Кто‑нибудь знает, что происходит? 3 страница

Что ж, у каждого человека есть право на свою собственную историю. Разумеется. Ведь мы живем в свободной стране. Если вы в это верите – дело ваше. Сейчас вы верите, а что будет потом – посмотрим.

 

СТЮАРТ: Мои ключевые слова: прозрачность, эффективность, достоинство, гибкость и выгода. Рынок в своей основе делится на три сегмента. Во‑первых, прямые поставки от производителя – и особенно в приложении к мясу и домашней птице, – так что вы точно знаете, откуда приходит продукт. Это прозрачность. Во‑вторых, супермаркеты. Они появились в системе распределения чуть позже, но там знают, как подать и продать товар и как наладить поставки. Это эффективность. И в‑третьих, местные торговые точки, как правило, неорганизованные и сумбурные, как «экономичные» магазины дешевых товаров, где покупки укладывают в грязные пластиковые пакеты повторного использования, а продавцы не спешат закончить беседу между собой и снизойти до унизительной процедуры обслуживания покупателя, который пришел за капустой и луком‑пореем. Это достоинство. Современный потребитель органико‑биологических пищевых продуктов получает все самое лучшее от всех трех сегментов: он знает, кто производит продукцию; знает, что он «всегда прав» и может рассчитывать на неизменное уважительное отношение со стороны торгового персонала; он сознает свою правоту в смысле выбора товара и готов заплатить чуть больше, чтобы получить гарантированно качественный продукт. Добавьте сюда гибкость и выгоду – и мы получим успешный бизнес. Так что я изучил рынок и отобрал несколько ключевых продуктов. Яйца, хлеб, молоко, сыр, мед, фрукты и овощи – это основа. Рыба – нет; мясо – да. Так я теряю некоторое количество потенциальных покупателей, но я ориентируюсь не на строгих вегетарианцев и упертых идеалистов. Я ориентируюсь на традиционного покупателя со средним достатком и даже чуть выше среднего, на здравомыслящего человека, который понимает, в чем преимущество экологически чистой пищи, и которому было бы удобнее, чтобы все необходимое продавалось в одном месте. Я не работаю со специализированными продуктами типа экологически чистых вина и пива. Я не пытаюсь совмещать магазины с закусочными. Никаких мешалок с фасолевым супом. Никаких любительских вывесок, написанных от руки, с избыточным количеством восклицательных знаков. Персонал должен быть подготовленным, чтобы дать разъяснения покупателям, если у тех вдруг возникнут вопросы. Также важно подумать об упаковке. Только большие пакеты из плотной коричневой бумаги. Доставка на дом. Заказы по телефону. Организация встреч покупателей с поставщиками. Ежемесячная рассылка новостей.

Может, для вас это все очевидно. Но я никогда и не претендовал на ослепительную оригинальность мышления. Как правило, ослепительные оригиналы в итоге кончают банкротством. И как я уже говорил, некоторые клише очень даже верны. Я просто внимательно изучаю рынок, разбираюсь, что нужно людям, нахожу, где это можно достать, и подсчитываю, сколько нужно вложить, чтобы потом все это окупилось. Мои магазины называются «Зеленая лавка». Я сам придумал название. Нравится? Честно сказать, мне самому нравится. Сейчас у меня четыре магазина, а на будущий год открываются еще два. Обо мне были хорошие отзывы в кулинарных разделах в газетах и толстых журналах. Мне даже звонили из местной газеты, хотели взять у меня интервью, но я отказался. Мне не хотелось, чтобы обо мне узнали раньше времени. Мне хотелось сначала устроиться, закрепиться. Дождаться правильного момента. И вот теперь этот момент наступил.

 

ДЖИЛИАН: Когда я говорила, что Оливеру было труднее, чем мне, я вовсе не преувеличивала. Я работала, я не сидела все время дома, я встречалась с новыми людьми. А Оливер все еще дожидался у моря погоды.

