Вест-Пойнт, как я уже понял из брифинга, не только занимает первое место в списке учебных заведений армии США. Академия по уровню образования и по престижу сравнима с классическими университетами, входящими в так называемую «Лигу плюща». А в этой «Лиге», например, Гарвардский, Йельский, Колумбийский университеты. Короче, Вест-Пойнт – это вам не халам-балам. Сначала в преподаваемой курсантам программе делали упор на техническое, инженерное образование. Ну и на военные предметы. Но теперь стараются соответствовать общегражданским стандартам. Короче, больше классики, меньше военщины. Весь год кадеты проходят теорию, и только летом у них случается полигонная практика в лагерях. Всего месяц. Когда я здесь услышал об этом, вспомнил Саню Алексеева, своего дружка, учившегося в Бакинском общевойсковом училище. На втором курсе он приехал домой. И я заметил, что шинель его на груди, с левой стороны и с правой, а также со спины протерта, словно рашпилем.
– Это что такое?
– А, это от ремня.
– От какого ремня?
– От автомата Калашникова. Мы ж один год его носим на правом плече, а второй год на левом, потом опять меняем. Чтоб не кривить позвоночник. Ну и шинель чтоб до дыр не протереть.
Вот так. Вот вам и отличие наших военных училищ от американских академий. У нас с автоматом Калашникова не расстаются. Так было в Советском Союзе. И сейчас, например, в Рязанском десантном училище курсанты за пять лет учебы три с половиной проводят в учебном центре, на полигоне.
Здесь система военного обучения совершенно другая. Лейтенант после академии получает назначение на должность командира взвода (the platoon commander), скажем, в 1-ю мотопехотную дивизию США, в Канзас. Но он, как у нас принято, не едет сразу в войска. Лейтенанта отправляют на полгода в учебку, в Форт Джексон, делать из него крутого взводного. Только потом, отучившись и сдав зачеты, он едет служить. А когда его назначают заместителем командира роты, то опять кидают в Форт Джексон, на курсы. Учеба, зачеты – и только потом новая должность. И так далее. А у нас переходят с место на место без всякой учебы. А что касается Вест-Пойнта – в академии из тебя делают прежде всего толкового инженера и только потом военного.
Петр Черёмушкин, наш гид и переводчик, отвлекает меня от размышлений. Он водит ладонями перед моим лицом, как рефери перед попавшим в нокдаун боксером, когда проверяет, готов тот продолжать поединок или ему уже хватит.
– Ты готов? Вон тебе уже следующего курсанта ведут.
– Да, готов.
– Приготовься, это американец.
Приближается. И с первых секунд я понимаю: это не мне он нужен, а я ему.
Потренироваться. Попробовать свой русский в беседе с реальным носителем языка.
Бегло, но с ужасным акцентом курсант завязывает разговор:
– Я Мартин Роу. Вест-Пойнт, четвертый курс.
Представляюсь и я. Роу продолжает свой тренинг:
– До поступления в Вест-Пойнт я не знал русского языка.
Я не стал ослаблять его уверенность в том, что сейчас он его уже знает. Мы что-то говорим о физкультуре в академии, о множестве спортивных секций, или команд, как они их здесь называют. Команды разные: стрелки, аквалангисты, парашютисты, футболисты и так далее… Мартин рассказал, что он увлекается тяжелой атлетикой, хотя по его фигуре это было сказать невозможно. У него совершенно обычная худая фигура, вот только шея непропорционально толстая и длинная. Черт его знает, может, в натуре штангист?
– А стреляете часто?
– Мало. Летом. Практики мало. Изучаем тактику отделения, взвода. Почти не стреляем. А вот в команде курсанты стреляют, они тренируются.
– А живете как?
Мартин пожимает плечами.
– В казарме. В комнате по два-три человека.
– Ну понятно. Спасибо, удачи.
Видимо, действительно у них тут, в Вест-Пойнте, армейская тема в загоне. Скорее всего, потом, в Форт Джексоне, лейтенантам приходится реально потеть, чтоб стать по-настоящему военным человеком. Настоящим офицером.
Меня все это настолько поразило, что я пристал к сопровождающему нас офицеру:
– А где ж армейская закалка? Это ж военная академия, а не гражданская.
Американский майор, с внешностью без особых примет, почесал за ухом и стал объяснять:
– Ну, во-первых, мы даем много знаний и военной практики во время базовой подготовки – это после приема, перед учебой. Они живут в военном лагере, в палатках на берегу озера Фредерик. Они совершают марш-броски, стреляют, даже с приборами ночного видения, ходят в учебные штыковые атаки, метают боевые гранаты, учат подрывать объекты противника, переправляются через озеро, преодолевают в полной экипировке скалы. В конце тренинга они совершают пеший двадцатипятикилометровый переход из учебного центра в Вест-Пойнт. И только потом садятся за парты.
– Ну это уже кое-что.
Минут пятнадцать мы прогуливаемся по закрытой территории академии.
Курсанты перемещаются кучками. В российских военных училищах такой вариант исключен. Только строем. Повзводно. От корпуса к корпусу. Тут у каждого учащегося за спиной черный рюкзак, в нем тетради, ручки, карандаши. Российские курсанты все свои причиндалы носят в офицерских кожаных сумках. У нас даже была мода – вырезать на передней части сумки лезвием названия родных мест. У меня, например, было вырезано: «Монино». А еще мы любили максимально отпускать ремни сумки, чтоб она не висела у пояса, а била нас при ходьбе по бедру. Но за это нам весьма доставалось. Такие финты могли себе позволить лишь парии, которым нечего было терять. Увольнений они лишены, и нарядов внеочередных на них висело, как блох на дворовой собаке. Я к таким париям как раз всегда относился.
А еще я здесь увидел, как (О УЖАС!!!) курсанты отдают честь без головных уборов. У меня аж голова закружилась, когда идущий нам навстречу американский студент, приветствуя нашего майора, приложил ладонь к своему черепу.
Я глазам своим не поверил! У нас давно бы такого «салютующего» смешали с отходной субстанцией! Я представляю, как первый же попавшийся ему российский офицер или сержант заорал бы: «Руку к пустой голове не прикладывают!!!» А здесь вот вам, пожалуйста. Прикладывают, да еще как! Да что там! Они и в гражданке воинское приветствие осуществляют! Идет вон товарищ в трусах и майке. Ну хорошо, в шортах и футболке, увидел старшего – раз ладонь к голове! Ну и нравы у них…
Петя повлек меня, взяв за плечо:
– Пойдем заглянем на кафедру иностранных языков.
– Ну пойдем. Зачем только?
– Поговорим с преподавателем русского.
Прошагав минут десять по длинным коридорам учебного корпуса, мы зашли в одну из дверей. Оказались в светлом большом кабинете. Хозяин его приподнялся из-за рабочего стола и, приблизившись, не подавая руки, поклонился.
– Дерил Смит. Вест-Пойнт, преподаватель.
