Принадлежность новой продукции 7 страница

Кроме того, вскоре я столкнулся с весьма распространённым явлением, ставшим. фактически, системой в нашей советской и российской действительностью. В частности, мною, как председателем приёмочной комиссии было установлено, что вся партия не соответствует ТУ. Правда, сам я считал, что это ТУ содержат некоторые требования, включённые явно для перестраховки. Вернувшись в Москву, я предложил либо изменить ТУ, либо, забраковать всю партию. Но со мной не согласились. Аргументы: под техническими условиями стоит подпись Ивана Ивановича, а партию изделий подготовил Иван Петрович, и "так" поступать в их отношении "не принято". Послали новую комиссию, но уже не под моим председательством, и всё было принято. А я обиделся и решил поискать успехов там, где так не думают. Это я теперь знаю, что так думают везде, а тогда я ещё думал, что в другом месте я встречусь с другими порядками. Этот эпизод я всегда вспоминаю, когда неудачей заканчивается очередной пуск какой-нибудь баллистической ракеты, о чём с какой-то радостью нам сообщают наши СМИ.

Но тут, как раз Н.С.Хрущёв придумал идею о направлении в колхозы председателей - "тридцатитысячников". "Поднятая целина" Шолохова и до этого была для меня настольной книгой. Сначала я посоветовался с женой, которая была примерно таким же фанатиком, как и я сам. Решили, что стоит "посмотреть, как растут булки". "Тройка" из ЦК или МГК, рассматривавшая моё заявление, очень справедливо отметила, что с сельским хозяйством я знаком "через щи и кашу". Но, всё-таки решила его удовлетворить. Тем более, что моё "пролетарское происхождение" (работал с 16 лет рабочим) было вне критики. Думаю, что посылка тридцатитысячников была правильным решением, но формально-бюрократический подход к комплектованию их состава во много раз снизил эффективность этого мероприятия. Ведь, если сравнивать с "двадцатипятитысячниками", то наступили другие времена, стояли другие задачи, да и коммунисты уже были другие. Хотя, как мне пришлось в этом убедиться, последствия политических ошибок времён коллективизации ещё не исчезли. За два-три месяца, пока нас учили на курсах в Смоленске, я познакомился с составом тридцатитысячников. Хорошо, если половина из них, подобно мне, не воспринимала это "партийное поручение", как жизненную трагедию. Кто-то просто не годился для этой работы, от кого-то жена ушла сразу, кому-то изменила потом, кто-то застрелился, кто-то повесился. К сожалению, с самого начала был взят ошибочный курс на "хозяйственников" в виде заместителей директоров, хотя психология председателя – это психология первого лица. Но роль психологии у наёмного работника просто не заслуживает внимания. Значительно более успешным, по крайней мере, в Смоленщине, где я работал, оказался "второй набор" тридцатитысячников, произведенный из местных руководящих кадров. В Смоленск я попал случайно, но выбор района (Батуринский) определялся мною. Здесь работал когда-то мой двоюродный брат, которого кое-кто ещё помнил. Итак, я снова проявил "Свободу воли", вынул себя из почтового ящика, куда я сам себя и засунул, и теперь передо мной открылась настоящая школа жизни, которой я обязан, пожалуй, всем в своей будущей деятельности, в которой мне, в основном, сопутствовали, наверное, всё же, успехи.

 

Колхозная эпопея

Меня направили председателем колхоза им. Кирова, действующий председатель которого, участник Отечественной войны, потерявший на фронте руку, был всем хорош, был даже членом КПСС, но пить самогонку начинал ещё до завтрака и не прекращал этого занятия, пока стоял на ногах. Колхоз состоял из семи деревень, каждая из которых изначально была "колхозом", но после войны, когда население уполовинилось, из них образовали один колхоз. В 1958 году к нашему колхозу присоединили ещё два соседних, примерно таких же по величине, но значительно меньших по числу колхозников. И колхоз им. Кирова стал объединять 18 деревень (18 довоенных колхозов), в которых проживало около 300 семей и полусемей.

Опыт колхозной деятельности на многое открыл мне глаза и позволяет сделать очень важные выводы. Но, думаю, будет более понятно, если эти выводы последуют, просто, как "картинки реальной жизни".