Недавно я прочитала статью о брачных договорах. Смысл в том, что брак нужно рассматривать как совместное деловое предприятие. Романтика быстро проходит, так там было написано, так что супружеским парам следует заранее обговорить условия их партнерских отношений буквально по пунктам: кто, чего, сколько – все права и обязанности. На самом деле, идея не новая. Когда я читала статью, мне вспоминались картины старых голландских художников – муж бок о бок с женой, оба исполнены чувства собственного достоинства, оба смотрят на зрителя самодовольно и чуть снисходительно, иногда жена держит в руках кошелек. Брак – это бизнес; смотрите, как мы процветаем. Но лично я категорически не согласна. Какой смысл сохранять отношения, если прошла вся романтика? Если бы мне не хотелось по вечерам возвращаться домой к Оливеру, какой был бы смысл нам жить вместе?

Конечно, мы обсуждаем всякие деловые вопросы. Как и любые нормальные муж и жена. Дети, покупки, еда, телевизор, деньги, школа, кто забирает дочек после уроков, кто что делает по дому, куда мы поедем в отпуск. Потом мы падаем в кровать и не занимаемся сексом.

Прошу прощения, это из шуточек Оливера. В конце длинного дня, когда у него какие‑то неприятности на работе, а девочки весь день не дают передохнуть, он обычно говорит: «Давай просто упадем в кровать и не займемся сексом».

Мой отец – он был учителем – сбежал от нас с мамой с одной из своих учениц, когда мне было тринадцать. Но вы уже это знаете, правда? Маман никогда не рассказывала, как все было. И об отце не рассказывала – даже имени его не упоминала. Я иногда думаю: а что было бы, если бы он тогда не сбежал? Что, если бы он собрался сбежать, а потом передумал – решил, что брак – это деловое предприятие, и остался бы с нами? Наверное, жизни многих людей сложились бы тогда по‑другому. Где я была бы сейчас? Была бы я сейчас с Оливером или нет?

Я как‑то прочла в одной книге… не помню, кто автор, помню только, что женщина… у меня нет под рукой этой книжки, так что цитировать буду по памяти… что все состоявшиеся отношения между людьми содержат в себе тени всех несостоявшихся отношений, тени невоплощенных возможностей того, что могло бы быть. Все альтернативы, от которых мы отказались, выбор, который мы в свое время не сделали, жизни, которые мы могли бы прожить, но не прожили и не проживем уже никогда. Мне эта мысль показалась верной и утешительной. И в то же время – безмерно грустной. Может быть, это лишь неотъемлемая составляющая взросления, или старения, если вы предпочитаете называть это так? Я вдруг испытала огромное облегчение, что у меня ни разу не было абортов. Я хочу сказать, мне просто повезло – я ничего не имею против абортов в принципе. Но представьте, какие мысли посещали бы меня потом. Мысли о том, что могло бы быть, но уже никогда не будет. О жизни, от которой я отказалась и которую не проживу уже никогда. Мне уже плохо, когда я размышляю об этом вот так – отвлеченно. А представьте, что было бы, если бы это было на самом деле.

Вот так я теперь и живу.

МАДАМ УАЙЕТТ: «Сперва любовь, потом брак: сперва пламя, потом дым». Помните? Шамфор.[44] Что он имел в виду: что брак – непременное следствие любви, что одного без другого не бывает? Не такая уж и великая мудрость, чтобы записывать ее в книгу, правда? Мне кажется, Шамфор проводит прямое сравнение, уподобляя любовь огню, а брак – дыму. Может быть, он имеет в виду, что любовь – это что‑то горячее, феерическое, полыхающее, в то время как брак подобен теплому едкому туману, который разъедает глаза, так что вообще ничего не видно. А может быть, он имеет в виду, что любовь – это свирепое пламя, которое прожигает все, а брак – вещь неустойчивая, и даже слабенький ветерок разгоняет его, как дым.

