Кто‑нибудь знает, что происходит? 1 страница

Джулиан Барнс

Любовь и так далее

 

Текст предоставлен издательством «АСТ» http://www.litres.ru

«Любовь и так далее»: АСТ, ВЗОИ; Москва; 2004

ISBN 5‑17‑022462‑1, 5‑9602‑0158‑5

 

Аннотация

 

Вы помните, «как все было»?

Помните «любовный треугольник», связавший тихоню‑яппи, талантливого неудачника и средней руки художницу‑реставратора в удивительную, саркастическую «современную комедию нравов»?

Варианта «жили они счастливо и умерли в один день» тут не получается по определению!

А что, собственно, получается?

«Любовь и так далее»!

Роман, о котором лучше всего сказали в «Тайме»: «Потрясающе смешная книга. Умная. И трогательная!»

Вудхауз? Вуди Аллен?

Нет – Джулиан Барнс в лучшей своей форме!

 

Джулиан Барнс

Любовь и так далее

 

Посвящается Пэт

 

Я тебя помню

 

СТЮАРТ: Привет!

Мы уже встречались. Стюарт. Стюарт Хьюз.

Да, я уверен. Абсолютно. Лет десять назад.

Да все нормально – с кем не бывает. Тебе вовсе незачем притворяться. Но я тебя помню. Я помню тебя. Хотя прошло уже десять лет. Даже чуть больше. Но я не забыл.

Да, я изменился. Конечно. Для начала: я весь седой. Уже даже не «с проседью», а вообще – весь.

Ты, кстати, тоже изменился. Ты сам, может быть, думаешь, что остался таким же, как раньше. Но поверь мне: ты изменился.

 

ОЛИВЕР: Что это за компанейские трели из соседней избы‑дрочильни, кто там фыркает, сопит носом и бьет копытом в обитом войлоком стойле? Неужели мой добрый, мой старый – старый в значении «давний» – друг Стюарт?

«Я помню тебя». Очень по‑стюартовски. Он такой старомодный, такой давнемодный – он любит немодные древние песни, которые были еще до него. Я хочу сказать, одно дело – зациклиться на дешевенькой музычке, совпадающей по хронологии с первыми признаками пробуждения твоего либидо, будь то Рэнди Ньюман или Луиджи Ноно. Но зациклиться на замшелых шлягерах предыдущего поколения – это так трогательно и так очень по‑стюартовски, вы не согласны?

Что вы так озадаченно смотрите? Френк Айфилд. «Я помню тебя». Или, вернее: «Я помню тебя‑аа‑аа, / С тобой сбылись все мои мечты‑ыы‑ыы». Да? 1962. Австралийский йодлер в курточке из овечьей шерсти? Вот именно. Вот именно‑оо‑оо. Этакий ходячий социологический парадокс. Разумеется, не в обиду нашим бронзовокожим кузенам из Бонди.[1] В рамках всеобщего раболепного преклонения перед всякой культурной подгруппой я ничего не имею против австралийских йодлеров per se.[2] Может быть, вы один из них? Нет, правда. Вы, случайно, не австралийский йодлер? Если так, то я открыто взгляну вам в глаза и пожму вашу честную руку безо всякого даже намека на дискриминацию. Я приму вас, как брата, в братстве людей. Вместе со швейцарскими крикетистами.

А если – по некоей капризной случайности – вы швейцарец и крикетист, уроженец Бернского Оберленда, тогда я скажу проще: 1962‑й славен, помимо прочего, тем, что именно в этот год «Битлы» совершили свою первую революцию на сорока пяти оборотах в минуту,[3] а Стюарт поет Френка Айфилда. Обвинение высказалось.

Кстати, я Оливер. Да, я знаю, что вы меня знаете. Я вижу, что вы меня помните.

 

ДЖИЛИАН: Может быть, вы меня помните. Может быть, нет. Какая разница?