Первый экзамен. Я воспринял данное мне партийное поручение, как большое доверие. Так оно и было на самом деле. Возможно, моя неопытность в данном случае пошла даже на пользу. Я не знал, как "принято" вести хозяйство, и руководствовался только здравым смыслом. Сомнений в конечном успехе у меня почему-то никогда не было. Но я понимал, что успех сам собой не придёт, и с первых шагов делал всё от меня зависящее, чтобы расположить к себе колхозников и добиться их уважения и доверия. Всё, что я рассказываю ниже, в полной мере относится к колхозу им. Кирова до его объединения. К моменту объединения я уже был признан опытным руководителем. Поэтому мне и дали, как говорили колхозники, еще две "нищенских сумы". Но это будет ещё впереди.

Предстал я перед колхозниками в военной форме, подтянутый, молодой. Хотя это и не добавляло мне никакого авторитета в глазах колхозников, но я сразу же почувствовал, что на расположение женской части собрания (а это – большинство) уже могу рассчитывать. Раздались ехидные вопросы, на которые крестьяне всегда были мастера, "а по своей ли воле этот товарищ решил стать председателем?" Мне не нужно было ничего врать, и я просто сказал так, как оно и было: "Решил сам, в сельском хозяйстве ничего не понимаю, но работать буду честно. И если вы мне поможете, то всё получится". Такое начало всем понравилось, и меня избрали единогласно. Я же воспринял это, как естественную и ожидаемую, но всё равно, маленькую первую победу.

Одновременно, я хотел показать, что в колхоз я приехал всерьёз и надолго. Возможно, я и не останусь здесь на всю жизнь, но строить свой быт нужно, исходя именно из принципа "на всю оставшуюся жизнь". Поэтому я сразу же сказал, что буду строить свой дом и прошу выделить мне соответствующий участок, а весной (председателем меня избрали осенью 1955 года) привезу свою семью. Я был против строительства "дома председателя", так как понимал, что, живя в "чужом", т.е. колхозном, доме, я в глазах колхозников останусь "временщиком". А когда в марте 1956 года я привёз (из райцентра – на тракторных санях, бывших основным видом транспорта в весеннюю пору) жену с двумя детьми (один грудной), то все действительно поняли, что это "всерьёз и надолго".

Государство только первые три года ежемесячно платило тридцатитысячникам зарплату, постепенно снижая её (150, 120, и 100 рублей в месяц), что было "нормально". Кроме того, я имел много "палочек" (трудодней), и их "весомость" зависела и от меня самого. В том году, когда я стал председателем (в 1955-ом) на трудодень пришлось, кроме сена (в достатке) и немного ржи 3-го сорта (отходы для корма скота), ещё и кое-что от сдачи льнопродукции (около рубля на трудодень). Но и это был уже "прогресс", так как за 1954 год, когда льном только ещё начинали заниматься, на трудодень пришлось всего по 21 копейке. Колхозники существовали только за счёт личного подсобного хозяйства и травы, которой было полно, но которая в виде сена нормировалась очень строго. 

Одной из важнейших проблем, с которой я столкнулся с первых же шагов, была "самогонка". Дымки и соответствующий запах, доносившийся откуда-то из овражков, спрятать было невозможно. Как поведёт себя новый председатель? Первым моим желанием было "установить железный порядок". Но у меня хватило ума не спешить и какое-то время делать вид, что я ничего не замечаю. Тем более что именно такой вид делало и само государство в лице своих многочисленных карающих и направляющих органов. Но если государство могло основывать свою деятельность на лицемерии, то я такой возможности не имел, а, главное, не хотел. Начни я лицемерить в одном деле, и все мои усилия пойдут прахом во всех остальных. Кстати, этого простейшего соображения явно не хватает нашим государственным деятелям. Я же стремился показать, что всё, что председатель, заручившись согласием правления или общего собрания, обещал, запретил или разрешил, должно исполняться свято. На осознание колхозниками всего этого ушло три года. Но вопрос с самогонкой не терпел отлагательства. Я с первых шагов понял, что во многих очень сложных вопросах (трава) колхозники настроены очень решительно, на них можно вполне опереться. Но самогонка – это не тот вопрос, который можно решать запретом. Не одна "власть" обломала себе на этом зубы. Да и "опираться" в этом вопросе просто не на кого. Советовался, думал. На первом же правлении, когда я поднял этот вопрос, одна опытная доярка, потерявшая в войну мужа, сказала так:

"Запрещай, председатель, или не запрещай, а я всё равно выгоню и уважаемого председателя угощу. Что ты со мной сделаешь?"