И вот еще что интересно. Большинство людей думают, что когда зажигаешь спичку, самая жаркая часть пламени – в центре. Но это не так. Самая жаркая часть, на самом деле, даже не внутри, а снаружи – чуть выше язычка пламени. Самая жаркая часть – там, где кончается пламя и начинается дым. Интересно, да?

Кое‑кто считает меня мудрой женщиной. Это потому, что я скрываю от них свой пессимизм. Людям хочется верить, что даже если все плохо, всегда найдется какой‑то выход и станет лучше. Терпение, мужество и скромный «бытовой» героизм – они обязательно вознаградятся. Разумеется, я об этом не говорю; но то, как я живу, мое отношение к жизни – все это подразумевает, что такое возможно. Оливер, который всегда притворяется и уже столько времени грозится написать сценарий для фильма, однажды сказал мне одну старую «народную» мудрость насчет Голливуда, что американцам хочется трагедии со счастливым концом. Я вот так и советую людям – по‑голливудски, и люди считают меня мудрой женщиной. То есть, чтобы завоевать репутацию мудрого человека, нужно быть пессимистом, который предрекает счастливый конец. Но сама я живу вовсе не по‑голливудски, а по более классическому образцу. Разумеется, я не верю в бога, разве что как в метафору. Но я верю в то, что жизнь – это трагедия, если теперь еще употребляют такие слова. Жизнь – это процесс, когда проявляются все твои слабые стороны. Это процесс, когда тебя так или иначе наказывают за все прошлые поступки, мысли и желания. Причем, наказывают отнюдь не справедливо, о нет – в частности, я еще и поэтому не верю в бога, – а просто наказывают, и все. Наказывают анархически, если так можно сказать.

Я не думаю, что у меня когда‑нибудь будут еще любовники. Когда‑нибудь настает время, когда нужно признать сей прискорбный факт. Нет‑нет, не надо мне льстить. Да, я выгляжу на несколько лет моложе, но это – не комплимент для француженки, которая на протяжении стольких лет потратила – и тратит – столько денег на produits de beaute.[45] И дело даже не в том, что такое в принципе невозможно – очень даже возможно, причем в любом возрасте, особенно если как следует заплатить, в открытую или как‑нибудь опосредованно, – и не надо так на меня смотреть, изображая праведное потрясение, – дело в том, что я этого не хочу. О, мадам Уайетт, не зарекайтесь; не существует четкой границы, когда любви уже можно не опасаться, вы же сами нам говорили, что в этом смысле любой возраст – опасный возраст, любое время – опасное время, и т. д., и т. п. Вы меня не так поняли. Дело не в том, что я этого не хочу. Я не хочу этого хотеть. Я не желаю желать. И вот что я вам скажу: сейчас я счастлива не меньше, чем в те годы, когда я хотела. Сейчас я не так занята, меньше озабочена всякими мыслями, но счастлива я не меньше. Но и не больше. Может быть, это мое наказание от тех богов, которых больше не существует: осознавать, что все сердечные волнения – кажется, это так называется? – которые у меня были раньше, вся моя боль и отчаянные поиски идеала, все мои чаяния и ожидания, все мои действия не привели, как я думала и надеялась, к счастью? Может быть, это мое наказание?

Вот так я и живу сейчас.

 

ЭЛЛИ: Я далеко не сразу стала называть ее Джилиан. Сначала – по телефону, потом – в разговорах с другими людьми, когда речь заходила о ней, и только потом – в разговорах с ней. Она из тех людей, с которыми не легко перейти на «ты». Очень собранная, очень уверенная в себе. И потом, она меня старше почти в два раза. То есть, я так понимаю, что ей чуть за сорок. Я не спрашивала, сколько ей лет. И не спрошу никогда в жизни. Хотя я уверена, что если бы я спросила, она бы ответила прямо, как есть.