Главное, чтобы вы поняли: Стюарту хочется вам понравиться, ему это необходимо – понравиться вам, в то время как Оливер даже мысли не допускает, что он может кому‑то не нравиться. Вижу, как вы скептически смотрите. Но все дело в том, что я уже не один год наблюдаю, как даже те, кого буквально воротит от Оливера, все равно подпадают под его обаяние. Разумеется, были и исключения. Но я вас все‑таки предупреждаю.

А я? Ну, я предпочла бы понравиться вам, нежели наоборот, но ведь это нормально, правда? Но тут еще надо смотреть, кто вы конкретно.

 

СТЮАРТ: Я вообще и не думал про песню.

 

ДЖИЛИАН: Послушайте, у меня, правда, нет времени. У Софи сегодня музыка. Но мне всегда представлялось, что Стюарт и Оливер – это два полюса одного процесса… не знаю, наверное, взросления. Стюарт считал, что взросление связано с тем, чтобы приладиться, прийти в соответствие с некими нормами, угодить окружающим, стать членом общества. У Оливера таких проблем не было. Он всегда был уверен в себе. Как называются те растения, которые поворачиваются за солнцем? Гелио – как‑то там. Вот и Стюарт всегда был таким. В то время как Оливер…

 

ОЛИВЕР: …всегда был le roi soleil, правильно? Это лучший матримониальный комплимент, которого я удостоился за последнее время. Меня называли многими лестными именами в этом кратком подлунном мгновении по имени жизнь, но Король‑Солнце – это что‑то новенькое. Феб. Феб Блистающий…

 

ДЖИЛИАН: …тропы. Они называются гелиотропы.

 

ОЛИВЕР: Вы заметили, как изменилась Джилиан? Как она распределяет людей по категориям? Наверное, это сказывается французская кровь. Она же наполовину француженка – вы не забыли? «Наполовину француженка по матери»: что, по логике, должно означать «на четверть француженка», вам не кажется? Но, как не раз замечали философы и моралисты, что у логики общего с жизнью?

Если бы Стюарт был наполовину французом, в 1962‑м он бы насвистывал Джонни Холлидеевскую галльскую версию «Давай еще раз станцуем твист». Ничего себе мысль, вы согласны? Остроумное pensée.[4] И вот еще что: Холлидей был наполовину бельгийцем. По отцу.

 

СТЮАРТ: В 1962‑м мне было четыре года. Просто для сведения.

 

ДЖИЛИАН: На самом деле, мне вовсе не кажется, что я распределяю людей по категориям. Просто, если есть люди, которых я понимаю, так это именно Стюарт и Оливер. В конце концов, я была замужем за обоими.

 

СТЮАРТ: Логика. Кто‑то упомянул про логику? Сейчас будет вам логика. Ты уходишь из поля зрения, и все считают, что ты остаешься таким же, как раньше.

Вот самый дурной пример логики, с которым я сталкивался на протяжении многих лет.

 

ОЛИВЕР: Кстати, насчет les Beiges.[5] Не поймите меня неправильно. Если какой‑нибудь бойкий и самодовольный провинциал‑патриот встанет вдруг за обедом и скажет: «Назовите мне шесть знаменитых бельгийцев», – я первым подниму руку. И меня не испугает даже оговорка: «кроме Сименона».

Может быть, это никак не связано с ее французской половинкой. Может быть, все дело в возрасте. Средний возраст – это случается почти с каждым, хотя и не обязательно, чтобы со всеми. Но с Джил все четко: ее поезд приходит на станцию точно по расписанию, паровоз пыхтит, и гудок гудит, и бойлер горячий дымится. Но задайтесь вопросом, когда Стюарт достиг состояния «средний возраст», и ответ будет вполне однозначным: либо незадолго до, либо сразу после того, как у него опустились тестикулы. Вы видели эту его фотографию в ясельном возрасте, где он в костюмчике‑тройке и полосатом подгузничке?