В конце концов, на правлении решили так. Колхоз не запрещает гнать самогонку для личного потребления (свадьбы, поминки и прочее). Но за продажу самогонки будет передавать дело в милицию. Решение оказалось очень популярным. Самогонку гнали, не таясь. Но я не помню ни одного случая продажи самогонки. А утаить что-либо в деревне, практически, невозможно. Это решение мы, конечно, не могли принять официально, тогда к ответственности призвали бы меня, но де-факто оно существовало и выполнялось лучше любого государственного "закона". Колхозники прекрасно понимали, что всю ответственность за это председатель взял на себя, и полностью оценили это. Думаю, что обо всём этом в районе было прекрасно известно. Но что они могли мне сказать, ведь я просто отказался от лицемерной позиции, которая была присуща и всему районному начальству, и всему государству: "нельзя, но если очень хочется, то всё-таки можно". Позиция, конечно, очень удобная для государственных чиновников. 

Но для меня был и ещё один вопрос, связанный с этим. Председателю очень часто приходится заходить к колхозникам, чтобы о чём-то договориться, например, о работе свинаркой или дояркой, о поездке на лесозаготовки (делянка в 30 км. от колхоза) и т.п. Почти всегда это бывает связано с угощением (и, как правило, с последующими рассказами соседям, что, вот, заходил председатель, выпил два стакана самогонки, "не побрезговал"). Именно этот термин "не побрезговал" помог мне выработать правильную систему поведения. Согласие председателя принять угощение может быть только "в нерабочее время" (которого, строго говоря, у председателя не бывает), но, главное, является признаком уважение и доверия к хозяевам. А по делу, короткая получасовая беседа за столом, конечно, помогает достижению согласия, ради чего, собственно, и состоялся визит. Председатель – мой предшественник – любитель выпить только ради этого и забегал: "Мань, плесни стаканчик". Деревня ("Нивки") маленькая, но если обежать только половину, то до правления, находившегося в другой деревне ("Конное") можно уже и не дойти. Мои же посещения воспринимались как признак доверия и о них сообщали с чувством гордости и удовлетворения: "вчера Петрович заходил, выпил, не побрезговал".

Вообще пьянства, как такого, в наших деревнях, практически, не было, но напиться до бесчувствия по поводу какого-либо престольного праздника считалось "нормой". Во время одного из таких праздников умер с перепоя наш секретарь партийной организации Пётр Каленов, очень "хороший мужик", работавший бригадиром и во всём мне помогавший. Поэтому я сам очень строго следил за собой и за пять лет работы председателем ни разу не позволил себе какой-либо "слабины" в этом отношении. Поэтому свадьбы и иные праздники, на которых я неизменно присутствовал в роли "свадебного генерала", я использовал и для того, чтобы показать, как должен себя вести "настоящий мужик" за столом. В действенности таких "личных примеров" я имел возможность убедиться.

Ещё один вопрос, связанный с моим поведением, как председателя, заключался в том, что первые полгода я жил без семьи при одновременном существовании довольно привлекательных солдаток, как правило, работавших в животноводстве. Как ни странно, но наибольшую активность проявил бригадир той деревни, в которой я жил в одной из колхозных семей. Раза два под какими-то предлогами он стремился затащить меня под вечер то к одной, то к другой доярке, а сам потом куда-то исчезал.  Я оказывался в достаточно дурацком положении, о котором потом всегда вспоминал, когда смотрел в кино, как женщина-председатель в исполнении нашей известной артистки Ноны Мордюковой в похожей ситуации говорит секретарю райкома "Хороший ты мужик, но не орёл, нет, не орёл". Думаю, что в данном случае я "выдержал испытание", хотя правомерна и противоположная точка зрения.

