Кто‑нибудь знает, что происходит? 5 страница

Охренеть можно – Стюарт и BMW! Кто бы мог подумать?! И я был должным образом охреневший, когда помахал ему на прощание, – охреневший, как венецианцы, встречавшие мощи святого Марка, благополучно возвращенные в Венецию. Если верить нашему Тинторетто. Фонари патетично мигали, а гудрированная дорога блестела, как умасленный бок эфиопа. И когда он умчался в ночь на четырех колесах, я пробормотал ему вслед:

– Auf wiedersehen, О Regenmeister.[59]

Мастер арены встречает Мастера дождя – жаль, что я не подумал об этом раньше.

Должен признать – хотя и с большой‑большой неохотой, – что теперь, когда Стюарт пережил свою исходную социальную травму, он стал гораздо раскованнее и непринужденнее. Временами – так даже и чересчур. Перебил меня раз или два в разговоре, чего никогда не случилось бы dans le bon vieux terns du roy Louys.[60] Чем, интересно, вызвана сия генетическая модификация в моем органическом, экологически чистом друге?

Да, все прошло гладко, я бы даже сказал – плавно. Забавное определение для официальной встречи друзей, если учесть, что «плавно» происходит от слова «плавать», а вы сами знаете, как в основном плавают люди.

 

СТЮАРТ: Да, я спросил, давно ли они стали вегетарианцами.

– Мы не вегетарианцы, – сказала Джилиан. – И никогда ими не были. Мы стараемся есть здоровую пищу. – Она умолкла и добавила после паузы: – Мы думали, что ты…

– Вегетарианец? Я? – Я покачал головой.

– Это все Оливер. Вечно он все понимает неправильно. – Она сказала это вовсе не по‑стервозному и без тени сарказма. Но с другой стороны, она это сказала и безо всякой симпатии. Просто проконстатировала факт – сказала о чем‑то таком, что всегда было и будет, и она с этим давно смирилась.

Она слегка пополнела, правда? Но почему – нет? Ей это даже идет. Мне не нравятся современные женские прически, чуть ли не выбритые на затылке. И я всегда думал, что соломенный цвет волос ей совсем не к лицу. Впрочем, это не мое дело, правильно?

 

ОЛИВЕР: Сам того не подозревая, Стюарт пел, отрабатывая свой ужин; в частности, выдал одну чистейшую фразу из Перголези[61] среди напевов из Френка Айфилда. Он пустился в пространные рассуждения об Угрозе Миру, Как Мы Его Знаем, иными словами – что биодиверсия набирает обороты, что модифицированные гены из черных свитеров с высоким воротом непременно проникнут в до сих пор защищенную крепость Природы, что робкие певчие птички умолкнут, а глянцевые баклажаны утратят свой блеск, что у нас у всех вырастут горбы и мы станем похожи на гротескных персонажей Брейгеля, – на самом деле, это не самое страшное, если единственная альтернатива – раса Стюартов, – и что модификация генов есть чудовище Франкенштейна… на этом этапе мне уже захотелось пройодлировать ноту повыше, чтобы звенел весь хрусталь в доме, потому что, на самом деле, чудовище Франкенштейна было вполне симпатичной личностью и само по себе не представляло никакой угрозы, просто, к несчастью, так получилось, что в нем нашло воплощение множество мелочных людских страхов, – но Стюарт продолжал свою скучную лекцию – скучную, как бурильная установка, как сказал кто‑то из умных людей, – про GM, сиречь генную модификацию – вас тоже бесят акронимы? – и я уже собрался спросить а) при чем здесь «Дженерал Моторс» и Ъ) разве его доход от торговли беспестицидными овощами не зависит напрямую от нашего страха перед плохими генами, и если мы избавимся от этого страха, разве продажи означенной моркови товарной не пойдут резко вниз, как вдруг он сказал одну фразу, которая прозвучала как щелчок гипотетическими пальцами.

– Что ты сказал?