Вам бы надо послушать, как она разговаривает по телефону. Я никогда не решусь сказать кое‑что из того, что говорит она. То есть, она говорит всю правду, но от этого только хуже, правильно? Видите ли, среди наших клиентов немало таких, которые отдают нам картины в тайной надежде, что где‑нибудь в уголке этой бездарной мазни, под слоем краски, обнаружится подпись Леонардо да Винчи и они сразу разбогатеют. Да, именно так – и таких немало. У них нет никаких доказательств, есть только предчувствия, и они почему‑то уверены, что если отдать картину на реставрацию и экспертизу, то эти предчувствия обязательно подтвердятся. Они за это и платят, правильно? Как правило, все ясно сразу, стоит лишь посмотреть на картину, но Джилиан не любит делать поспешных выводов и поэтому не говорит им сразу, что их надежды напрасны, а поскольку она этого не говорит, их надежды перерастают почти в уверенность. Но, в конце концов – в девяноста девяти случаев из ста, – ей приходится сказать им правду. И некоторые клиенты воспринимают такой ответ как удар кулаком в глаз.

– Нет, боюсь, что нет, – говорит она.

Далее следует продолжительные возмущенные вопли на том конце линии.

– Боюсь, это никак не возможно.

Опять – продолжительное возмущение.

– Да, это может быть копия с утерянного оригинала, но все равно это было не раньше 1760‑х. Самое раннее – 1750‑е.

Возмущение уже не столь продолжительное.

Джилиан:

– Можете называть это желтым кадмием, если хотите, хотя кадмий открыли только в 1817‑м. Такой смеси желтого не существовало до 1750‑го.

Непродолжительное возмущение.

– Да, я «всего лишь» реставратор. Что означает, что я могу определить возраст картины по определенным параметрам, исходя из состава красок. Существуют другие способы, как узнать возраст картины. Например, если вы не профессионал, а любитель, у вас может быть «определенное чувство» к картинам и вы вольны назначать им свидания в любое удобное время.

Обычно на этом они затыкаются, что неудивительно. Обычно, но не всегда.

– Нет, мы сняли верхний слой краски.

– Нет, мы провели анализ всех слоев краски вплоть до холста.

– Нет, вы согласились на это.

– Нет, картину мы не «испортили».

Она остается невозмутимой. А в конце говорит:

– У меня есть одно предложение. – Она делает паузу, чтобы удостовериться, что ее слушают. – Когда вы заплатите нам по счету и заберете картину, мы пришлем вам полный отчет и анализ краски, и если он вам не понравится, вы его сожжете.

На этом, как правило, разговор и заканчивается. Джилиан вешает трубку с видом – каким? – не то чтобы торжествующим, но очень в себе уверенным.

– Он к нам нескоро еще обратится, если вообще обратится, – говорю я, частично имея в виду: а ты не отпугиваешь ли клиентов?

– Я не буду работать на таких идиотов, – говорит она.

Может быть, вы считаете, что работа у нас спокойная, академическая, но и тут тоже бывают свои напряги. Человек покупает картину на каком‑нибудь провинциальном аукционе, его жене она нравится, эта картина, и потому что она вся темная и изображает библейскую сцену, он решает, что это Рембрандт. А если нет, тогда «кто‑то вроде Рембрандта», как он это определяет, как будто есть такой человек, «вроде Рембрандта». Он заплатил за картину 6000 фунтов и рассматривает реставрацию и экспертизу в качестве прибыльных инвестиций, каковые должны превратить первоначальные шесть в шестьдесят, если вообще не в шестьсот тысяч. И ему не нравится, когда ему говорят, что в итоге он получил должным образом отреставрированную и очищенную картину, которая стоит все те же 6000 фунтов, если, конечно, найдется кто‑то, кто столько заплатит.

Она очень прямой человек, Джилиан. И она хорошо распознает подделки. И в картинах, и в людях. И раньше, и теперь.