– Сладков. Репортер.
– Ясно. Присаживайтесь.
Человек с самой распространенной на земле фамилией Кузнецов, звучащей на английском языке как Смит, усадил нас в кресла, сам сел напротив меня на стул.
Сухой и морщинистый, он очень напомнил мне Джорджа Буша-старшего. В темно-коричневом костюме и в бордовом галстуке, он сидел нога на ногу, сложив на бедре ладони. Я присмотрелся. Внешнее сходство со старым президентом США было приблизительным. У Буша были маленькие серые глазки и широкие скулы, ровный тонкий рот. У Смита глаза были черные, как маслины, пытливые, считывающие информацию со всех предметов, на которых останавливали свой взгляд.
Нос у преподавателя был с овальной горбинкой, уши небольшие, чуть удлиненные кверху. Я осмотрелся. Кабинет был больше похож на штаб активного путешественника, чем на офис ученого. Кругом – на шкафах, комодах, подоконниках, на стенах – стояли и висели фотографии в рамках. Только на них были не пейзажи, а портреты. Групповые и одиночные. Люди, люди, люди. В большинстве военные.
Подождав, пока мы освоимся и оглядимся, Дерил Смит начал рассказ – с места в карьер, будто мы его давно просили о встрече и он прекрасно знал, что нас интересует.
– Мы изучаем в академии иностранные языки.
Я кивнул.
– Мы убеждены в важности знаний иностранных языков. И сегодня потребность в таких знаниях увеличилась.
Я кивнул еще раз.
– Курсанты учат на выбор: французский, китайский, арабский и другие языки. Очень популярен русский язык.
Я заинтересованно поднимаю на Смита глаза. Он продолжает:
– Мы определяем четыре уровня знания курсантами иностранного языка. Первый – это их готовность к общению на простейшем уровне. Скажем так: «вода-еда». На втором уровне курсанты должны уметь поддерживать простой разговор. Третий уровень – диалог на общую с собеседником тему. Для нас это военная тема. Ну а на четвертом уровне курсанты должны свободно общаться с населением, с носителями языка. Того самого, который они изучили.
Видимо, Смит привык доводить информацию до людей, не слишком-то его интересующих. Поэтому мой скучающий вид не смущал его. Он продолжал:
– Знание иностранного языка удваивает потенциал офицера.
Для меня эта позиция казалась спорной. Знали наши офицеры в Отечественную войну 1812 года французский язык. Не помогло ведь на первых порах. Пришлось отступать к Москве и даже отдать Наполеону столицу. А вот как начали убивать французов, как всыпали им в Березине, так весь Париж русский язык учить начал, когда наши туда вошли парадным шагом. А Вторая мировая? Что советские офицеры знали-то на немецком? «Die Hände nach oben!», «Хенде хох!», ну, то есть руки вверх! А потом и в Берлине русский язык учили, в сорок пятом и до девяностого.
Преподаватель Смит продолжает говорить, не спуская с меня своих черных глаз:
– Нужно знать культуру носителей языка, понимать, как думают его носители, знать ценности народа, о котором мы говорим. Офицер должен понимать, как на этом языке лучше общаться. Мы учим курсантов, что сказать, как сказать и где сказать. Мы стараемся дать им знания по культуре страны, язык которой они изучают. Мы принимаем у себя курсантов из этих стран и отправляем в них своих курсантов.
Смит раскрывает передо мной фотоальбом и продолжает рассказывать:
– Каждый год пятьсот курсантов Вест-Пойнта отправляются на языковую стажировку в тридцать семь стран мира. Да и на обычные войсковые стажировки они у нас ездят. На американские базы в Европу, здесь, по всей Америке, и на Дальний Восток, в Корею, Японию. – Он ударяет костяшками пальцев по фотографиям, прикрепленным к страницам альбома. – Ну вот вам Испания. Мы ездили в испаноязычные страны.
Я глянул. Опять портреты. Но здесь уже больше снимков, сделанных за столом. Творческие обеды и ужины. Конечно, под бокальчик испанского красненького собеседники быстрее понимают друг друга. Испанский язык… Интересно, а изучают ли они в Вест-Пойнте языки северо-американских индейцев? Нет, наверное. И у нас скорее можно встретить русского выпускника Института Азии и Африки, разговаривающего на африканском языке суахили, чем на языке наших ненцев, эвенков, чеченцев или черкесов.
Оглядываясь, я вижу на стенах портреты курсантов Вест-Пойнта сделанных вперемешку с курсантами из России, потом еще снимки: на Красной площади, на фоне храма Василия Блаженного. Бывают они, значит, и у нас в России. Но застольных фотографий с самогоном, салом и колбасой мне Смит не показывал.
На прощание я спросил:
– А наши-то что, здесь не учатся?
Смит флегматично развел руками:
– Приглашаем. Не идут.
На том и закончили.
«Плебеи», «М-16» и «часы»
Мы выходим на улицу, прогуливаемся. Я беру Петра Черемушкина под руку.
– А с нашими, родными курсантами нам разрешат пообщаться?
– Русских нет, ты же знаешь.
– Киргизы, наверное, есть, казахи.
Через десять минут ведут курсанта. Казах? Точно. Его ни с испанцем, ни с арабом не спутаешь. Смуглый, чуть раскосый, родной.
– Курсант Ассанов Диас. Вест-Пойнт, первый курс. Из Казахстана.
– Как попал сюда, курсант Ассанов?
Казах улыбается еще шире, видно, что он соскучился по русскому языку, соскучился по общению неформальному, вне устава. И его улыбка вызывает симпатию.
– Да если бы мне еще два года назад какой-нибудь человек сказал, что я буду курсантом, да еще, например, даже не Алма-Атинского военного училища, а вот здесь, в Вест-Пойнте, я бы рассмеялся ему в глаза.
– Так далек был от армии?
– Я юридический факультет закончил у нас, в Алма-Ате. Море планов на будущее. И работа уже ждала. Можно было и дальше ехать учиться, в Европу. Я как раз подыскивал варианты – и вдруг увидел информацию о Вест-Пойнте. Что-то дернуло, решил попробовать, хотя был на сто процентов уверен – все мимо, вариант несбыточный. Стал собирать документы. И однажды мне позвонили, сообщили, что документы проверку прошли. Дальше тестирование. Тоже прошел. Короче говоря, неожиданно решил поменять судьбу. Стал не юристом, а военным.
– Диас, да ты не похож на юриста. А на военного тем более. У тебя, скорее, актерская внешность. Ты вон как улыбаешься, веселый ты, видать, человек.
– Нееет! Я военный. Я уже первый курс заканчиваю. Все как положено: академическая подготовка, военная, физическая. Даже планы на будущее появились.
– А что за планы?
– Я далеко не загадываю. Сейчас вот рассчитываю поехать в летний отпуск. Зимой не получилось. А вообще… Надеюсь, закончу академию и поеду домой, в Вооруженные силы Казахстана. Лет десять хочу послужить. А может, и больше.