На самом деле, он повторил все другое, что говорил до этого, как взбесившийся золотоискатель, который перебирает песок в поисках драгоценных крупиц. И наконец его корявые пальчики нащупали самородок.

– Закон неумышленного положительного эффекта.

Он объяснил, что этот закон проявляется, например, когда франкенштейнские зерновые культуры вдруг получаются неприятными на вкус для травоядных животных, особенность, которая… и так далее. Но он уже потерял благодарного слушателя в моем лице, поскольку я потерялся в мыслях.

Закон неумышленного положительного эффекта. Разве это не песня – причем, не одинокая трель какой‑нибудь робкой, хотя и благополучно певчей чистоголосой птички из глубины зеленых насаждений, а могучий хор, в котором сливаются голоса человечества, Природы и Всемогущего божества?! (Вы, наверное, поняли, что «Всемогущее божество» я использую как метафору. Замените его – по вкусу – Тором, Зевсом или маленьким Джонни Кварком.[62]) Фраза, достойная, чтобы высечь ее в камне или, по крайней мере, высветить неоном. Наряду с «и слово стало плотью», «que sera, sera»,[63] «si monumentum requiris, circumspice»,[64] «всадник, проезжай», «мы так и не сделали то, что должны были сделать» и «дрожащими пальцами он расстегнул ее бюстгальтер». Закон неумышленного положительного эффекта. Разве этим не объясняется наша жизнь? Какой метафизик, какой моралист мог бы сказать лучше?

Не поймите меня неправильно. Если вы не столь рьяно настроены про‑оливерски, как я мог бы рассчитывать – а у меня подозрение, что так и есть, – то, может быть, вы воспримете мой восторг перед этим блистательным принципом как попытку оправдаться. Как будто я пытаюсь свалить все на тяжкие обстоятельства: не моя вина, сударь. На самом же деле, я рассматриваю эту фразу как очень верное выражение трагического принципа бытия. Древние боги мертвы, и в моей Книге Бытия маленький Джонни Кварк – это Стюарт в строгом сером костюме, но Закон Неумышленного Положительного Эффекта – теперь это есть основной принцип жизни, он учит нас, насколько велика пропасть между намерением и его осуществлением, между намеченной целью и ее результатом, насколько тщетны все наши стремления и усилия, насколько стремительно и люциферственно наше падение. Мы все потерялись, правда? И тот, кто этого не осознает, потерялся уже безнадежно. А тот, кто это осознает, тот спасется, потому что познал потерянность до конца. Так говорит Оливер в Год Господа Нашего Кварка.

 

ДЖИЛИАН: Разумеется, супружеский секс бывает не только в браке. И это, наверное, самое худшее, что может быть. Прошу прощения, я не хотела вас отвлекать. Может быть, вы как раз собирались заняться вот этим самым.

 

Без обид

 

СТЮАРТ:

– Где вы взяли мой номер?

– В телефонной книге.

Почему‑то в последнее время я только и отвечаю на этот вопрос. Сначала – Оливер, теперь – Элли. Я хочу сказать, что, как правило, номера почти всех абонентов есть в телефонной книге. В любой нормальной стране. Я не пользуюсь никакими продвинутыми системами по добыванию информации.

Хотя, может быть, меня не было в Англии слишком долго? Да, наверное. Например, когда я вошел в ту антикварную лавку у Лэдброк‑Гров и сказал, что мне нужна небольшая картина, и чтобы обязательно – грязная. Женщина за прилавком посмотрела на меня как‑то странно, что, в общем‑то, было вполне понятно. Нет, нет, поспешил объясниться я, мне нужна маленькая по размерам картина, которая нуждается в очистке, после чего женщина‑продавщица посмотрела на меня еще более странно. Может быть, она подумала, что я думаю, что так выйдет дешевле. Но, как бы там ни было, она показала мне три‑четыре картины и сказала:

– Боюсь, что эта еще и немного испорчена, вот тут – краска немного осыпалась.