 

ОЛИВЕР: И вот еще что забавно. Я отвез вверенных мне утяток в местное заведение по насильственному кормлению малышей, где этим милым пушистым малюткам нежно массируют горлышки, пока Большая и Мудрая Утка изливает им в ротики потоки знаний, как потоки зерна. Квартира выглядела так, словно лары и пенаты[46] ушли в многодневный загул, и мой художественный порыв низвести хаос к порядку выразился в следующем: я положил несколько грязных тарелок в раковину, после чего крепко задумался, чем заняться: попробовать все‑таки одолеть сборник неиздававшихся при жизни автора коротких рассказов Салтыкова‑Щедрина или устроить себе обстоятельную мастурбацию часа этак на три (и не зеленейте от зависти, это я так шучу), – как вдруг пронзительные борборигмы[47] телефона вернули меня к реальности внешнего мира, как это нелепо определяют философы. Может быть, это кто‑нибудь из голливудских продюсеров, который не может заснуть от мысли, что мой сценарий еще не готов, и вот он мучается, бедняга – ночной лемур Малибу, потто обыкновенный из Бел‑Эйра? Или, что более вероятно, это моя дорогая moglie[48] с каким‑нибудь меркантильным напоминанием о том, что в ближайшее время – то есть, не то чтобы очень в ближайшее, но уже скоро – у нас закончится жидкость для мытья посуды. Но реальность – и в этом аспекте философы уходящего тысячелетия были пугающе правы – в который раз оказалась совсем не такой, какой я ее себе представлял.

– Привет, это Стюарт, – сказал чопорный самодовольный голос в трубке.

– Хорошо тебе, – ответил я со всей резкой горечью утренней меланхолии. (Вы не замечали, что подавленное настроение всегда особенно мрачное по утрам? У меня есть даже своя теория на этот счет. Разделение дня, которое всегда одинаково и неизбежно: рассвет, утро, полдень, время от полудня до вечера, сумерки, ночь, – являет собой настолько очевидную метафору человеческой жизни, что при приближении войлочных сумерек, когда непроглядная ночь уже совсем скоро сотрет все краски, вполне простительно призадуматься о хрупкости, бренности и тщете всего сущего и о неотвратимом конце; а ранним вечером, когда эхо полуденных пушек гремит звоном в ушах, вполне логично подумать о прошлом, это время хрустящей кукурузной tristesse,[49] кисломолочного отчаяния, время внутренних противоречий prima facie.[50] И в предчувствии этих противоречий утро вгрызается в нас, словно острые зубы бешеной собаки, и ирония пузырится, как пена.)

– Оливер, – повторил голос, явно расстроенный моим ответом. – Это Стюарт.

– Стюарт, – тупо повторил я и вдруг понял, что мне нужно протянуть время. – Прошу прощения, мне послышалось – Стюард.

Он ничего не ответил на это. Он спросил:

– Как жизнь?

– Жизнь, – сказал я, – в зависимости от того, как ты воспринимаешь окружающую реальность, либо величайшая из иллюзий, либо единственная настоящая «жизнь», данная тебе в ощущениях.

– Узнаю старину Оливера. – Он восхищенно хихикнул. – Ты ни капельки не изменился.

– А это, – парировал я, – есть предмет для дискуссии как философской, так и физиологической. – Я выдал ему сжатое резюме концепции полного обновления клеток и подсчитал вероятный процент ткани – в биологическом смысле слова, – оставшейся на данное время от прежнего артефакта, которого он знал как Оливера сто лет назад.

– Я подумал, может быть, встретимся?

И только тогда до меня дошло, что это никакая не фантасмагорическая эманация моего утреннего настроения и даже не международный звонок – что явилось бы подтверждением тезиса, что «мир» воистину таков, каким его воспринимает большинство. Стю‑малыш – мой малыш Стю – вернулся в город.