А что же Оливер? Оливер давно для себя решил – нет: всегда знал инстинктивно, что «средний возраст» – это унизительно, déclasse[6] и недостойно даже упоминания в приличном обществе. Оливер планирует ужать средний возраст до половины дня – от обеда до ужина – возлежания на диване с мигренью. Он верит в юность и мудрость и планирует совершить переход от мудрой юности к юной мудрости с помощью упаковки парацетамола и маски на глаза – какие дают в самолетах с какой‑нибудь экзотической авиалинии.

 

СТЮАРТ: Кто‑то однажды заметил, что законченного эгоманьяка легко отличить по тому, как он говорит о себе в третьем лице. В наше время даже члены королевских фамилий уже не используют монаршее множественное число. Зато есть спортсмены и рок‑звезды, которые говорят о себе в третьем лице, как будто так и должно быть. Ни разу не замечали? Бобби Имярека обвиняют в нечестной игре, что он добился пенальти обманным путем или что‑нибудь в этом роде, и он отвечает: «Нет, Бобби Имярек никогда бы так не поступил». Словно есть какой‑то другой человек с тем же именем, который берет на себя всю ответственность и служит как бы уполномоченным представителем первого Имярека.

Но Оливер – не тот случай. Его вряд ли можно назвать знаменитым, правильно? И тем не менее, он говорит о себе «Оливер», как будто он олимпийский чемпион. Или шизофреник, прошу прощения.

 

ОЛИВЕР: Ваше мнение по поводу реструктуризации государственных долговых обязательств по международному транспортному коридору «Север‑Юг»? О перспективах евро? Об улыбке на хищном лице экономики «азиатских тигров»? Как на ваш взгляд: торговцы ценным металлом уже изгнали беса всеобщей паники в связи с возможным падением цен на золото? Я даже не сомневаюсь, что у Стюарта есть свое мнение – здравое, твердое и весомое – по любому из этих вопросов. Занудный он все‑таки малый. Впрочем, ставлю шесть знаменитых бельгийцев, что сам он себя таковым не считает. Наверняка полагает себя личностью интересной и во всех отношениях достойной. Светоч здравого смысла, оплот добродетели и т. д. Но при полном отсутствии самоиронии.

 

ДЖИЛИАН: Послушайте, перестаньте. Вы, оба. Хватит уже. Так ничего не получится.

Какое, вы думаете, вы производите впечатление?

 

ОЛИВЕР: Что я вам говорил? Поезд подходит к станции, чух‑чух, пых‑пых…

 

ДЖИЛИАН: Если мы снова все это затеяли, то давайте играть по правилам. Никаких разговоров между собой. Тем более, мне пора. Кто поведет Софи на музыку?

 

ОЛИВЕР: Джилиан, если вам вдруг интересно, почетный член общества «Догадайтесь».

 

СТЮАРТ: Свинина не интересует? Экологически чистая, с настоящим вкусом мяса? Кстати, где вы находитесь – территориально?

 

ОЛИВЕР: Шестерых, кроме Сименона? Легко. Магритт,[7] Сезар Франк,[8] Метерлинк,[9] Жак Брель,[10] Дельво[11] и Эрже,[12] создатель Тинтина. Плюс – в качестве pourboire[13] – пятьдесят процентов от Джонни Холлидея.

 

ДЖИЛИАН: Перестаньте! Что один, что другой – оба хороши. Никто же не понимает, о чем вы, вообще, говорите. Знаете, что? По‑моему, нам следует объяснить ситуацию.

 

СТЮАРТ: Оба хороши. По‑моему, это спорное утверждение. Тем более, при сложившихся обстоятельствах.

Хотя я согласен. Кое‑что следует объяснить. На самом деле, Френк Айфилд был не австралийцем. Может быть, он жил в Австралии, но родился он в Англии. В Ковентри, если на то пошло. И пока не закрыли тему: «Я помню тебя» – песня Джонни Мерсера, написанная лет за двадцать до Айфилда. Почему, интересно, снобы от культуры всегда с презрением отзываются о вещах, о которых понятия не имеют?