– Хорошо, – сказал я и купил именно эту картину. Женщина‑продавщица явно ждала от меня объяснений. Но с возрастом я кое‑чему научился. В частности: ты не обязан никому ничего объяснять, если тебе этого не хочется.

То же самое было, и когда Элли приехала забирать картину. Она озадаченно оглядела мою квартиру, и я снова не стал ничего объяснять. Я ей представился как Хендерсон и не стал ничего объяснять. Я показал ей картину и не стал ничего объяснять. Вернее, я объяснил, что не собираюсь ничего объяснять.

– Я уверен, что это хлам, – сказал я. – Я вообще не разбираюсь в живописи. Но мне нужно, чтобы эту картину почистили. На то есть причины.

Она спросила, можно ли вынуть картину из рамы. И только тогда я по‑настоящему обратил на нее внимание. Когда она только вошла, она показалась мне просто еще одной из миллиона девушек в черном, которые, очевидно, распространились в Англии, пока меня не было. Черный свитер, черные брюки, ботинки с квадратными носами на каблуке‑клине, маленький черный рюкзак, волосы выкрашены в тот радикальный черный цвет, которого не существует в природе. Во всяком случае, в Англии.

Она достала из рюкзачка набор инструментов, и хотя то, что она сделала, было совсем несложно, я и сам бы мог это сделать – перерезала какую‑то веревочку сзади, вынула какие‑то скрепки, – она проделала это искусно, и ловко, и очень умело, без единого лишнего движения. Я всегда думал, что если ты хочешь получше узнать человека, в частности – женщину, не надо ее приглашать на романтический ужин при свечах, надо просто понаблюдать за ней за работой. Когда она полностью сосредоточена, но не на тебе. Понимаете, что я имею в виду?

Потом я задал ей несколько вопросов, которые собирался задать с самого начала. Сразу стало понятно, что она восхищается Джилиан.

Можно было бы предположить, что и ногти у нее будет черными. Но они были не черными, и мне это понравилось. Я даже подумал: хорошо, что они не черные. На самом деле, они были покрыты бесцветным прозрачным лаком. Как лак на картинах, наверное.

 

ОЛИВЕР: Снова вечер в пивной. Задумайтесь о метаморфозах таверны. Давным‑давно, когда прошлогодний снег еще не растаял, когда броненосцы под белыми флагами бороздили волны, когда монеты тяжело ложились в ладонь и процветал королевский адюльтер, когда Вестминстер был полновластным творцом закона, а в старом добром английском яблоке сидел старый добрый английский червяк – вот тогда паб был пабом. Узрите крепкого телом ломового извозчика, который подвозит эль местного производства дородному трактирщику с бакенбардами, а тот разбавляет его водой, дабы не способствовать алкоголизму среди бледных подростков с лицами, словно сыворотка, а вот и сам бледный подросток, слюнявый идиот, расточительный муж пришел прогулять сбережения семьи, muffle de guerre,[65] грудь в орденах, уже слегка окосел за любимым столиком, а в дальнем углу старики с беззубыми деснами стучат костяшками домино. Завсегдатаи оставляют свои персональные оловянные кружки на гвоздиках над барной стойкой, вонючий Лабрадор дремлет у очага, где потрескивает огонь, и на мгновение – лишь на мгновение, пока лукавый офицер‑вербовщик не бросит королевский шиллинг в твой разбавленный эль, – жизнь кажется постижимой и безмятежной в этом мужском анклаве.