 

Просто Стюарт

 

СТЮАРТ: Похоже, Оливер слегка обалдел, когда я позвонил. Ну, наверное, это и не удивительно. Человек, который звонит, всегда больше думает о человеке, которому он звонит, а не наоборот. Есть люди, которые, когда звонят, говорят: «Привет, это я», – как будто в мире есть только один человек с именем «я». Хотя, как ни странно, обычно ты понимаешь – пусть тебя это и раздражает, – кто этот «я», который тебе звонит. Так что, в каком‑то смысле, «я» и вправду есть только один.

Прошу прощения, я отвлекся.

Когда первое потрясение прошло, Оливер спросил:

– Как ты нас нашел?

Я на секунду задумался и ответил:

– По телефонной книге.

Короткая пауза, а потом Оливер рассмеялся. Точно как в прежние времена. Это был смех из прошлого, и я рассмеялся вместе с ним, хотя мне было совсем не так смешно, как, очевидно, ему.

– Узнаю старину Стюарта. Ты ни капельки не изменился.

– Я бы так не сказал, – сказал я, имея в виду, что не надо делать поспешных выводов.

– Как так нет? – Типичное для Оливера построение вопроса.

– Ну, во‑первых, я теперь весь седой.

– Правда? Кто из известных людей сказал, что ранняя седина – признак шарлатанства? Такой остроумный денди. – Он принялся перечислять имена, но я вовсе не собирался беседовать с ним до вечера.

– Меня обвиняли во многих грехах, но шарлатаном еще никто не называл.

– Стюарт, я не имел в виду тебя, – сказал он, и я даже ему поверил. – Подобное обвинение в твой адрес прозвучало бы неубедительно. Подобное обвинение в твой адрес было бы истинным нонсенсом. Это было бы…

– Как насчет четверга? Мне надо уехать на пару дней.

Он сверился по несуществующему ежедневнику – я всегда понимаю, когда люди так делают, – и записал меня на четверг.

 

ДЖИЛИАН: Когда долго живешь с человеком, всегда понимаешь, что он от тебя что‑то скрывает, правда? Точно так же, как ты понимаешь, когда он не слушает, что ты ему говоришь, или что ему хочется побыть одному, или… ну, в общем, все в этом роде.

У Оливера есть одна трогательная черта – сначала он «собирает» все, что хочет мне рассказать, а потом приходит ко мне, как ребенок с ладошками, сложенными чашечкой. Такая вот у него привычка, которая, как мне кажется, происходит частично из‑за того, что у него в жизни мало событий. Я знаю, что Оливер – такой человек, который будет искренне радоваться успеху и которого успех никогда не испортит. Я в это действительно верю.

Мы сели ужинать. Макароны с томатным соусом, который приготовил Оливер.

– Двадцать вопросов, – объявил он именно в тот момент, когда я подумала, что он сейчас это скажет. Мы часто играем в эту игру, потому что так можно растянуть удовольствие от рассказа о том, что случилось за день. Я имею в виду, что мне тоже особенно не о чем рассказывать Оливеру, когда я возвращаюсь из студии, где занимаюсь работой, вполуха слушаю радио и беседуя с Элли. В основном, о проблемах с ее бойфрендом.

– Давай, – согласилась я.

– Угадай, кто звонил?

Совершенно не думая, я ответила:

– Стюарт.

Повторяю, я это сказала, совершенно не думая. Брякнула первое, что пришло в голову. Я даже не сообразила, что испортила Оливеру всю игру. Он так на меня посмотрел – как будто я жульничаю или как будто я знала ответ заранее. Ему явно не верилось, что я назову это имя вот так вот просто.

Оливер долго молчал, а потом сказал по‑настоящему обиженно:

– Тогда какого у него цвета волосы?

– Какого цвета волосы у Стюарта? – повторила я, как будто у нас был нормальный, обычный разговор. – Ну, такие… мышиного цвета, русые.