Короче говоря, и сегодня, по прошествии более 50 лет, линия поведения, которую я тогда выбрал во многом интуитивно, мне кажется совершенно правильной. Кстати, укреплению моего авторитета немало способствовали и "гости", которые меня навещали. Это был мой отец, которого все уважительно называли "Семёнович", который, в отличие от его сына – председателя, умел выполнять любые сельхозработы, в частности, косить. Но наибольшее уважение и реальную пользу принесла моя тёща, "Ивановна", как её уважительно величали. Для всей деревни, в которой мы жили ("Нивки") это была своеобразная кулинарная "революция". С точки зрения наличия натуральных продуктов собственного производства Смоленщина мало, чем отличалась от украинских сёл, откуда была моя тёща. Но при этом ассортимент блюд был в сотню, а, может быть, и в тысячу раз беднее. Вполне возможно, это нельзя отнести ко всей Смоленщине, но если судить по кулинарным "изыскам", на которые оказались способны те, с кем мне прошлось прожить пять лет в колхозе, то для перечисления всего "разнообразия" блюд, включая и свадебный ассортимент, вполне хватит пальцев двух рук. Моя тёща показала и дала рецепты десятков, а может быть, и сотен блюд, сопровождая, разумеется, это практическим приготовлением. За то, что тёща нанесла нам визит, мне пришлось потом выслушать от колхозников уйму благодарностей. Но меня больше всего удивляет бедность кулинарного ассортимента, которой я не нахожу убедительных объяснений.

Навестил меня в колхозе и мой друг Андрей, работавший в то время секретарём Московского областного комитета ВЛКСМ. Он непосредственно участвовал в организации Всемирного Молодёжного форума (или какое-то другое название?) и ему было что рассказать, причём, "с картинками". На встречу собрались довольно дружно, т.е. за какие-нибудь пару часов. Обычно процесс сбора 30-40 человек слушателей занимал 3-4 часа. Меня это буквально бесило, но в данном вопросе за пять лет не изменилось ничего. Как всегда, началось с какого-то ехидного вопроса лектору. Но Андрей, проработавший 4 года бригадиром комсомольско-молодёжной бригады, а потом окончивший десятилетку и МВТУ им. Баумана, умел постоять за себя. Слушали часа два с разинутым ртом. "Вот, Петрович, всегда бы ты привозил таких лекторов, может и собираться стали бы дружнее" – сказал мне после этой встречи кто-то из колхозников. Глядишь, и тут вода на мою мельницу.

В общем, выбор основной линии поведения оказался верным, что немало помогло мне в дальнейшем в осуществлении уже чисто экономических задач.

Колхозный труд. Сегодня, оглядываясь на те годы, я могу с полным основанием утверждать, что тогда, причём, "без отрыва от производства" я закончил Академию труда и социальных отношений в сельском хозяйстве, причём, такого уровня, которого не имеет ни одно из подобных учреждений, реально существующих. Именно в колхозе я окончил и свою вторую жизненную школу, (Первой школой была работа в комсомоле.) Впрочем, посещая ещё во время работы в колхозе некоторые "колхозы-миллионеры, я видел и понимал, что в своём "экономическом самообразовании" я был не одинок.

Действующая колхозная система представляла собой разновидность "барщины" XX века, когда в роли барина выступало советское государство, лицемерно заявлявшее о равноправии советских людей. А председатели, в том числе и я, были у этого государства "приказчиками", хотя и не последними по своей иерархии в длинном ряду приказчиков, подчинявшихся некоему виртуальному господину, не понятно в чьём лице. Но если приказчик добросовестно платит "оброк", то, бишь, налоги, пользуется доверием и поддержкой у приказчиков высшего ранга, а ещё и не дурак от природы, то он может обеспечить полное невмешательство в колхозную деятельность и успешное развитие колхоза. А в самом колхозе, как это и бывает у умелых приказчиков, он становится "Царём и Богом". Это картинка, применимая, практически, почти ко всем колхозам-миллионерам, которых было не так много, но именно они показывали настоящие возможности колхозной системы. Именно это было и моим идеалом, к которому я приблизился, но достичь не успел. Но основная масса колхозов (и совхозов, принципиальной разницы нет никакой) представляла пример дойной коровы, которую хозяин только доил, и постепенно отучал от вредной привычки ещё и кормиться. Последнее сказано не для "красного словца". Система натуральных поставок по ценам, не всегда покрывавшим стоимость транспортировки, была многолетней целенаправленной системой, препятствующей любым попыткам "лежачего" сельского хозяйства поднять голову. Голову они если и поднимали, то только для того, чтобы "глотнуть". Встать с колен они были не в силах. Миллиарды рублей, вкладывавшихся, как считалось, "в развитие сельского хозяйства", фактически "выбрасывались на ветер", не давая никакой отдачи. Но всё это мне ещё предстояло понять, в процессе ускоренного окончания за два-три года "Академии труда и социальных отношений" в сельском хозяйстве. Но кое-что я понял, учась на курсах подготовки, ещё до того, как мне была вручена печать председателя.