Не то чтобы я посещал подобные питейные заведения, не поймите меня неправильно. Очевидный frottage[66] тестостерона и сентиментально‑слезливое братство эля – сие не приводит Олли в восторг. Но потом – в один, без сомнения, опознаваемый момент, – произошло официальное представление респектабельных заведений, куда можно прийти и с женщиной… обеспечение сносной закуской и игристыми винами… невинные развлечения, настольные игры, стриптиз, телевизоры, настроенные на спортивный канал… хорошие коллекционные вина и вкусная качественная еда, плюс к тому – полная депортация жесткой дубовой мебели, гарантированно провоцирующей геморрой. Все это вместе – назовем это гентрификацией или генной модификацией, в зависимости от того, которое из глубокомысленных определений Стюарта вам более по душе, – ни капельки не огорчило Оливера. У любителей семиотических систем есть все основания рассматривать паб как символ широких общественных тенденций. Как нам недавно напомнил вестминстерский дож, мы все – представители среднего класса. Добро пожаловать, стало быть, о туристы, в Грандиозную Бельгию, Великую Голландию.

Сосредоточься, Оливер. Ближе к пабу, пожалуйста. Место действия, замысел, действующие лица.

Ой, как, однако же, голос совести напоминает – по модуляциям и по слогу – голос Джилиан. Может, поэтому люди и женятся? Существует немало теорий о том, что побуждает мужчину жениться – его сексуальное предназначение, его мама, его Doppelganger,[67] деньги будущей жены, – но, может, на самом деле, ему просто хочется обрести свою совесть? Бог его знает, почему большинство мужчин патологически не способны найти ее на ее традиционном месте, где‑то близ сердца и селезенки, но раз уж они не способны, то почему бы не обзавестись ею в качестве вспомогательного аксессуара типа открытого солярия на крыше или руля с металлическими спицами? Или, может быть, все происходит наоборот: мужчина вовсе не ищет в жене заменителя совести, но женщина, вступая в брак, неизбежно – по настоятельной необходимости – становится совестью мужа? Это было очень банально. Не говоря уж о том, что трагично.

Сосредоточься, Оливер. Замечательно. Мы сидели в роскошной таверне – в этаком пивном Ритце, – которую выбрал Стюарт. Назовите ее, как хотите, главное – чтобы название было стильным и предпочтительно аллитеративным. Мы пили… что вам нравится, то и пили. И Стюарт – это я хорошо запомнил – был настоящим другом. Или, вернее: Настоящим Другом. Стюарт не был бы Стюартом, если бы обошелся без пустой болтовни и бахвальства, но, насколько я понял, смысл его длинных цветистых речей был прост, как просты все янки: Я преуспел, значит, и ты преуспеешь тоже. Как так, о малый Владыка вселенной, вопросил я, положив голову на передние лапы, как пабовый Лабрадор на старинной гравюре. Я так понял, у него на уме уже был некий бизнес‑план или программа спасения. Я тонко намекнул, что не отказался бы от денежной инъекции – я уже был готов уподобить себя джанки в ломках, но потом передумал из опасения, что он может понять меня буквально, и ограничился нейтральным сравнением, что мне нужна денежная инъекция, как диабетику нужен укол инсулина. Стюарт призвал меня сохранить нашу тайну от Джилиан; вроде как мы – два брата‑солдата у бивачного костра. На самом деле, я уже начал всерьез опасаться, что сейчас мы достанем наши швейцарские армейские ножи, сделаем по надрезу на пальце и побратаемся на крови.

– Стало быть, – сказал я, когда мы поставили кружки на картонные кружочки‑подставки, – без обид? Все – кровь под мостом?

– Не понимаю, о чем ты, – ответил он.

Стало быть, все и вправду в порядке.

 

МАДАМ УАЙЕТТ: Стюарт спрашивает, что такое мягкие чувства. Я говорю, что не понимаю, о чем он. Он поясняет:

– У нас в английском, мадам Уайетт, когда говорят «без обид», говорят, если дословно, «никаких жестких чувств», а если есть жесткие чувства, значит, должны быть и мягкие, и мне интересно, что это такое.

Я говорю ему, что прожила в Англии тридцать лет, если не больше – скорее всего, больше, – но что я определенно не понимаю, так это ваш совершенно безумный язык. И совершенно безумных англичан, уж если на то пошло.