– Неверно! – воскликнул Оливер. – Он теперь весь седой! Кто сказал, что ранняя седина – признак шарлатанства? Только не Оскар.[51] Бирбом?[52] Его брат? Гюисманс?[53] Старина Жорис‑Карл?..

– Ты с ним виделся?

– Нет, – сказал он не то чтобы победным тоном, но уже не таким обиженным и даже наоборот – по его голосу можно было понять, что он забыл все обиды и вновь ликует. Я не обратила на это внимания – я имею в виду перемены его настроения.

В общем, он мне все рассказал. Как я поняла, Стюарт теперь, вероятно, женат на какой‑то американке, торгует всякими овощами‑фруктами и волосы у него все седые. Я говорю «вероятно», потому что Оливер – не слишком внимательный слушатель, когда ему кто‑то рассказывает о себе. Или вообще рассказывает о чем‑то. Он никогда не запоминает деталей и не спрашивает о главном, например, надолго ли Стюарт приехал в Лондон, и почему он приехал, и где он остановился.

– Двадцать вопросов, – опять предложил Оливер. К тому времени он уже слегка отошел.

– Давай.

– Какие травы, специи и другие приправы я положил в этот соус?

Я не угадала за двадцать вопросов. Может быть, я не слишком старалась.

Уже потом я задумалась: как это я так сразу угадала про Стюарта? И почему мне вдруг стало так неприятно, когда я узнала, что он женат? Нет, все не так просто. Просто «женат» – это одно. И ничего удивительного в этом нет, тем более по отношению к человеку, с которым ты не виделась десять лет. «Женат на какой‑то американке» – вот что меня задело. Ничего определенного; но вдруг – на секунду – мне показалось, что это как‑то уж слишком конкретно.

– Почему сейчас? – спросила я в четверг, когда Оливер уже собирался на встречу со Стюартом.

– Что ты имеешь в виду: почему сейчас? Уже шесть часов. Мы встречаемся в баре в шесть тридцать.

– Нет, почему сейчас? Почему Стюарт решил появиться сейчас? Когда прошло столько времени. Десять лет.

– Наверное, собирается помириться. – Наверное, я посмотрела на него как‑то странно, потому что он добавил: – Ну, знаешь… попросить прощения.

– Оливер, это мы сделали ему плохо, а не наоборот.

– Ну, ладно, – весело отозвался Оливер, – дело‑то прошлое. С тех пор много воды утекло, много воды и крови под высоким мостом. – Потом он пронзительно заверещал, запустил руки себе под мышки и подвигал локтями вверх‑вниз, как это делают дети, изображая курицу. Это он так говорит, что «пора лететь». Я однажды заметила, что курицы не летают, а он ответил, что в этом‑то и прикол.

 

СТЮАРТ: Я не из тех людей, которые любят обниматься и целоваться при встречах и при прощаниях. Я вообще не люблю, когда ко мне прикасаются. Я имею в виду, рукопожатие – это нормально, и секс – тоже нормально. Это совсем другое. Противоположные концы спектра, если так можно сказать. Секс я люблю и прелюдию к сексу тоже люблю. Но все эти похлопывания по плечам, захваты за шею, щипки за бицепсы и удары ладонью о ладонь в мужских компаниях – мне это очень не нравится. Я без этого как‑нибудь обойдусь. В Америке к этому относились нормально – думали, что у нас в Англии все такие, мне достаточно было сказать: «Боюсь, что я просто чопорный англичанин», – и они все понимали, и смеялись, и опять хлопали меня по плечу. И никто не обижался.

А Оливеру только дай за кого‑нибудь похвататься. Он – из тех людей, которые будут хватать тебя за руку при малейшей возможности. При встрече он всегда норовит расцеловать тебя в обе щеки, и у него есть одна, на мой взгляд, отвратительная привычка – здороваясь с женщиной, он берет ее руками за щеки и буквально облизывает ей все лицо. Все это – исключительно представления ради: чтобы показать, какой он весь из себя компанейский и непринужденный.