– Так ты, значит, по местным меркам «плебей»?
Диаса нисколько не смущают мои слова. И термин «плебей» его не обижает. Он усмехается и кивает.
– Ну да, «плебей», есть такое дело… Немного уже осталось мне в «плебеях» ходить.
«Плебей» в Вест-Пойнте – это первокурсник. Самая низшая стадия курсантского развития. В нашем училище первокурсников называли «минуса». От слова «минус». Почему? Да потому что на левом рукаве у курсанта первого курса была пришита всего лишь одна полоска, напоминающая минус. В других советских военных училищах молодых курсантов называли «енотами», «барсуками». В Вест-Пойнте видите как – «плебеи». Но по сути и у нас, и здесь статус у всех первокурсников одинаков. И он равен нулю. Он не ходит, а бегает, он прислуживает старшекурсникам, при общении с которыми молчит, пока его о чем-то не спросят. В нашем училище такие вещи не прокатывали. Будет у нас «минус», скажем, бывший десантник, поступивший на учебу из Афганистана, приехавший с войны, перед старшекурсниками спину гнуть. Даст в челюсть и не задумается. Здесь же «плебеи» реально понижены в правах. Они разносят старшим белье по комнатам, получая его после стирки, обязательно приходят на построение раньше всех, они, как молодые «духи» (новобранцы) в нашей армии, должны всегда знать и четко рапортовать старшим, сколько дней осталось до отпуска или какая форма одежды на этот день в Вест-Пойнте определена. «Плебей» всегда должен смотреть старшим (а для него все вокруг старшие) прямо в глаза, принимая строевую стойку. На «плебея» кричат все кому не лень, давление на его психику здесь приветствуется. А сам «плебей» должен знать только четыре варианта своих жалоб и предложений. Он должен говорить только «Нет», «Да», «Виноват», «Я не понимаю». И, естественно, обращаться ко всем по званию. Здесь еще принято прибавлять при этом слово «сэр».
У нас «товарищ», а у них «сэр». У нас в начале обращения, у них в конце. У нас: «Так точно, товарищ сержант!» У них: «Да, сержант, сэр». Правда, у нас тут в некоторых армиях бывших республик Союза военные начали обращаться друг у другу не «товарищ», а «господин». В том же Казахстане. Потом почувствовали несуразицу.
Говорит, скажем, майор рядовому:
– Господин солдат! Пожалуйте на парашу!
Охолонулись. Теперь там простому солдату говорят «товарищ» (так проще на парашу посылать), а старшему по званию – «господин».
Передо мной все тот же будущий «господин лейтенант» армии Казахстана, а пока что курсант Вест-Пойнта Диас Ассадов.
– Тяжелая здесь подготовка? Учиться тяжело?
– Да не то чтобы… Для меня весь ужас оказался в том, что здесь заново пришлось химию проходить, математику, программирование. Только в своем университете с этим разделался, а тут по новой. Я-то юрист, абсолютный гуманитарий. Эти предметы неестественны для меня. Были. Теперь уже справился.
Он опять смеется. У его темных глаз собираются складки. Сочные губы растягиваются, видны белоснежные зубы.
– А физическая подготовка? Ты без проблем все сдаешь?
Диас перестает улыбаться, в его образе уже сквозит не актер, а юрист. Соединив пальцы в щепоть и дирижируя ими, он начинает мне объяснять:
– Для всех военнослужащих США существует базовый тест по физической подготовке. Его проходят осенью и весной. Что из себя представляет этот тест…
Я даже сейчас, когда курсант Ассанов вот так, со всей серьезностью читает мне лекцию, не могу представить его в суде. Да и в окопе тоже. А он продолжает:
– Нужно успеть за две минуты семьдесят два раза отжаться, выполнить семьдесят восемь упражнений на пресс в положении лежа. Опять же за две минуты. И две мили, ну это где-то три километра двести метров, надо пробежать за тринадцать минут. Все сделаешь – набираешь триста баллов и получаешь оценку «отлично».
– Ну и что, все справляются?
– Процентов двадцать пять. Ну это те, кто с первого раза. Ребята-то у нас подготовленные сюда приходят. Легко выполняют. Остальным, конечно, потренироваться надо. Те, кто набирает меньше шестидесяти баллов, занимаются каждый день после уроков. По два часа. Никаких наблюдающих и контролеров. Сами тренируются, пока на тройку тесты не пройдут.
– А ты? У тебя-то как здесь с физкультурой?
Казах опять улыбается во всю ширь. Пожимает плечами.
– Я триста баллов с первого раза не набрал. Вот тут весной было двести девяносто девять. Пробежал кросс не за тринадцать минут, а на две секунды больше. «Отлично» не заработал.
– А стрелять приходится?
– Из «М-16», это штурмовая винтовка такая американская.
– Знаю.
– А я-то не знал. Взял ее первый раз в руки… Внешний вид совсем не такой, как у нашего автомата Калашникова. Нам «М-16» на пятый день курса молодого бойца выдали. Научили разбирать-собирать, стрелять. Мы уже через пару недель проходили квалификацию. Тестировали нас. Тебе выдают сорок патронов, и нужно попасть в мишень двадцать три раза.
– Попал?
– Конечно, попал! Мне понравилось.
– Слушай, Диас, а нарушения-то у вас здесь случаются? Курсанты Устав соблюдают?
– Да случается, конечно. Только у нас здесь не Устав. У нас Кодекс чести. Вон, видите?
Ассанов указал мне на каменный барельеф с английскими словами, выбитыми на граните.
– Что это?
– Принципы, по которым мы живем. Курсант не должен врать, не должен воровать и не должен спокойно наблюдать, как это делают другие. Все. Увидишь, что кто-то ворует, узнаешь, что кто-то врет, ты обязан пойти и доложить об этом командиру. И ждать принятых мер. Соблюдение Кодекса чести – яркая особенность этой академии. Здесь все на этом построено.
– А сам-то ты соблюдаешь Кодекс?
– Конечно, а как же.
– И что, докладываешь об остальных?
– К счастью, ребята из моего окружения повода для этого не дают.
Диаса ничуть не смущает тема, которую мы неожиданно затронули. Видать, они, курсанты из СНГ, в своем кругу ее уже обсудили и пришли к кое-каким решениям.
– Я знаю, что есть случаи, когда курсанты закладывают… Ну, то есть сообщают командованию о своих соседях по комнате, о знакомых, даже о друзьях.
– И ты готов к этому?
Я чувствую себя ханжой. А что, у нас в военном училище не было людей, которые ходили и докладывали начальству обо всем, что происходит в казарме? Я помню, мы однажды разоткровенничались с командиром взвода, и я спросил:
– Товарищ лейтенант, а кто у нас тут ходит обо всем сообщает?