 

ОЛИВЕР: Объяснить ситуацию? А нельзя это как‑нибудь отложить до Dies Irae,[14] пока какой‑нибудь гидро‑пенисуальный зловредный черт не проткнет нас своим измерительным стержнем, а ящер с головой летучей мыши не намотает наши кишки на лебедку? Объяснить ситуацию? Думаешь, нужно? У нас тут не семейное телевидение, и уж тем более – не римский Сенат. Ну, хорошо. Убедила. Тогда я первый.

 

СТЮАРТ: Почему это Оливер первый? Как это типично по‑оливеровски. Тем более, любой специалист по маркетингу знает, что первый рассказ всегда запоминается лучше.

 

ОЛИВЕР: Чур, я первый. Чур, я первый.

 

ДЖИЛИАН: Оливер, тебе сорок два. В таком возрасте «чур» уже не говорят.

 

ОЛИВЕР: Тогда не улыбайся мне так. Чур. Чур, чур, чур и еще раз – чур. Ну, давай, рассмейся уже. Ты же хочешь. Пожалуйста. Ну, пожалуйста.

 

СТЮАРТ: Если это – альтернатива для средних лет, то я выбираю последнее. Формально или неформально.

 

ОЛИВЕР: Ага, маркетинг! Моя всегдашняя ахиллесова пята. Ну, хорошо, пусть начинает Стюарт, если ему это принципиально. Начинающий эстафету первым несет палочку истины. Только смотри, не урони ее, Стю‑малыш! И не выбегай за пределы своей дорожки. Ты же не хочешь, чтобы нас всех сняли с соревнований уже на первом этапе. Дисквалификация нам не нужна.

Ладно, пусть первым будет Стюарт. Мне все равно. Но у меня есть одна просьба, и вовсе не из эгоманьячных соображений, своекорыстия или правил маркетинга, а исключительно на основании этикета, искусства и страха перед банальным. Пожалуйста, не называй следующую главу «Как все было». Пожалуйста, не называй. Я тебя очень прошу. Ну пожалуйста.

 

Как все было

 

СТЮАРТ: Я не уверен, что смогу хорошо рассказать. Обязательно где‑нибудь собьюсь и начну пересказывать события не в том порядке. Но вы уж, пожалуйста, потерпите и не судите строго. Потому что мне кажется, так будет правильно – чтобы сначала рассказывал я.

Мы с Оливером вместе учились в школе. Он был моим лучшим другом. Потом я работал в клиринговом банке. А он преподавал английский как иностранный. Я познакомился с Джилиан. Она была художником‑реставратором. Она и сейчас художник‑реставратор. Мы познакомились, мы влюбились друг в друга, мы поженились. Я ошибочно думал, что это – конец истории, хотя это было только начало. Я так думаю, я не единственный. Многие совершают такую ошибку. Слишком много мы смотрим фильмов и слишком много читаем книг, мы слишком верим родителям. Все это было давно, десять лет назад, когда всем нам было чуть‑чуть за тридцать. Теперь нам… нет, вижу‑вижу, что вы вполне в состоянии подсчитать самостоятельно.

Она ушла от меня к нему. Вернее, Оливер ее увел. Просто взял и увел. Сделал так, чтобы Джил в него влюбилась. Как? Не знаю и знать не хочу. Ни сейчас не хочу, ни тогда не хотел. Одно время, когда я начал что‑то подозревать, меня мучил вопрос: спят они или нет. Я и у вас спрашивал, помните? Умолял, чтобы вы мне сказали. Буквально напрашивался на однозначный ответ: они ведь спят, правда? Я помню. Но вы мне тогда ничего не сказали, и теперь я вам очень за это признателен.

Я тогда был слегка не в себе. Но это вполне объяснимо, правда? Меня можно было понять. Я боднул Оливера головой в лицо и сломал ему нос. А в день их свадьбы я заявился без приглашения в ресторан, где они отмечали событие, сам того не желая, устроил сцену и испортил им праздник. Потом я уехал в Америку. Устроил так, чтобы меня туда перевели от фирмы. В Вашингтон. И что самое забавное, единственный человек, с кем я поддерживал связь из оставшихся в Англии, – это мадам Уайетт. Мать Джилиан. Единственный человек, который был на моей стороне. Мы переписывались регулярно.