– А мне кажется, вы понимаете, мадам Уайетт. Мне кажется, вы понимаете нас даже слишком хорошо. – И он мне подмигнул. Сперва я подумала, что у него развился нервный тик, но это был никакой не тик.

Просто Стюарт теперь ведет себя совершенно иначе. Я помню его другим.

Он действительно сильно переменился. Он производит впечатление человека – сейчас я попробую выразиться попонятней – он производит впечатление человека, который избавился от всех прежних тревог и волнений с тем, чтобы с энтузиазмом нажить себе новые. Он заметно похудел и уже не старается угодить. Хотя нет, это не совсем верно. Просто есть много способов угодить людям, по крайней мере – попробовать им угодить. Кто‑то выясняет, что именно нравится другим людям, и пытается вести себя соответственно, а кто‑то просто делает то, что понравилось бы ему самому, и поэтому он уверен, что это понравится и другим. Стюарт совершил переход из первой категории во вторую. Он, например, вбил себе в голову, что его святой долг – прийти на помощь Джилиан и Оливеру. Как он сам это называет: провести спасательные работы. Я не думаю, что Джилиан с Оливером просили его их спасать. По‑моему, тут все ясно. Так что, вполне вероятно, то, что он делает – это опасно. Для него, не для них. Человеку редко прощают щедрость. Равно как и великодушие.

Но Стюарт даже не слушает, когда я ему все это говорю. Он спрашивает:

– А вы знаете выражение «кровь под мостом»?

С чего бы вдруг я сделалась специалистом по фразеологическим оборотам английского языка? Я говорю: я бы подумала, что кому‑то разбили нос.

– Вы, как всегда, прямо в точку попали, мадам Уайетт, – отвечает он.

 

ЭЛЛИ: Люди, с которыми мне приходится сталкиваться по работе, – в обычной жизни я с ними не сталкиваюсь. В том смысле, что я 23‑летняя художник‑реставратор, и у меня еле хватает денег на квартиру и на еду, а они достаточно богаты, чтобы покупать картины, нуждающиеся в реставрации. Они вполне вежливые, но они – большинство – совершенно не разбираются в живописи. Я знаю о картинах намного больше, я понимаю их и ценю, а достаются они другим.

Взять хотя бы того господина, чья вот эта картина. Сейчас я подвину лампу, чтобы вам было лучше видно. Да, все правильно. Середина девятнадцатого века, парковая ограда. Он сам признал, что она ничего не стоит. «Хлам», – он сказал. Джилиан на моем месте наверняка бы сказала, что это не просто хлам, а вообще кандидат на помойку, но я – не Джилиан, так что я просто сказала что‑то насчет, что клиент всегда прав, и он рассмеялся, но не стал ничего объяснять. Наверное, эта картина досталась ему по наследству. От какой‑нибудь слепой тетушки.

И то, как он на меня вышел… он тоже не стал ничего объяснять. Сказал, что нашел мой номер в телефонной книге. Я заметила, что моего телефона там нет, тогда он сказал, что ему меня кто‑то порекомендовал – кто? он не помнит, – и т. д., и т. п. Половину времени, что мы с ним общались, он был этаким Загадочным Господином, а вторую половину – как будто думал о чем‑то своем.

Он живет в совершенно пустой квартире на Сент‑Джонс‑Вуд. Непонятно: то ли он только въехал, то ли, наоборот, выезжает. Освещение было ужасное, на окнах были кошмарные кружевные занавески, а на стенах не было вообще ничего – то есть, действительно ничего. Голые стены. Может быть, он вдруг заметил это прискорбное обстоятельство, вышел в ближайшую антикварную лавку и прикупил картину. Вот эту самую.

С другой стороны, он очень интересовался рабочей стороной дела. Задал мне много вопросов о ценах, о материалах и технике. Он говорил, что не разбирается в живописи, но задавал очень правильные вопросы. Откуда мы получаем заказы, как оборудована наша студия. Он сказал, что тот, кто порекомендовал ему меня, высоко отзывался о моей «партнерше». Начальнице. Так что мы немного поговорили о Джилиан.

