, но миссис Дайер сказала, что с ней все в порядке. В отличие от moi.[97] Я был болен душой, и миссис Дайер очень трогательно обо мне заботилась. К тому времени страницы ее собственной жизни уже подгнили и покрылись пятнами от старости; голова сидела на шее, как поникший подсолнух на тонком стебле; ее белые волосы уже начали выпадать и напоминали крошащееся безе. Со щемящей нежностью я смотрел на ее зарождающуюся тонзуру, отдушину в корочке на пироге.

Внезапный страх: а вдруг она умерла, и в том доме теперь живет какая‑нибудь самоуверенная молодая семья, которая перекрасила ее охряную дверь, повесила деревянные жалюзи у нее на окнах и срубила дерево, чтобы освободить место под парковку своего семейного автомобиля? Пожалуйста, миссис Дайер, не умирайте. Будьте там. Для меня. Я вас очень прошу. Смерть тех людей, которых мы знали лишь мимоходом, задевает нас не так сильно, как смерть людей близких, она задевает другую ноту – скорее челесту, нежели могучие колокола, – и все‑таки она тоже печалит нас, хотя бы как метка безжалостного предательства времени. Смерть людей близких – это «жизненное событие»,[98] как это называется у психиатров, и оно отражается на твоей жизни; а смерть тех, чьи инструменты сыграли лишь краткие единичные партии в оркестре твоей жизни, заставляет тебя задуматься о бренности смертного существования вообще.

Я очень надеюсь, что миссис Дайер еще жива. Пусть ее чахлая араукария зеленеет, цветет и пахнет, и пусть ее голова‑подсолнух гелиотропически повернется, когда Оливер позвонит ей в дверь.

ДЖИЛИАН:

– Интересно, а кто жил здесь раньше, – сказала Софи.

– Разные люди, – ничего другого мне в голову не пришло.

– Куда они, интересно, уехали, – добавила она. Это был не вопрос. Как, впрочем, и первая фраза, но меня почему‑то потянуло оправдываться. И еще мне вдруг захотелось, чтобы Стюарт сейчас был здесь. Он знает ответы на эти вопросы, которые не вопросы. В конце концов, это была целиком и полностью его затея. Он нас в это втянул.

Нет, мы сами себя втянули.

Нет, это я нас втянула.

У меня есть несколько способов, как с этим справиться. В частности – выйти на улицу и посмотреть по сторонам. Это самая обычная улица, ну, вы знаете: около сотни домов, по пятьдесят на каждой стороне, просто ряды стандартных домов, совершенно непримечательных, в позднем викторианском стиле. Высокие, узкие дома из этого желто‑серого лондонского кирпича. Полуподвал, три этажа, дополнительные комнаты на промежуточных лестничных площадках. Крошечный садик перед домом, за домом – садик чуть больше, тридцать на тридцать футов. И я говорю себе: это – всего лишь один из сотни типовых домов на этой улице, один из тысячи в районе, один из сотни тысяч в Лондоне. Так имеет ли значение номер на двери? Ванная и кухня теперь другие, отделка тоже изменилась, теперь моя студия будет не на самом верху, как раньше, а между первым и вторым этажом, так что ощущение будет другое, и если в доме найдется что‑то, что напомнит мне о прошлом десятилетней давности, я это сразу же упраздню – сама возьмусь за малярную кисть, если так будет нужно. Но, в любом случае, из‑за девочек дом воспринимается совершенно по‑новому. И завести кошку – это хорошая мысль. Все новое – это хорошая мысль.

Вы скажете, я уклоняюсь от реальных проблем? Может быть. Но, по крайней мере, я знаю, что делаю. В конце концов, все так живут, разве нет? Зачем усложнять себе жизнь? Все так живут – уклоняются от каких‑то проблем, закрывают на что‑то глаза, делают вид, что чего‑то вообще не существуют, обходят молчанием определенные темы. Это нормально. Это значит, что вы повзрослели и ведете себя по‑взрослому. Это – единственный способ жить, если ты занят, если у тебя есть работа, если у тебя дети. Если вы молоды, или у вас нет работы, или если вы очень богаты, если у вас есть деньги, или время, или и то, и другое сразу, тогда вы можете себе позволить – какое бы подобрать слово? – противостоять всему, изучить каждый аспект ваших взаимоотношений с людьми и задаться вопросом: почему я делаю именно то, что делаю? Но большинство людей просто живут и стараются не вникать, почему и что. Я не спрашиваю Оливера о его проектах, и я не спрашиваю его о его настроениях. Он, в свою очередь, не спрашивает меня, устала я или нет, сержусь я или нет, недовольна я или нет и т. д. Хотя, может быть, он не спрашивает потому, что ему просто в голову не приходит спросить.

Садик на заднем дворе тоже совсем другой. Теперь это патио, выложенное красным кирпичом, и немного растений в центре и по периметру. Трава вроде старая, но трава – вещь нейтральная. Вчера я срезала единственные два куста, которые я помню по прошлым годам. Я узнала их потому, что в свое время сама их сажала: будлею, в надежде привлечь бабочек, и Cistus ladanifer,[99] еще один образец непробиваемого оптимизма. Я их срезала под корень, а потом выкопала и корни. Сложила костер и сожгла оба куста. Оливера не было дома, он гулял с девочками, а когда вернулся, увидел, что я сделала, но ничего не сказал.

Вот об этом и речь, теперь вы понимаете.

Стюарт, похоже, решил не обременять нас своим скромным обществом. В качестве подарка на новоселье он прислал нам свиную ногу.