Потом я ездил во Францию, чтобы с ними увидеться. Вернее, чтобы увидеть их. Потому что я‑то их видел, а они меня – нет. Я видел тот показательный бой, который они устроили посреди улицы. Оливер ударил ее по лицу, а все соседи делали вид, что не смотрят на них через щелочки в занавесках. И я в том числе. Я стоял у окна у себя в номере, в маленькой деревенской гостинице прямо напротив их дома.

После этого я вернулся в Америку. Даже не знаю, чего я ожидал от той поездки – и что она мне дала, – но одно знаю точно: мне она не помогла. Стало ли хуже? Не знаю. Но легче определенно не стало. Наверное, все дело в ребенке. Ребенок меня добил. Если бы не ребенок, может быть, все обернулось бы по‑другому.

Не помню, говорил я вам или нет, что после того, как мой брак распался, я стал покупать секс за деньги. Мне вовсе не стыдно в этом признаться. Пусть другим будет стыдно, что они так со мной обращались. Проститутки называют свою работу «делом». «Ну что, делаем дело?» – таков был обычный вопрос, предваряющий все остальное. Не знаю, говорят они так до сих пор или нет. Я больше не пользуюсь их услугами.

Но вот что важно. Как деловой человек, я делал дела на работе, а после работы делал дела для удовольствия. Я хорошо знаю мир бизнеса и хорошо знаю мир платной любви. Люди, которые в этом не разбираются, думают, что и там, и там все происходит по волчьим законам: человек человеку волк, пожирай других – или тебя самого сожрут и т. д. Они уверены, что мужчина в сером костюме только и думает, как бы тебя облапошить, и что хорошенькая проститутка, приятно, хотя и слегка чересчур пахнущая духами, непременно обернется бразильцем‑транссексуалом, как только ты выложишь свою кредитку. Но вот что я вам скажу. Как правило, ты получаешь именно то, за что платишь. Как правило, люди делают именно то, что обещали сделать. Как правило, сделка есть сделка. Как правило, людям можно доверять. Я не имею в виду, что нужно верить всем безоговорочно и оставлять на столе открытый бумажник. Я не имею в виду, что нужно подписывать чек без проставленной суммы и, опять же, оставлять его на виду. Но ты знаешь, чего ожидать и что ты в итоге получишь. Как правило.

Нет. По‑настоящему тебя предают друзья. Те, кого ты любишь. Предполагается, что любовь и дружба раскрывают в людях все самое лучшее. Но у меня был печальный опыт. Доверие ведет к предательству. Можно даже сказать, что доверие провоцирует на предательство. Я испытал это на себе, научился на собственном опыте. Вот как все было со мной.

 

ОЛИВЕР: Признаюсь, я задремал. Et tu?[15] О, нарколептический и стеатопигий Стюарт, человек сумеречных, сиречь расплывчатых понятий и Weltanschauung,[16] сложенного из «Лего». У меня предложение: давайте смотреть с позиции долгосрочной перспективы. Чжоу Эньлай,[17] мой герой. Как вы оцениваете влияние великой французской революции на мировую историю? На что мудрый человек ответил: «Еще рано подводить итоги».

Или, если уж не такой олимпийский или конфуцианский взгляд, то давайте хотя бы выберем некую перспективу, некий оттенок, некое оригинальное размещение красок, о’кей? Жить – все равно, что писать роман, историю собственной жизни. Мы все именно так и живем – как пишем. Но, увы, публикации достойны немногие. Опасайтесь нагромождения сентиментального вздора! Вы нам не звоните. Мы сами вам позвоним… хотя, нет. По здравому размышлению, мы вам тоже звонить не будем.