На каком‑то этапе я сказала ему:

– Я имею в виду, что она, вполне вероятно, сказала бы вам, что эта картина не стоит даже холста, на котором написана.

– Стало быть, я правильно сделал, что обратился к вам, а не к ней.

Он вполне может быть американцем, который избавился от своего акцента.

 

ОЛИВЕР: Закон неумышленного положительного эффекта. Понимаете, когда я влюбился в Джилиан, я и не думал, что наш coup de foudre[68] отправит Стюарта в изгнание в Новый Золотой Свет и преобразует его в преуспевающего зеленщика. Как мало я знал – я даже не подозревал, что существует закон, объемлющий такие возможности. И вдруг – десять лет спустя – мы имеем монументальный живописный сюжет прямо по Никола Пуссену. Возвращение блудного сына. Возобновление старой дружбы. Счастливая троица счастлива снова. Нашелся недостающий кусочек картинки‑головоломки. Меня действительно подмывает сравнить Стюарта с блудным сыном, но какого хрена… в году 365 дней, и каждый день – день какого‑нибудь святого, так что поднимем заздравную чашу в честь Святого Стюарта и восславим нашего Блудного сына.

Святой Стюарт. Прошу прощения, но мне смешно. «Stabat Mater Dolorosa»,[69] и втиснутые в пределлу[70] под ней – святой Брайн, святая Венди и святой Стюарт.

 

ДЖИЛИАН: Маман вам понравилась, правда? Может быть, вы считаете, что она – как бы это сказать? – мудрая женщина, стреляный воробей, интересная личность. Может, вы даже слегка с ней заигрываете. Я бы не удивилась. Оба – и Оливер, и Стюарт, – с ней заигрывали, каждый на свой лад. И я даже не сомневаюсь, что маман и сама с вами заигрывала, не взирая на ваш пол и возраст. Она это любит. Может, она уже заморочила вам голову.

Все нормально. Я не ревную. Когда‑то я – да – ревновала. Завидовала. Ну, вы знаете – дочки‑матери. А потом – мама и дочка уже без папы. Тоже, наверное, знаете. Что дочь‑подросток думает о маминых… ухажерах, назовем это так, что мама думает о бойфрендах дочери. Это было такое время, о котором мы обе не любим вспоминать. Она считала, что я еще маленькая для секса, а я считала, что она слишком старая для этого дела. Я встречалась с совершенно отмороженными парнями, она – с джентльменами из гольф‑клуба, которых, прежде всего, интересовало, не припрятана ли у нее где‑нибудь парочка миллионов франков. Она не хотела, чтобы я забеременела, я не хотела, чтобы ее унижали. Во всяком случае, мы так говорили. То, что мы чувствовали, было гораздо грубее.

Но теперь все это – в прошлом. Мы не стали и уже никогда не станем такими, как эти тошнотворно‑умильные маменьки и дочурки, которые пишут в женские журналы проникновенные письма о том, какие они лучшие подружки. Но я восхищаюсь своей маман. И прежде всего потому, что она никогда себя не жалела – по крайней мере, она никогда не жаловалась и не плакалась. Она всегда была гордой. Ее жизнь сложилась не так, как она надеялась, но она справилась. Вроде бы не такой уж и подвиг, да? И не такой уж великий урок. И все‑таки этому я научилась от мамы – справляться с любыми трудностями. Когда я была молодой, она постоянно давала мне советы, и я, разумеется, к ним не прислушивалась, но один урок я усвоила хорошо: маман никогда не пыталась учить меня жить.