Командир улыбнулся тогда и промолчал. Мы с ним дружим. И даже сейчас, спустя тридцать лет после выпуска, он не говорит мне об этом. Да я и не спрашиваю. Стукачи были и будут. Правда, здесь, в Вест-Пойнте, курсант обязан стучать в открытую, чтоб все об этом знали. Впрочем, у них на Западе, говорят, во всем так. Пьют, скажем, шнапс два приятеля. Один садится после двух рюмок за руль, уезжает, а второй уже звонит в полицию, сообщает, мол, так и так, докладываю, на дороге пьяный водитель, фамилия такая-то, номер машины такой-то. В порядке вещей.
Курсант Ассанов в продолжение темы пожимает плечами.
– Да у нас по мелочам-то никто бегать докладывать не собирается. Что касается серьезных нарушений, так закон един для всех. Нарушителям не место в армии США.
И он опять почему-то улыбается. Еще шире, чем обычно. Меня тоже веселит его забота о «политморсосе» армии США. Ну, в смысле о политико-моральном состоянии ее курсантов.
Кстати, откуда появился этот Кодекс чести в Вест-Пойнте, толком мне никто и не разъяснил. Кто говорит, это старорыцарские дела. Вот представляю, как люди, закованные в латы, ходили и сообщали командирам, скажем, о воровстве в ордене. Взял, голову отрубил – свободен! Ты же рыцарь, не хухры-мухры! Говорят еще, что Кодекс этот придумал полковник Тейер, основатель академии – наверное, это уже ближе к теме. Если есть организация, должна же она по каким-то законам жить и существовать. Главное, соблюдать эти законы. А я уже уверен, в Вест-Пойнте с этим проблем нет. Американская военная машина хоть кого перемелет. Хоть рыцаря, хоть парня «с понятиями» из СНГ. Кстати, по Кодексу есть оговорка. Если ты, например, признал в своем дружке, тоже курсанте, вора, так ты ему можешь дать ровно сутки, чтоб он опроверг твои подозрения. Если не смог он этого сделать, так пожалуйста, иди сообщай начальству. Со спокойной душой, как говорится. Можно, в принципе, и сразу докладывать, пускай соответствующие инстанции разбираются. Докажут, говорят, виновника могут отчислить. Могут испытательный срок впаять, «на перевоспитание». За тобой все это время будут наблюдать пуще положенного. А еще могут отправить в пехоту, то есть в армию. На время. Послужишь без залетов – восстановят. У нас тоже такая практика есть. Помню, моего дружка Рому поймали в его Рязанском десантном училище с цинком патрона. Вынес он этот цинк с полигона. И не знаю, зачем уж ему эти патроны понадобились… По идее могли в тюрьму посадить. Но отчислили Рому, просто отчислили. А он ведь Суворовское училище заканчивал, долго к офицерскому званию шел. Ну, делать нечего, отправили моего друга в десантные войска, попал он в 104-ю дивизию, в Ульяновск, оттуда на войну в Чечню. Воевал, получил «Мужика», ну то есть орден Мужества, так у нас его иногда называют. И восстановили Рому! И закончил он училище. Дальше опять попал в Чечню. Потом еще одна война, еще одна… Так и кочует. И этих цинков с патронами теперь вокруг него – миллион.
Мы прогуливаемся с Диасом Ассановым по территории. На плацу, я вижу, идут занятия по строевой подготовке. Роты три курсантов, человек триста, в белых фуражках, в белых перчатках, в белых рубашках, с винтовками на плечах вышагивают по плацу.
– Диас, а что это у них за форма одежды?
– Это выходная. У нас в академии одиннадцать вариантов формы. Камуфляж мы носим по пятницам. Есть повседневная форма: черная рубашка, серые брюки, черные туфли и головной убор. Этот вариант формы, кстати, не меняется уже сто лет. Даже больше. Традиция.
Традиция… А у нас что ни министр обороны, то начинается… Оливковый мундир, просто зеленый, шинели отменить, бушлаты ввести! Да ну их.
– Слушай, Диас, а чего это они маршируют?
– Маршируют? Ну это же плац. Вы имеете в виду шаг строевой американский странный? Я несколько дней вот так учился маршировать. Ничего, привык.
– А что их так много? У вас что, к празднику какому готовятся? Плац-парад будет? Так а что они тогда бродят, как военнопленные, даром что с оружием?
– Так это они часы отрабатывают.
– Что за часы?
– А вы не знаете, что ли? У нас в академии за любую оплошность курсанту начисляют так называемые часы. Опоздал в строй – получай пять часов. Опоздал на занятия – снова пятерочку. Наступает выходной – и ты вместо похода в город идешь получаешь винтовку старую американскую «М-14», кладешь ее на плечо и вышагиваешь на плацу пять часов. Если у тебя большая задолженность, в следующие выходные опять на плац. Наказывают за нарушение формы одежды, наказывают «плебеев» за неформальные отношения со старшекурсниками.
Я насторожился.
– Это что за неформальные отношения такие?
– Ну нельзя просто так «плебеям» разговаривать с курсантами старших курсов. Болтать просто так нельзя. Только по делу.
– А секс?
– В казармах? Исключено. И алкоголь тоже. Нам даже находиться с девушками нельзя в помещении один на один.
– А не в казармах?
– Да кто ж вам скажет. Да, еще о «часах». У нас тут могут одного учащегося наказать, а могут и всю роту. Я слышал, максимум курсанты получали и по сто пятьдесят часов, и по двести. Это за серьезные нарушения, например за самоволку. Больше пяти часов в день у нас здесь не ходят. Поэтому, бывает, наказание растягивается на долгие месяцы.
Мы подходим к бараку. Ну, то есть к курсантской казарме. Нам, журналистам, в нее заходить запрещено. Здесь, в армии США, вообще очень тщательно относятся к праву людей на сохранение личного пространства. Снимать жующих в столовой можно, занимающихся физкультурой тоже. А в казарму нельзя. Я лишь спрашиваю Диаса напоследок:
– А бытовые условия у вас хоть нормальные?
– Я был удивлен приятно, когда приехал. Ну, во-первых, питание достойное. Во-вторых, компьютеры нам сразу выдали новейшие, персональные, «Dell». Есть все: бассейны, клубы, кинотеатры, тренажерные залы и так далее. Но нам не дают главного.
– То есть?
– У нас нет свободного времени, нам некогда наслаждаться всеми этими благами. Трудно планировать. Я же на первом курсе. Большая загруженность.
«Толстый конец»
Курсант Ассанов поднялся по серым ступенькам и скрылся в бараке. Через месяц он станет «яком». Когда перейдет на второй курс. Потом «коровой» на третьем. А потом уже просто «первым» – это уже на четвертом курсе. А у нас в училище первый курс, если не ошибаюсь, «без вины виноватые», второй – «деревья умирают стоя», третий не помню, а четвертый – «ноги на стол, господа офицеры». Вот так.
Петр Черёмушкин, листая блокнотик, поднимает палец в небо. Это сигнал. Сейчас будет какая-то вводная. Я не ошибся.