И не судите Оливера строго, не надо делать поспешных выводов – я вас уже предупреждал. Оливер – не сноб. Во всяком случае, не в буквальном смысле. Дело не в содержании этих романов и не в социальном положении их героев. «История вши бывает не менее увлекательной, чем история Александра Македонского – все зависит от мастерства рассказчика». Несокрушимая формула, вы согласны? Необходимо чувствовать форму, уметь контролировать повествование, отбирать лучшее, убирать все излишнее, пропускать несущественное, делать акценты на главном, правильно распределять материал… иными словами, это должно быть произведение искусства. Это грязное слово из девяти букв – искусство. История нашей жизни – это не автобиография, это всегда роман. Вот первая из ошибок, которую делают многие. Наши воспоминания – это просто еще одна выдумка. Ну давайте, признайтесь. А вторая ошибка – уверенность многих авторов, что посредством усердного поминовения эпизодов из прошлого, якобы оживленного в доверительной задушевной беседе за кружечкой пива, можно составить повествование, которым проникнется даже самый бездушный и черствый читатель, каковой появляется периодически и неизбежно. И каковой задает вполне правомочный вопрос: и зачем ты мне это рассказываешь? Если для авторской терапии, то не жди, что читатель с готовностью примет роль участливого психиатра. Все это – вежливый способ высказать чистосердечное мнение, что роман о жизни Стюарта публикации не достоин. Я честно прочел главу. По первой главе уже можно судить обо всей книге. Иногда я заглядываю на последнюю страницу, чтобы быть уже до конца уверенным, но в данный момент я на такое себя не сподвигну. И не говорите, что я слишком резкий и категоричный. Но если вы так считаете, то признайте хотя бы, что я, пусть и категоричный, но говорю правду.

Итак, к делу. Любая история любви начинается с преступления. Согласны? Могут ли grandes passions[18] разгореться в сердцах невинных и простодушных? Разве что в средневековых любовных романах или в воображении подростков, только‑только достигших половозрелости. Но среди взрослых и зрелых людей? А как уже отмечал Стюарт, наша карманная энциклопедия на ножках, нам всем тогда было чуть‑чуть за тридцать. У каждого кто‑то есть, или есть относительно, или есть хотя бы мечты и надежды, что кто‑то будет, или воспоминания о ком‑то, кто был когда‑то, и все это мы отбрасываем за ненадобностью или предаем, когда появляется мистер или мисс – или, в данном конкретном случае, миссис – Тот Самый (Та Самая). Разве я не прав? Разумеется, мы всегда найдем способ, как оправдать свое вероломство, как представить предательство чуть ли не героическим подвигом, и уже ретроспективно рассматриваем свое сердце как tabula rasa,[19] на которой писалась история великой любви; но все это – лишь отговорки, правильно?

И если преступники – все, то кто из нас будет судить остальных? Разве я виноват больше других? Когда мы познакомились с Джилиан, я был увлечен одной сеньоритой из страны Лопе,[20] по имени Роза. У меня все складывалось неудачно, но ведь я и должен был это сказать, правильно? Стюарт, когда познакомился с Джилиан, был погружен в мир летучих фантазий и мучался сожалениями о бесцельно прожитых годах. А Джилиан, когда с ней познакомился я, была недвусмысленно увлечена пресловутым Стюартом – мало того, они состояли в законном браке. Вы возразите, что это все относительно. А я скажу: нет – абсолютно.

Но если вы все‑таки собираетесь применить правовой прессинг и предъявить обвинения, тогда что я могу сказать, кроме как mea culpa, mea culpa, mea culpa,[21] но ведь я же не травил курдов нервно‑паралитическим газом, правда? Дополнительно и в качестве альтернативы, выражаясь раздвоенным языком юристов, я бы сказал, что замена Стюарта на Оливера в сердце Джилиан была – как никогда не сказали бы вы, напыщенные и угодливые двуногие, – весьма неплохим вариантом. Образно выражаясь, она вложила свой капитал в более выгодное предприятие.