Поэтому я вовсе не удивился тому, что он сделал, когда мы с ним встретились снова после десятилетнего перерыва. Я поднялся из‑за стола и протянул ему руку, и он пожал мою руку, но потом не отпустил ее, а задержал в своей, а левой рукой провел вверх мне по руке, легонько сжал локоть, потом сжал мне плечо – уже чуть сильнее, – потом потрепал меня по шее и, наконец, взъерошил волосы у меня на затылке, словно хотел лишний раз подчеркнуть, что я весь седой. Если вы видели такой способ приветствия в фильмах, вы могли бы заподозрить, что Оливер – какой‑нибудь мафиози, который хочет уверить меня, что все отлично, в то время как сзади ко мне подкрадывается убийца с гароттой.

– Чего тебе взять? – спросил он.

– Пинту «Трепанации черепа».

– Я не уверен, что у них она есть. Пиво тут только «Бельхавен Ви Хэви» и «Пелфорт Амберли».

– Стюарт. Стю‑арт. Это шутка. «Трепанации черепа». Шутка.

– Ага, – сказал я.

Он спросил у бармена, какое тут подают разливное вино, кивнул пару раз и заказал водку с тоником.

– А ты ни капельки не изменился, старик, – сказал мне Оливер. Да, я ни капельки не изменился: на десять лет постарел, стал весь седой, очки давно не ношу, похудел на полтора стоуна[54] благодаря индивидуальной программе физических упражнений и одет во все американское. Да‑да. Все тот же старина Оливер. Хотя, конечно, он мог иметь в виду – внутренне, но с его стороны это было бы опрометчиво.

– Ты тоже.

– Non illegitimi carborundum,[55] – ответил он, но у меня почему‑то возникло стойкое ощущение, что мерзавцы его изрядно пообломали. Он носил ту же прическу, и волосы у него были такие же черные, но на лице появились морщины, а его льняной костюм – который был очень похож на тот, в котором Оливер ходил десять лет назад, – был весь в пятнах. В прежние времена это смотрелось бы по‑богемному, но теперь это смотрелось попросту неряшливо. Его туфли были потерты – впрочем, он никогда особенно не следил за обувью. Словом, он выглядел в точности как Оливер, только немного пообтрепавшийся. Но с другой стороны, может быть, это я изменился. А он остался таким же, как был; просто теперь я смотрю на него по‑другому.

Он рассказал мне, как жил последние десять лет. Если судить по его словам, все было радужно и безоблачно. По возвращении в Лондон Джилиан снова стала работать и работает очень успешно. У них две дочки – радость и гордость родителей. Они живут в хорошем районе, в престижной части Лондона. А сам Оливер сейчас занят «несколькими перспективными проектами в стадии разработки».

Но не настолько, видимо, перспективными, чтобы самому купить себе выпить, не говоря уже о том, чтобы угостить меня (прошу прощения, но я замечаю такие детали). Он также не поинтересовался, как у меня дела, хотя и спросил, как продвигается мой «фруктово‑овощной» бизнес. Я сказал, что он… прибыльный. Это было не то слово, которое первым пришло мне на ум, но я хотел, чтобы Оливер услышал именно его. Я мог бы сказать, что мне нравится этим заниматься, что это хорошая проба сил, что это весьма неплохой способ провести время; я мог бы сказать, что это тяжелый труд, я мог бы сказать что угодно, но по тому, как он задал этот вопрос, я выбрал слово «прибыльный».

Он кивнул, как будто даже слегка обиженно, словно существовала некая прямая связь между людьми, которые охотно отдают деньги за качественные, экологически чистые продукты в «Зеленой лавке», и людьми, которые упорно отказываются давать деньги Оливеру на разработку его «перспективных проектов». Как будто я должен был почувствовать себя виноватым, что я процветаю, а он – что‑то никак. Но виноватым я себя не почувствовал.