– Вот ты все спрашиваешь: наказания, наказания… А у нас тут по плану человек, который за все эти наказания отвечает. Идем!
Шагающий впереди Петр смотрит то в блокнот, то под ноги и, остановившись у двери одного из кабинетов, бормочет что-то типа: «Ну вот, кажется, уже и пришли…» Поднимает глаза на дверную табличку, на которой написано: «Befehle-Sergeant-major Butts».
– Ага… Это команд-сержант-майор… Как?! Butts?! – Петр беспомощно смотрит на меня. И снова бормочет: – Я уж не знаю, как это перевести…
Забегая вперед, я вам объясню, в чем дело. Ну, во-первых, давайте разберемся по званию. Команд-сержант-майор – скорее должность а не, собственно, звание. И очень высокая должность. У нас, в Российской армии, такого команд-сержант-майора можно было бы приравнять к командующему всеми сержантами целого военного округа. Дальше в армии Соединенных Штатов Америки уже идет сержант-майор, то есть самый главный сержант всех Вооруженных сил, так сказать, сержант сержантов.
Ну и, во-вторых, по фамилии. Собственно, фамилия Butts переводится на русский как Обухов. А вообще, butt по-русски, если это глагол, означает «бодать» или «натыкаться»; если вы имеете в виду существительное, то «приклад», «мишень», «окурок» или, прости господи, «толстый конец». Выбирайте, что хотите.
Вероятно, последний вариант как раз и смутил нашего Петра. Я думаю так. Это самая подходящая фамилия, которую можно выбрать для команд-сержант-майора, отвечающего за дисциплину такого серьезного воинского организма, как Вест-Пойнт. Ну правда же?
Мы постучались, представились и уже через пять минут беззаботно болтали с его хозяином, афроамериканцем команд-сержант-майором Обуховым, наводящим ужас на всех нарушителей дисциплины этой прославленной академии.
Обухов, а я его сейчас опишу вам, оказался парнем высоким, гораздо выше среднего роста. Плечи его смотрелись не очень широкими для его пропорций. Но если их сравнивать, например, с моими, так я проигрываю ему раза в два. У Обухова крупная голова. Овальная. Нос типичный негритянский, мясистый и с большими ноздрями. Я ловлю себя на мысли – он чем-то напоминает мне нашего прекрасного российского актера и режиссера Константина Райкина. Круглый подбородок, чуть выступающий центральной частью вперед. Маленькие уши. Длинные носогубные складки. Высокий и мощный лоб. Глаза небольшие, совсем черные. Кисти рук на удивление маленькие, не соответствующие мощной фигуре сержанта. Говорил Обухов на каком-то особом малопонятном американском наречии. Его «т» свистело, а «ф» шипело.
Кабинет сержанта Обухова, небольшая комнатка, даже при наличии такого большого хозяина смотрелся пустым. Рабочий стол, сейф, телефон, два стула. Большие фотографии в рамках на стенах с изображениями каких-то военных на полигонах. Шкаф, а на нем одинокая каска в камуфляжном чехле с биркой «Butts» и с торчащими из-под каски черными кожаными перчатками. Посередине кабинета – журнальный столик и совершенно не к месту две фаянсовые фигурки сидящих друг против друга общающихся японских стариков-мудрецов в кимоно и с черными поясами.
Мое внимание привлек написанный ручкой портрет Обухова. В берете и камуфляже. В левом нижнем углу к портрету были приклеены ножны, кожаные, коричневые, с торчащим из них массивным кинжалом.
Мы расселись на стульях и креслах и не торопясь разговаривали. Вернее, в основном говорил сержант Обухов, а я аккуратно подбадривал его своими вопросами. Обухов, рассказывая, жестикулировал кистями рук, то отрывая, то складывая их на коленях.
– Я отвечаю за дисциплину и полевую тактическую подготовку курсантов.
– Здесь академия, академические знания. А вы говорите – тактика… Нет противоречий?
– Нет. Мы даем здесь знания и практику в четырех областях: военной, физической, академической и морально-этической. Но для меня они прежде всего военные, а не академики. Боевой подготовкой у нас занимается генерал, комендант Вест-Пойнта. Я ему помогаю. У нас в любом предмете, в любой теме есть своя военная составляющая. И мы в нашей учебной программе обязательно касаемся подрывного дела, инженерной подготовки, огневой, подводного плавания… У нас есть где развернуться, Вест Пойнт – это шестьдесят четыре тысячи гектаров земли. Несколько полигонов, в том числе танковых, десятки тиров и стрельбищ. Мы изучаем документы и практику военной полиции. Много чего. После выпуска и перед отправлением в часть каждый лейтенант проходит дополнительную, необходимую только ему подготовку. Кроме этого, мы активно изучаем опыт войн, которые идут сегодня. Не прошлых, а настоящих: Ирак, Афганистан. Знаете, ведь к нам специально направляют для воспитания курсантов и преподавания боевых дисциплин настоящих фронтовых офицеров. Они служат в Вест-Пойнте по два-три года и потом снова отправляются в действующую армию.
Вот так. А у нас очень часто бывает: курсант заканчивает училище, выпускается и получает звание лейтенанта. Отличник? Отличник! И этого лейтенанта, не дав понюхать пороху, оставляют служить в училище командиром курсантского взвода. Потом он становится ротным, потом заканчивает академию и возвращается в училище уже преподавателем. Да он войну видел только на конфетном фантике! Он же с солдатами и контрактниками даже не общался! А все туда же – учит курсантов жизни. Это очень и очень неправильно! У нас. А здесь, в Вест-Пойнте, лишь двадцать пять процентов офицеров служат в академии постоянно. Остальные приезжают из войск и уезжают, приезжают-уезжают.
Я переключаю сержанта Обухова на другую тему:
– А дисциплина?
– О, это важно. Курсанты всегда под контролем. Есть целая система наказаний. Здесь наказывают за все. За любой просчет. Если ты вышел отрабатывать штрафные часы на плацу и старшему что-то не понравилось в твоей форме одежды – тебе тут же добавляют часы. У нас тут действует трибунал курсантов. Он разбирает твои проступки. Если ты набираешь слишком много штрафных очков, ты покидаешь академию. Иногда тебя сразу могут уволить, в один момент – скажем, после употребления алкоголя.
Присмотревшись к фотографиям, я понимаю. На них везде команд-сержант-майор Обухов в разные годы службы. Вот он, перемазанный тактическим гримом, крадется по зарослям, вот он стоит в камуфляже, в каске и с «М-16», облокотившись на броню танка «Абрамс», а вот в малиновом берете под крылом «Геркулеса». Хозяин кабинета угадывает мой интерес.
– Это Форт Брэгг. Восемьдесят вторая воздушно-десантная дивизия. Я служил в ней, много стран объездил, в гуманитарных операциях участвовал, таких, как в Руанде, в миротворческих, например в Боснии. А вообще-то еще воевал во Вьетнаме, служил в спецназе.