Действовавшая в Советском Союзе система ценообразования на сельскохозяйственную продукцию совершенно не соответствует политическому лозунгу "союза рабочих и крестьян", в массе своей колхозы при действующих ценах не способны эффективно развиваться, и "спасение утопающих есть дело рук самих утопающих".(7)

Возможно, это было самое полезное, что я успел почерпнуть за время подготовки. Если, как утверждала экономическая наука, источник оплаты труда создавался самим трудом, и в городе оплата труда производилась по затратам труда, то почему колхозники "по затратам труда" получали только "палочки", а реальные блага они получали только по результатам труда? Не буду хвастаться, в то время я ответить на этот вопрос еще не смог, так как ответ на него находится в прямой увязке со всей советской системой оплаты труда. Но я понимал, что сама по себе система трудодней для сельского хозяйства, где, как известно, "циплят по осени считают", вполне разумна. Просто, нужно, опираясь на два "костыля" (полеводство и животноводство), добиться устойчивой и эффективной работы последнего в течение всего года, что давало бы реальную возможность обеспечить осуществление ежемесячной авансовой выплаты (пусть небольшой, но важной психологически).

Я понял, что систему оплаты труда колхозников ("по результатам труда"), следует признать единственно разумной и экономически обоснованной. Но тогда становится очевидной необоснованность системы "по затратам труда", которая может "неограниченно" применяться только при социализме (границы – в масштабах всего государства) за счёт сохранения крайне низкого уровня оплаты труда. А при капитализме система "по затратам труда" в любом случае применима только к отдельному хозяйству, что де-факто всё равно превращает её в оплату "по результатам". В этом – одна из главных причин "экономической несостоятельности" советской системы (о другой – "классовая борьба" – я уже говорил достаточно много и ещё скажу).

Но меня в то время общие проблемы интересовали мало. Поэтому ниже я расскажу о конкретных проблемах, к решению которых я применял общие принципы, полностью противоречащие не только утверждённым типовым нормам и расценкам, существовавшим для колхозных условий нашей зоны, но, главное, самим принципам оплаты труда, господствовавшим в Советском Союзе.

Сеноуборка.  Меня избрали председателем как раз в то время, когда происходили так называемые "откоски". Это процесс заготовки сена для личного хозяйства, происходивший в сентябре, когда трава в значительной мере уже утратила свои качества. Определялась норма на трудодень, примерное годовое число трудодней в каждой семье, и определялся вес сена, которое колхознику ещё предстояло накосить и состоговать. Комиссия обмеряла стог накошенного сена и определяла его вес. Считалось, что колхозник получил причитающееся ему сено. Так было и в нашем колхозе, и во всех окружающих.

Когда я, объехав за пару дней все бригады и поля, увидел изобилие травы, которая всё равно, пропадает, то сразу же внёс "радикальное" предложение "пусть косят от пуза". К своему удивлению, встретил решительное возражение членов правления. "Не торопись, председатель. Оставим на этот год всё, как есть, а на следующий год сам будешь решать". Я по характеру, готов был спорить до бесконечности, и потому часто побеждал своей "выносливостью" в спорах, но в данном случае, я, почувствовав внутреннее единодушие членов правления, согласился. Но сама по себе мысль о сене засела крепко. 