Так что я научилась справляться. Как, например, когда… может быть, мне не стоит об этом рассказывать… Оливер бы рассердился… решил бы, что это предательство… но года полтора‑два назад с ним приключился – как бы это сказать? – один эпизод? Болезнь? Депрессия? Словами выразить трудно – и тогда было трудно, и сейчас тоже непросто. Он ничего не рассказывал? Нет, я уверена, нет. У Оливера тоже есть гордость. Но я помню – и очень живо – как я однажды вернулась домой пораньше, и он лежал в той же позе, в какой он лежал, когда я уходила, на боку, прикрыв голову подушкой, так что мне были видны только нос и подбородок, и когда я присела на кровать, он должен был это почувствовать, но он даже не шелохнулся. Я спросила – и мне самой показалось, что вопрос прозвучал обреченно:

– Что случилось, Оливер?

И он ответил – не как всегда, отшутившись, а очень серьезно и прямо, как будто он очень старался ответить на мой вопрос:

– Невыразимая тяжесть бытия.

Может быть, в этом‑то все и дело? Я имею в виду, в невозможности выразить. Если депрессия – это такое место, где кончаются все слова, то в ее невыразимости твои одиночество и печаль только усугубятся. Ты бодришься и говоришь: «Что‑то мне грустно» или «Настроение плохое», – но от слов тебе только хуже. Не лучше. Я имею в виду, что подобное – или близко к подобному – бывало с каждым, правильно? А Оливер, он хорошо обращается со словами – как вы, наверное, уже заметили, – и если находится что‑то такое, что для него невыразимо…

Потом он добавил еще одну вещь, которую я запомнила тоже. Он сказал:

– Во всяком случае, я не лежу в позе эмбриона.

И опять я не знала, что на это ответить, потому что с тем же успехом Оливер мог бы сказать: «Я не хуже тебя знаю все эти клише». Да, у Оливера есть свои недостатки, но он – человек понимающий, этого у него не отнимешь, а когда человек относится с пониманием к собственной депрессии, на это уже невозможно смотреть спокойно. Потому что ты понимаешь, что именно это его понимание и вогнало его в депрессию, а вот выгнать его из депрессии оно не сможет. Он никогда не обратится к врачу. Он называет врачей людьми, «которые делают все наугад». На самом деле, он называет так всех, с кем он не согласен.

Я боюсь, что что‑то подобное может повториться, и поэтому я стараюсь, чтобы все было в порядке. Я умею справляться с трудностями. Я как маленькая мисс Вечно‑Неунывающая. Вернее, миссис Вечно‑Неунывающая. Я думаю – я надеюсь, – что если я буду непрестанно поддерживать Оливера, тогда, если он снова впадет в депрессию, ему все‑таки будет легче. Однажды я попыталась ему объяснить все это, а он сказал:

– Типа, устроить мне камеру, обитую войлоком?

Вот почему я теперь не ищу никаких объяснений. Я просто справляюсь.

 

ОЛИВЕР: Прошу прощения, у меня острый приступ паники. Ничего серьезного. Просто мне вдруг пришло в голову, что такой святой – Стюарт – и вправду есть. Попробуем вообразить его агиографию.[71] Милый послушный сын добропорядочной солдатской вдовы где‑нибудь в Малой Азии, в глухой провинции. В то время как все остальные мальчишки вовсю занимались эластификацией крайней плоти, юный Стюартус предпочитал низать бусы из сухих горошин. Достигнув зрелости и поседев раньше времени, он заделался мытарем в славном городе Смирне,[72] где его педантичные изыски в ранних римских отчетах выявили преступное мошенничество. Адъютант губернатора провинции запустил лапу в общественные закрома. Губернаторский стряпчий тут же составил фальшивое обвинение, предъявленное Стюартусу из Смирны, в кощунственной дефекации на идолов в главном Храме, и как сие не прискорбно, вышеназванного Стюартуса безвинно казнили. Какой‑нибудь демагог из местной христианской общины, исключительно из оппортунистической вредности, объявил его мучеником – и вот вам, пожалуйста: святой Стюарт! Закон неумышленного положительного эффекта снова в действии! Святой Стюарт. День памяти: 1 апреля. Защитник и покровитель немодифицированных овощей.