– А это что за военные? – я указываю на другие фотопортреты.
– Это мои друзья. Они погибли.
Сержант показывает мне кусок строительного материала, явно подобранный на развалинах. Я кручу его в руках.
– Это фрагмент стены Пентагона. Память о нападении террористов в сентябре две тысячи первого года на Вашингтон. Это фотографии ребят, погибших под обломками Пентагона. Я тоже был там и спасал их. Не удалось.
Мы замолкаем. Пьем чай. Но мне интересен этот сержант, я продолжаю его расспрашивать:
– А чтоб занять эту академическую должность, учились специально?
– Конечно. Я прошел положенные курсы в Форт Джексоне. И у меня высшее образование. Я психолог, у меня имеется гражданский диплом.
Аккуратно глотнув зеленого чая из маленькой чашки тонкого бело-голубого фарфора, Обухов обвел нас лукавым взглядом.
– А ведь вы, кстати, не первые русские, которых я вижу и которых встречаю.
– И кто был первым?
– Горбачев, ваш президент.
– Ничего себе! Не президент еще, наверное, а генеральный секретарь. Это, пожалуй, повыше будет. А где, как?
– Это в Вашингтоне было. Встречались ваш Михаил Горбачев… Как вы говорите? Секретарь?
– Генеральный секретарь Коммунистической партии Советского Союза.
– Да-да! И наш Рональд Рейган, он точно был президент. Наш, американский. Они подписывали Договор о ликвидации ракет средней и малой дальности.
– Так, а вы, сержант? Вы что при этом делали?
– Я выносил от американской стороны наш экземпляр. Моя задача была вынести и положить его перед Рейганом.
– Справились?
– Конечно! – Смеется. – Я стоял рядом с двумя президентами. И в голову лезли разные мысли. Что-то типа: «Черт возьми! Что я здесь делаю?! Два самых могущественных человека в мире подписывают бумаги, а я им выношу папки с договорами…»
Отдельно от всего в кабинете Обухова находилась полочка со спиртными напитками: армянский коньяк, русская водка, рижский бальзам. И тут же рядом, видимо, родственно-тематическая, фотография курсантов Вест-Пойнта с курсантами в нашей форме, российской.
– Господин Батс, а это где?
– Это Москва. Общевойсковое училище.
– И вы были?
– И я был.
Еще ниже я увидел фото четверых курсантов Вест-Пойнта на фоне храма Василия Блаженного.
Этот маленький кабинет вмещал в себя массу интересного и удивительного. Рядом с окном стояла книжная полка. И знаете, что я на ней увидел? Перечисляю: «Русский лес» Леонова, «Шаги Советов» – неизвестно чья, «Великая Отечественная война Советского Союза», «История мировой войны 1939–1945», «Русская литературная критика 1960-х годов», «Этимологический словарь русского языка» Фасмера, словарь Даля, англо-русский словарь, орфографический словарь, «Гоголь. Повести», собрание сочинений Лермонтова. И еще много-много. Нехило…
Я не думаю, что у начальника нашего Общевойскового училища есть такая подборка.
Во всяком случае, если говорить о ее тематической широте.
«Сумасшедший араб»
Едва я успеваю обменяться с команд-сержант-майором Батсом прощальными салютами «Бай-бай!», как Петр подводит ко мне очередного курсанта и, уперев ладонь мне в грудь, сообщает:
– Через час у курсантов обед. Надо поприсутствовать, это зрелищно. А пока можешь пообщаться, вот тебе еще один курсант, тоже из Казахстана. Давайте потихоньку перемещаться к столовой. А вы разговаривайте, разговаривайте!
Парень, которого Петр при этом держит под руку, представляется:
– Данияр Ратиуллин. Вест-Пойнт, четвертый курс. Заканчиваю академию через пятнадцать дней. Я из Казахстана.
Молодой, смуглый, высокий, с широким степным лицом. Держится так, словно, общаясь со мной, делает одолжение, произносит слова снисходительно, чуть гортанно. Не знаю, может, манера такая – показывать свою независимость, самодостаточность. Впрочем, признаков неуважения ко мне курсант Ратиуллин не демонстрирует. Отвечает на все вопросы. Только думает чуть дольше других, держит паузу, прежде чем что-то сказать. Наверное, это не самое плохое качество.
– Четвертый курс, говоришь… Выпускаешься, значит. А где будешь служить?
– Домой поеду. В десантную миротворческую бригаду. Она стоит в городе Капчагае. Но сначала, после выпуска, пройду офицерский базовый курс в США. Я, кстати, тоже юрист бывший, как и Диас Ассадов. Я знаю, что вы с ним беседовали. Я, как и он, тоже Алма-Атинский университет закончил.
– Эээ, юрист! А как же тебя занесло в армию? Да еще в американскую?
– Мой друг поступал в Вест-Пойнт. Я за компанию решил попробовать. Сдал экзамены, прошел тест на знание английского языка, собеседования с нашими военными из казахстанского Генштаба, потом с американскими военными из посольства США. Я поступил, а мой друг нет, хотя он уже несколько лет пробовал.
– А какие еще есть условия, кроме знаний и здоровья?
– Возраст. Не менее семнадцати лет, не более двадцати трех.
Вот вам и еще одно отличие. В мое время в военное училище можно было поступать до двадцати семи лет. Но был у нас сержант Валера Гарбуз, он писал письмо министру обороны СССР. Ему разрешили персонально поступать. А было ему уже годков двадцать восемь.
– Данияр, а с другими иностранцами, негражданами Америки, ты здесь общаешься?
– Да мы здесь все общаемся. В академии тридцать пять иностранцев учатся. Из двадцати семи стран мира. По их географии можно судить о сфере военных интересов Соединенных Штатов.
– А какие страны?
– Из бывшего Союза – Казахстан, Киргизия. Прибалты есть. Из Европы – Болгария, Словения, Германия, Румыния, Польша. Из Латинской Америки ребята учатся. Арабские страны – Иордания, Кувейт, Египет.
– Долго привыкал к Вест-Пойнту? Первые шаги тяжело дались?
– Не так чтобы… Только зачислили, сразу подстригли. Да-да, тебя здесь сразу стригут наголо и сразу лишают всякого статуса. Иностранец ты, американец, парень, девушка… Все «нули». На тебя кричат, чего-то требуют. Кричат к тому же на непонятном американском языке. Вы же видите, это не чистый английский, тут свое произношение. Весело, короче говоря. В эти же дни тебя осматривают врачи, выдают тебе документы.
– А потом?
– А потом… Знаете, тут, в академии, заведена интересная система адаптации новичков. С одной стороны, тебя безжалостно перемалывают, а с другой… Вот первый, с кем мне пришлось здесь пообщаться, это был спонсор.
– Меценат?
– Нет!
Данияр вдруг обезоруживающе улыбается. От его снисходительности не остается следа.