ЭЛЛИ: Новая студия значительно лучше старой. Больше места, больше света. Света было бы еще больше, если бы студию сделали наверху. Больше света и меньше шума. Но, наверное, как раз поэтому они оборудовали наверху свою спальню. Впрочем, это не мое дело.

Я только что закончила картину Стюарта. От чистки она лучше не стала, это точно. Она почему‑то меня смущала. Я старалась работать над ней, когда Джилиан не было рядом. Джилиан ничего не сказал по поводу этой картины, только раз выразительно посмотрела, мол, дешевле будет ее сжечь. Я согласно хмыкнула и опустила голову. «Это картина мистера Хендерсона», – проговорила я про себя на тот случай, если бы мне пришлось сказать это ей.

Я позвонила Стюарту на мобильный, как он просил. Он сказал: привози картину и мы сходим куда‑нибудь – выпьем. Это было не то чтобы приглашение и не то чтобы приказ, а так – утвердительное предложение. Я сказала ему, какой будет счет.

– Тебе удобнее получить наличными, – сказал он в той же самой манере. Меня не принуждали, но и моего мнения тоже не спрашивали. Я не обиделась. Я понимала: он – взрослый, а я – еще нет. Он сам, должно быть, расценивал свое поведение как вполне нормальное, и, я так думаю, многие люди расценили бы его как вполне нормальное, но для меня это было совсем не нормально. Наверное, к этому привыкаешь, говоришь себе: все так живут, или что‑нибудь в этом роде. Но я не уверена, что хочу к этому привыкать. И что когда‑нибудь захочу.

СТЮАРТ: Свиньи – очень умные животные. Если их поместить в стрессовую ситуацию, например, когда их в свинарнике слишком много, они будут калечить друг друга. То же самое происходит у куриц – хотя курицы не особенно умные птицы. Но свиньи переживают стресс и бросаются друг на друга. Отъедают друг другу хвосты. И знаете, какие меры по этому поводу предпринимают фермеры – я говорю о фермерах, которые выращивают свиней в промышленных масштабах? Они обрубают свиньям хвосты, чтобы им было нечего отъедать, а иногда – и уши тоже. А еще они стачивают свиньям зубы и продевают кольца им в носы.

Но это никак не спасает свиней от стресса, верно? Также их не спасает и то, что их накачивают гормонами и антибиотиками, медью и цинком, и позволяют им погулять на лужайке и спать на соломе. И все такое. А помимо всего прочего, стресс воздействует на релаксацию мышц, что, в свою очередь, отражается на вкусе мяса. И корм, кстати, тоже. Люди, которые заняты в том же бизнесе, что и я, согласны, что вкус свинины очень проигрывает из‑за методов промышленного скотоводства. А поскольку мясо безвкусное, потребитель его не покупает, то есть покупает, конечно, но цены снижаются; понижение цен снижает прибыли производителей и т. д. Моя задача – заставить потребителя платить больше за гарантированно качественный продукт. Для меня это, если хотите знать, что‑то вроде крестового похода.

Все вышесказанное наводит меня на мысли – впрочем, все, что касается органико‑биологического производства, наводит меня на мысли, – а как же мы сами? Разве с нами происходит не то же самое? Сколько людей живет в Лондоне? Восемь миллионов? Больше? Что касается животных, специалисты, по крайней мере, подсчитали необходимый минимум «личного» пространства, при соблюдении которого можно избавить животных от стресса. Насчет людей никто пока не озадачился подсчитать этот необходимый минимум – а если и озадачился, но нам об этом не сообщили. Мы живем в переполненных городах, чуть ли не на головах друг у друга, в этакой куче мале, и кусаем друг друга за хвост. Мы даже представить себе не можем, что можно жить как‑то по‑другому. И если учесть уровень нашего стресса и то, как отвратительно мы питаемся – большинство, – я готов поручиться, что вкус у нас просто ужасный.

Поймите меня, я не сравниваю нас со свиньями. Это не сравнение. Не оливеровское сравнение, во всяком случае. Это просто логический ход мыслей. И вполне обоснованный, согласитесь. Органико‑биологические человеческие существа – это было бы совершенно другое дело.

ДЖИЛИАН: Я смотрю в сад из окна ванной. Чудесное утро. В воздухе уже ощущается осенняя прохлада. И свет… потрясающий свет. Роса искрится на паутинке, в углу на окне. Дети играют в саду. В такое утро даже типовые сады при типовых домах в Лондоне, сады, за половиной которых никто не ухаживает вообще, разделенные низкими желто‑серыми стенками – редкие чахлые и болезненные деревца, редкие детские горки или качели, – даже такой будничный вид смотрится очень красиво. Я смотрю на детей. Девочки бегают друг за другом по кругу, даже не в салки играют, а просто так – веселятся. Они бегают вокруг золы от костра.

Я думаю: три дня назад я срезала два куста – которые мне нравились, которые я сама сажала, – из‑за того, что произошло в этом доме десять лет назад. И я все выместила на кустах, которые тут вообще ни при чем. Я их срезала, сбросила в кучу и сожгла. Когда я их выкапывала и сжигала, мне казалось, что это резонно, логично, здраво и необходимо. Но теперь, когда я смотрю, как мои дочери бегают вокруг кучки золы – того, что осталось от двух совершенно невинных растений, которые я, тем не менее, уничтожила, – я прихожу к мысли, что это был совершенно безумный поступок. Доктор, я ушла от первого мужа к другому мужчине, за которого вышла замуж, а спустя десять лет я сожгла будлею и ладанник. Это как‑нибудь лечится, вы мне не выпишете рецепт?