Я даже потратился на «Словарь святых». Листая страницы, я едва сдерживал дрожь в руках. Святой Симеон Столпник, святой Спиридон, святой Стефан (этих вообще воз и маленькая тележка), святой… Стерм, святой Сульпиций, святая Сюзанна. Уф! Пронесло. А то я уже по‑настоящему испугался.

Назовите меня снобом от имен, если хотите. Назовите меня Оливье. Оливье – это Оливер по‑французски. Оливье – лучший друг и соратник Роланда.[73] Битва в Ронсевальском ущелье. Вероломное нападение сарацинов на арьергард отступающих франков. Трагическая ссора побратимов. Идиома: ответить Роландом на Оливье, id est[74] ответить ударом на удар. Палицы к бою. О, эпоха легенд и мифов. Карл Великий, рыцарский кодекс, ущелье высоко в Пиренеях, будущее Европы, будущее самого христианского мира поставлено под угрозу, героический арьергард, пронзительный вой боевых рогов, жизнь человеческая – какой бы она ни была незначительной и убогой, – все равно подпадает под слепой гнев вышестоящих сил. Быть пешкой было даже почетно, когда на доске стояли рыцари‑кони, епископы‑слоны и короли, когда пешка могла мечтать о том, чтобы стать королевой‑ферзем, когда белые шли против черных, а на небесах восседал Господь Бог.

Вы хоть понимаете, что мы утратили? Теперь на доске одни пешки, и обе стороны – серые. Теперь побратима Оливера‑Оливье зовут Стюарт, и все их споры и ссоры не отдаются гремящим эхом в истории мира. «Он ответил Стюартом на Оливера». О Господи. Швыряемся дамскими сумочками с десяти шагов.

Но с другой стороны, как вы считаете, готов ли Голливуд к «Песне о Роланде»? Предельно дружелюбный фильм. Масштабные батальные сцены, стремительное развитие сюжета, благородство, и доблесть, и любовь прелестных женщин. Брюс Уиллис в роли седеющего Роланда, Мэл Гибсон в роли легендарного Оливье.

Прошу прощения. Мне снова смешно. Мэл Гибсон – Оливье. Простите меня великодушно.

 

ДЖИЛИАН: Оливер сказал:

– Как ты думаешь, Элли – она подойдет?

– На что подойдет?

– Не на что, а кому. Стюарту, разумеется.

– Стюарту?!

– А почему нет? Он не такое уж и страшилище.

Я только молча таращилась на него. Он продолжил:

– Пригласим их обоих на ужин. Возьмем что‑нибудь экзотическое из индийской еды. Скажем, сарсон ка сааг или креветочный балти.

Заметьте – Оливер терпеть не может индийскую кухню.

– Оливер, это нелепо.

– Или, может быть, объединим? Возьмем креветочный сааг? Лучшее от обоих миров. Нет? Тогда, может, бараний дансак? Куриный чанни?

Понимаете, ему больше нравятся названия, а не сами блюда.

– Алоо Гоби? Тарка даал?

– Он старше ее ровно в два раза и к тому же женат.

– Нет, не ровно.

– Элли двадцать три года…

– А он наш ровесник.

– Ну хорошо, не ровно…

– И учти, – сказал Оливер, – с каждым годом их разница в возрасте будет сокращаться в «разах».

– Но он женат.

– Нет, не женат.

– Но ты мне говорил…

– Нет. Он был женат. Но теперь – нет. Он – человек свободный, если человек вообще может быть свободным, в чем сомневаются многие из философов и предоставляют нам разнообразные доказательства оного тезиса – с упорством, достойным лучшего применения.

– То есть, у него нет никакой жены‑американки?

– Теперь уже нет. Ну, что ты думаешь?

– Что я думаю? Оливер, я думаю, это… – в последнее время я стараюсь избегать слов типа «безумие», «полный бред», «сумасшествие» и т. д., – …неосуществимо, по меньшей мере.