Но, так или иначе, все это было давным‑давно, четверть жизни назад. Вам не приходит в голову выражение fait accompli[22] (не стану искушать судьбу с droit de seigneur[23] или jus primae noctis[24])? Знаете про закон о сроках давности? Семь лет – для всех деликтов и преступлений, насколько я помню. Разве нету закона о сроках давности для того, кто увел чужую жену?

 

ДЖИЛИАН: Даже если меня не спрашивают напрямую, все равно всем интересно, как так можно: влюбиться в Стюарта и выйти за него замуж и тут же влюбиться в Оливера и выйти за него замуж за максимально короткое время, насколько это вообще допустимо законом? Что тут скажешь? Так получилось – и все. Я никому не советую повторять за мной, я просто хочу сказать, что такое возможно. И по сердцу, и по закону.

Я действительно любила Стюарта. Я влюбилась в него почти сразу, просто и без обиняков. Мы сблизились, оказалось, что нам хорошо в постели, мне было приятно, что он меня любит, – так все и случилось. А потом, когда мы со Стюартом поженились, я влюбилась в Оливера – уже далеко не так просто. Наоборот, очень сложно, вопреки здравому смыслу и собственным чувствам. Я пыталась сопротивляться этой любви. Я ее отвергала, чувствовала себя виноватой. Очень виноватой. Но при этом я себя чувствовала живой, переполненной чувствами и привлекательной. Нет, никакого «романа» у нас с ним не было. Лишь потому, что я наполовину француженка, люди сразу же начинают шептаться про ménage a trois.[25] На самом деле, ничего даже похожего не было. Во‑первых, все было более основательно и серьезно. И мы с Оливером не спали, пока я не рассталась со Стюартом. Почему люди всегда берутся судить о чужих делах, о которых не знают? Все «знают», что главной причиной был секс, что Стюарт был не слишком хорош в постели, в то время как Оливер был просто непревзойденным любовником, а я, соответственно, выгляжу этакой расчетливой вертихвосткой, шлюхой и стервой по совместительству. Но если вам действительно интересно, то в первый раз, когда мы с Оливером оказались в постели, у него случился острый приступ «нервозности первой брачной ночи» и вообще ничего не было. Во второй раз было немногим лучше. И только потом у нас начало получаться. Как ни странно, но в этой области он значительно уступает Стюарту в плане уверенности в себе.

Дело в том, что можно любить сразу двоих – то есть, сначала одного, а потом другого, так что вторая любовь прерывает первую, как это было со мной. Их можно любить по‑разному. Это не значит, что одна любовь – настоящая, а другая – нет. Жалко, что я не смогла объяснить это Стюарту. Я любила их обоих по‑настоящему. Вы мне не верите? Впрочем, какая разница, я не хочу никого убеждать. Я просто хочу сказать: это случилось не с вами, правильно? Это случилось со мной.

И теперь, по прошествии времени, мне удивительно, что подобные вещи случаются, в принципе, редко. Хотя могли бы случаться чаще. Уже потом, когда все закончилось, моя мама сказала совсем по другому поводу, я уже и не помню, насчет какой‑то другой пары, которая тоже распалась из‑за кого‑то третьего, она сказала: «Сердце устроено мягким и нежным, и это опасно». Мне сразу было понятно, что она хочет сказать. Когда человек влюблен, ему легче влюбиться в кого‑то еще. Вот такой парадокс. Такая вот горькая правда.

 

Где мы были тогда?