– Спонсор – это не тот, кто дает деньги. Это ваш американский отец. Он каждому новому курсанту положен. Спонсор помогает советами, его семья заменяет вам вашу родную семью. Посмотрите, на первом курсе учащийся может отправляться в увольнение только раз в семестр, то есть раз в полгода. А спонсор, или, скажем так, ментор, живет, как правило, рядом с академией, и его родной дом превращается в ваш дом. Вы становитесь «приемным сыном» в его американской семье. У меня спонсором был подполковник Меер, преподаватель русского языка. Я очень благодарен ему. Он действительно помог мне пережить этот первый год в Вест-Пойнте. Спонсора можно и поменять, если он вам не подходит. Я этого делать не захотел.
– А с курсантами как завязывались отношения? С такими же новичками?
– Сначала я начал общаться со своим соседом по комнате. Это парень из Нью-Гемпшира, есть такой небольшой штат в Новой Англии, на северо-востоке США. Простой скромный парень. Знаете, эта система домашнего образования в Соединенных Штатах… Короче говоря, сосед оказался не совсем общительным парнем. У него даже опыта не было отношений с чужими людьми. Я для него был культурным шоком. Да и он для меня. Первый американец, с которым я жил под одной крышей.
– Тяжело, значит, отношения складывались?
– Нет-нет. Тут все больше мы общаемся по учебе, по службе. Мы же здесь заняты по двадцать четыре часа в сутки. А проблемы в личном общении… У кого этого происходит и кто не может решить таких вопросов, те здесь не задерживаются. Остаются маленькие личные проблемы, какие-то конфликты мелкие, даже появляются люди, с которыми ты просто перестаешь разговаривать. Но от этих проблем лично я, во всяком случае, стараюсь уйти. Ну не решать же их здесь силовым методом. Он не всегда работает, а здесь он к тому же совсем неприемлем.
Мы прощаемся с Данияром и выходим на «свободные территории». Опять необъятный парк, опять бескрайние газоны. Вокруг, по тенистым аллеям, вышагивают туристы: какие-то девушки в обтягивающих шортах, молодые и пожилые мужчины… Короче говоря, жизнь вокруг академии не останавливается. Она идет.
Основное место в центральной части Вест-Пойнта занимает поляна с коротко стриженной ярко-зеленой травой, по которой не только ходят курсанты, но и скачут белки. Не сказать, что поляна идеально ровная, но она без особых бугров и впадин. Одним из своих флангов газон плавно переходит в футбольное поле с воротами. Смело. Смешение стилей, я бы сказал, официального и спортивного. А над стадионом высится лозунг: «Go Army Beat Navy». Знаете, что это означает? – «Вперед, пехота, бей моряков!» Я бы сказал, это еще смелее.
Академия выходит на поляну огромным серым фронтоном «Месс-холла». Вокруг себя я вижу позеленевшие медные памятники американским генералам и полководцам. Полководцы или стоят, или восседают на лошадях с поднятыми вверх мечами и саблями. Есть такие, что одеты в американский военный мундир прошлого века, в кителях и фуражках, в брюках навыпуск. В свободных позах: скажем, руки на поясе, или вон как Дуглас Макартур: с кителем, фривольно перекинутым через руку. Интересно, а есть ли у курсантов Вест-Пойнта какие-то неформальные ритуалы, касающиеся этих изваяний? Например, у контрольно-пропускного пункта моего училища стоит самолет, истребитель, как бы взмывающий в небо. И вот в ночь перед вручением лейтенантских погон курсанты каждого выпускного батальона рисовали на нем звезды. Во время войны такие звезды означали количество сбитых вражеских «Юнкерсов» или «мессеров». А у нас – количество лет, прошедших с самого первого выпуска. А еще рядом с нашим училищем располагался племенной совхоз «Китово». На въезде стоял памятник – мощный бетонный бык с большими яйцами. Так вот эти яйца, пардон, наши курсанты обязательно красили. На Пасху. Не ведали, что творили. А мой папа заканчивал военное училище в Петродворце, под Питером. Так они натирали до блеска гениталии медному Гераклу в парке. Ну и так далее, и тому подобное. Традиции.
В стенах «Месс-холла», отделяющих нас от внутренних дворов академии, проделаны широкие арки, а в них – деревянные двери со старинными коваными накладками.
На фронтоне центральной части этого длиннющего здания вылеплен герб. Орел, расправивший крылья и похожий от этого на цыпленка табака. В одной лапе, в когтях, орел держит оливковую ветвь, а в другой сноп стрел.
С приближением часа обеда вокруг появляется все больше и больше курсантов. Одеты они в камуфляж армии США. На головах кепи. У командиров-офицеров черные береты. Курсанты-девушки носят длинные волосы, которые выбиваются наружу из-под головных уборов, спадают на плечи. Здесь из курсантов пятнадцать процентов – девушки. За плечами курсантов черные штатные рюкзаки. Некоторые в руках несут бумажные пакеты с ручками или книги под мышкой. Никакого перемещения строем, кучками, попарно и в одиночку. Здесь у каждого курсанта расписан персональный рабочий график, и каждый перемещается самостоятельно.
Некоторые из проходящих мимо нас курсантов, услышав нашу русскую речь, улыбаются и машут рукой:
– Кэк дэля? Хореше?
Я машу им в ответ:
– Хорошо!
Нам улыбаются.
Сопровождающий офицер указывает мне на группу курсантов в таком же, как у всех, камуфляже, но в белых перчатках. У них в руках шпаги. У одних эти шпаги висят у левой ноги, вдоль бедра. Без ножен. Другие этими шпагами фривольно машут, играются. Клинки, отражая солнечные лучи, мелькают, блестят. Я замечаю несколько таких групп со шпагами.
– Что это за парад?
Офицер разводит руками.
– Построение перед обедом. Общее, всей академии.
Курсанты, скрываясь в воротах с поклажей, возвращаются уже без пакетов и рюкзаков. Народу собирается все больше и больше. Без громких команд люди сбиваются в большие группы. Ждут. Сто человек, двести, триста, тысяча, две… Массивные деревянные ворота, ведущие внутрь курсантской столовой, уже распахнуты. Наконец все строятся, как я понял, поротно. Там-сям, не в одну линию. У каждой роты свои курсанты со шпагами и свой флаг. Маленький, размером больше напоминающий хоругвь, нежели знамя. Полотнища флагов все одинаковые – вверху полоса грязно-желтая, внизу светло-коричневая. В центре – номер подразделения.
У каждой роты стоит офицер в черном берете. Естественно, он стоит, заложив руки за спину. Это международная стойка. Человек, стоящий или расхаживающий, заложив руки за спину, как бы дает понять: «Ребята, я сейчас вынужденно спокоен. При первой же возможности я вам дам про… прокашляться!»
Перед строем каждой роты появляется курсант со шпагой. Он выхватывает ее из кольца на ремне и тыкает острием в небо. Разворачивается спиной к строю. Стоящие в строю курсанты тем временем принимают стойку, которая в нашей армии называется «атлетической» – ноги на ширине плеч и руки, опять же, за спину. Мы так стоим только на спортивных занятиях, ожидая в строю своего выхода к брусьям или к перекладине. Ну, что-то типа:
– Курсант Сладков!
– Я!
– К снаряду!
– Есть!
Ну и, допустим, я, получив эту команду, естественно, выхожу из строя, повисаю на перекладине и начинаю творить гимнастические чудеса. Здесь же, в Вест-Пойнте, курсанты, застыв в такой позе, ждут команды идти на обед.
Итак, американские курсантские роты замерли. На поляну по-деловому выходит оркестрик. Три трубы и два барабана. У нас бы, я уверен, при таком стечении военнослужащих обязательно присутствовал бы целый полковой коллектив.
С флейтами, тубами, альтами и еще черт знает с чем. Рядом с американскими музыкантами строится еще одна группа курсантов со шпагами. По команде они вытягивают клинки и прижимают их лезвиями, острием вверх, к плечу, а эфесами к поясу. Потом вдруг поднимают левые руки в белых перчатках с выставленными ладонями, выставляют указательные пальцы и мизинцы, а средние и безымянные загибают и хором мычат. Улыбаясь при этом. Ну кукольный театр, ей-богу! И вся огромная камуфляжная аудитория отвечает им невпопад, воя и улюлюкая. Три-четыре секунды – и все успокаиваются. Бьет большой барабан, трещит дробь малого барабана. Шпажная группа строем уходит к общей пятнистой массе. Вся курсантская аудитория вновь оживает. Она, к моему большому удивлению, по-утиному крякает! Мяукает! И тут же звучат, сливаясь в общий гул, сотни команд. Некоторые строи разваливаются, образуя толпу, аплодируют и кричат. Вот это концерт… Вступают трубы, и под традиционный марш армии США академия, ротными колоннами, марширует ко входу в столовую. Люди опять замирают в строю, по команде стягивают головные уборы, толпой поднимаются по серым мраморным ступеням и заходят в ворота столовой. Марш все гремит. У нас в российских военных училищах вот таких больших предобеденных построений не производится. Случается общий развод на учебу, по понедельникам. А еще начальство иногда затевает общеучилищные вечерние поверки. Это когда все-все строятся и почти ночью, на улице, при свете ручных фонариков командиры сверяют наличие людей со списками подразделений. И знаете, когда такие дела происходят? По праздникам. Офицерам за столом надо сидеть, а они на плацу «Я» кричат. Традиция у нас такая армейская. А потом, после поверки, вечер, ночь, какое уж тут застолье…
Вслед за четырьмя тысячами курсантов Вест-Пойнта мы заходим в столовую. В «Месс-холл», как здесь ее называют. Это гигантское помещение, размером напоминающее заводской цех для производства линкоров и крейсеров. Громадный корабль академического общепита, пространство со сходящимися в центре тремя огромными залами. И все это пространство уставлено рядами столов. Покрытые белыми скатертями, столы заняты обедающими курсантами. Стены до уровня второго этажа отделаны панелями из коричневого, покрытого лаком дерева. Лак мутный, неблестящий. Выше этой отделки светятся большие окна, закрытые коваными решетками. Потолок тоже отделан деревом. Несмотря на солнечный день, огромные люстры горят. На одной из стен, во всю ее площадь, пестреет картина с изображением знамен, военных в мундирах конца девятнадцатого века и с выделяющимся на общем фоне рыцарем-всадником с мечом и щитом. Какой-то батальный сюрреализм.
Под потолком центрального зала, вдоль окон, водружены знамена. Вероятно, тех самых дивизий, бригад и полков, в которых предстоит этим курсантам служить. В общем… Сплошная фундаментальность. Видно, что здесь не делают капитальные ремонты при первой возможности со сменой мебели и окон и напольной плитки. Здесь не ремонтируют, а реставрируют. Все в рамках вековых традиций. И это меня впечатляет.
Курсанты сидят не на лавках и табуретах, а на вполне себе приличных, гражданских деревянных стульях. Обеденная сервировка богатая. На каждом столе я вижу целый лес бутылочек с соусами. Тарелки, хлебницы, приборы. И возле каждого курсанта – большой поднос из толстой фольги. На подносе – упакованные блюда индивидуального рациона питания. И рацион этот внешним видом напоминает паек, предоставляемый пассажирам в полете солидной авиационной компанией. На таких же блестящих подносах покоятся рыба, зеленая стручковая фасоль, рис с мясом, овощное рагу и так далее. В центре каждого стола стоит большой кофейник с крышкой. Там то ли чай, то ли компот, то ли действительно кофе.
Меж столами снуют официанты. Они переносят какие-то коробки, катают по залу тележки. Стоп! Стоп-стоп… Вот вам и особенность… Официанты все темнокожие. А курсанты… Все-все-все белые. Так, подождите… Вон один афроамериканец. Дальше еще один. Всего пару на две тысячи учащихся. И то скорее всего это ребята из Африки. Дискриминация? Ну не знаю… Офицеров-то темнокожих я видел. Это вам факт, а вы уже сами определяйтесь, как его понять и оценить.
Ходить меж рядами с камерой, как это бывает у нас в курсантских столовых, нам не позволили. Неэтично. Завели на балкон, и с высоты почти птичьего полета мы видели и снимали все, что внизу происходит.
Я заметил за одним из столов поджарого седовласого господина. Коричневый костюм, пестрый галстук, на пальце перстень выпускника Вест-Пойнта. Он сидел, облокотившись локтями на стол, перед полупустой тарелкой и беседовал с курсантами, соседями по столу. Внешне этот человек напоминал европейца, но его слегка выступающая нижняя губа и покатый нос выдавали текущую в его жилах восточную кровь. Курсанты слушали его, пренебрегая обедом. Подчеркнуто вежливо и внимательно, иногда натянуто улыбаясь. Сидящий прямо напротив него маленький курсант в очках в тяжелой оправе даже, кажется, не мигал.
– Петь, а что это за гражданский?
– Сейчас узнаю.
За моей спиной Петр минуту шептался с сопровождающим офицером.
– Это знаешь кто… Абу-Зейд, американский генерал.
– Араб?
– Да вот говорят да, ливанского происхождения. Его, кстати, и прозвали в армии «Сумасшедший араб».
– Что-то не похож он на сумасшедшего.
– Естественно. Какой же он сумасшедший, он – командующий американскими войсками в Ираке!
– Ничего себе… Так это он?!
– Ну да. Приехал посетить Вест-Пойнт. Заодно и пообедать зашел. Видишь, сидит за общим столом. А так в Ираке командует.
Прошло минут тридцать, и без криков и шума курсанты начали вставать и выходить. Чернокожие официанты принялись за уборку. Обед закончился. Мы тоже сходили перекусить в ближайшей таверне. Жареная курочка пошла на ура.