 

ОЛИВЕР: Где мы были тогда? Тангенциальный вопрос по отношению к настоящему. Странно, как каждое следующее из этих четырех коротких слов вбирает в себя предыдущее, как их звучание отзывается эхом потери – чувства, которое мы испытываем всякий раз, когда, подобно Орфею, украдкой оглядываемся назад. Горькое повторение с сокращениями. Сравните и сопоставьте – как говорили учителя литературы – жизни великих английских поэтов‑романтиков. Сначала выстройте их по длине фамилии: Вордсворт, Кольридж, Шелли и Китс. Потом сравните даты их жизни и смерти: 1770–1850, 1772–1834, 1792–1822, 1795–1821. Какой простор для нумерологов и адептов различного рода тайных доктрин! Человек с самой длинной фамилией жил дольше всех, человек с самой короткой фамилией – меньше всех, и соответственно – двое посередине. Но и это еще не все: тот, кто родился первым из четырех, умер последним, тот, кто родился последним, умер первым! Они «вкладываются» друг в друга, как эти русские куклы, матрешки. Поневоле поверишь в божественное провидение. Ну, или хотя бы – в божественное совпадение.

Где мы были тогда? Ну хорошо, один раз я согласен сыграть в игру усердных подробностей. Я сделаю вид, что память можно раскрыть, как газету. Ладненько: пропускаем новости из‑за рубежа, колоритные сплетни – ищем в самом низу страницы. Маленькое Происшествие в Деревеньке в Минервуа: Никто Не Убит.

Тогда, в тот конкретный момент, который вы выбрали для рассмотрения, я как раз удалялся из вашего поля зрения (вы, может быть, думали, что навсегда; может, вы даже выкрикнули: «Скатертью дорожка», – вслед моим уязвимым лопаткам), заворачивая за угол у кооперативного кафе на своем верном «пежо». 403‑й модели, вы, я думаю, помните. Крошечная решетка на радиаторе, как смотровое окошко в двери тюремной камеры. Зеленовато‑серый печеночный дух эпохи, обязательной к возрождению. Нам не кажется скучным, что в последнее время мы с завидным упорством возрождаем и фетишируем прошедшие десятилетия еще до того, как они проходят? По‑моему, тут необходимо установить обратный закон о сроках давности. Нет, еще нельзя возрождать шестидесятые, потому что сейчас только восьмидесятые. И так далее.

Итак, вот где был я – на двух колесах вписывался в поворот и гнал мимо сверкающих сталью силосных башен, переполненных выжатой кровью виноградников Минервуа, – а Джилиан стремительно уменьшалась в зеркале заднего вида. Очень нескладное обозначение, вы не находите – зеркало заднего вида, – слишком длинное, тяжеловесное и конкретное. Сравните с французским: retroviseur. Ретровидение: очень полезная штука для жизни. Наверное, никому бы не помешало умение «видеть назад», но, к сожалению, в жизни у нас нет таких маленьких, но полезных зеркал, которые увеличивают участок дороги, только что нами преодоленный. Мы мчимся в Тулузу по шоссе А61 и смотрим только вперед. Только вперед. «Народ, забывший свою историю, обречен повторить ее снова». Retroviseur: необходимое приспособление и для безопасности на дорогах, и для того, чтобы, вообще, выжить в гонке. Похоже, я только что изобрел очень достойный рекламный лозунг.

 

ДЖИЛИАН: Где мы были тогда? Я стояла посреди улицы – прямо как выбежала, в домашнем халате. Стояла с разбитым в кровь лицом, и кровь капала на Софи. Капли крови на лобике у ребенка: словно благословение с Черной мессы. Выглядела я ужасно, но так и было задумано. До этого пару дней я донимала Оливера, изводила его придирками, доводила до точки кипения. Все это было нарочно. Я знала, что Стюарт увидит. Я все рассчитала. Я думала, если Стюарт увидит, как мерзко Оливер со мной обращается и как мерзко я обращаюсь с Оливером, он решит, что у нас все плохо и завидовать тут нечему, и это поможет ему успокоиться и наладить собственную жизнь. Мама мне рассказала, как он заезжал к ней в гости и безостановочно говорил о прошлом. Я пыталась помочь ему разорвать этот порочный круг, пыталась помочь ему освободиться от прошлого. Я все рассчитала. Я ни капельки не сомневалась, что мы с Оливером потом разберемся. Что я сделаю так, чтобы все было хорошо, что я справлюсь. Я это умею.