"Сено – это, кроме закреплённого за колхозниками приусадебного участка земли и права ездить в лес, надвигавшийся на деревню, за дровами, было единственное, что их связывало с колхозом. Даже помочь с транспортом наш колхоз, практически, не мог, и я начал с того, десяток лошадей "выпросил" в своём ведомстве. Работа в колхозе была самой настоящей "барщиной". Минимум трудодней, записанный в Уставе, выполнялся не ради получения каких-то благ, а только ради получения сена. Именно наличием сена и определялся тот максимум скота, который колхозник фактически мог содержать. Практически, он почти у всех был выше того, который допускался в Уставе, что при желании всегда можно было либо "заметить, либо "не заметить". Никакой другой заинтересованности в выполнении колхозных работ не было: "Да, гори оно всё синим огнём, трава вырастет в любом случае!" Нечто подобное мне доводилось услышать не раз. А от засух север Смоленщины никогда не страдал. От дождей в самую пору уборки – очень часто.

Зима, первая для меня, выдалась сложной. С кормами едва-едва дотянули до зелёной травы. Поэтому сенокос 1956 года стал для меня и пробой своих сил, которых я, естественно, не жалел, хотя и использовал часто бестолково. Тем более, что кто-то из колхозников выдал мне такую притчу (или естественный закон?):

"Хозяин стал, работник сел, хозяин сел, работник лёг". Этой притчи я придерживался свято: и вставал одним из первых, и ложился одним из последних.

Никакими "хозяевами" при советской власти колхозники себя не чувствовали, в отличие от того, кем они считали себя при "царе-батюшке", хотя к моменту моего председательства помнивших об этом периоде уже не осталось. Кстати, каких-либо радикальных изменений не произошло и в современной России. Сохранилось даже небольшое число бывших колхозов-миллионеров, представляющих собой причудливую смесь советских порядков с новым рыночным ценообразованием, но, главное, сохранивших толкового руководителя во главе.

А мой первый колхозный сенокос проходил так. Ни сеяных трав, ни самых примитивных сенокосилок в колхозе не было: коса, вилы, грабли и лошади для подтаскивания копёшек к стогу. Появляюсь у бригадира с восходом солнца, т.е. часов около трёх. Начинается подворный обход. "Марья, подъём!", Дарья, просыпайся! С мужиками проще, а женщины должны были ещё что-то доделать по хозяйству. Многие из них вставали часа в 2 ночи, чтобы успеть истопить печку и приготовить семье еду. После ругани, упрёков и шуток, т.е. часам к пяти, когда мы с бригадиром успевали выкурить уже по пять-семь закруток махорки и потерять всякое терпение, бригада косарей (человек 15-20 мужчин и женщин) отправлялась на луга. Иногда – с песней. Пришли, выстроились в ряд по мере убывания сноровки и силы. Первый косарь прошёл свой загон, перешёл на новое место, присел, закурил. Дождались последнего (обычно, кого-то из пожилых). Тот тоже присел, закурил. После чего, всё повторяется. Какая при этом производительность – очевидно. А сенокосные дни бегут, как на спринтерских гонках. Я заставляю комиссию чуть ли не ежедневно измерять накошенное, хотя мне уже очевидно, что при существующей производительности труда, времени, чтобы накосить столько, сколько задумано, не остаётся. Не травы, а именно времени. Наступает уборка зерновых, а там и льна. Сам я в сенокосе непосредственно не участвовал, так как тогда ещё не умел косить. Поэтому не предпринимал попыток показать "трудовой пример". Наконец, сенокос, продолжавшийся более месяца, окончен, накошено на 5-7% больше, чем в прошлом году, а по делу мало, так как я уже начал за счёт ссуд покупать породистый скот. Благо, что закупка скота происходила организованно в районном масштабе.

Я с большим беспокойством ожидал "откосок", так как требовалось накосить почти столько же, хотя бригадиры воспринимали эту перспективу почему-то довольно спокойно. Наконец, наступили "откоски". Никого не будили, каждый косил для себя, и чем раньше он начинал (правление устанавливало только дату начала "откосок"), тем более богатым был у него и выбор лугов. Да и все родственники, часто приезжавшие в деревню специально для этого, дружно включались в работу. За какую-то неделю-полторы напряжённейшего труда всё было готово. Но трава была уже не та.

Мой летний режим работы был достаточно напряжённым. Вставал я с восходом, ложился часов в 11, так что я всегда хотел спать. И если среди дня я оказывался в правлении, и выпадала свободная минута, я немедленно засыпал, сидя за столом. Колхозники относились к этому с пониманием, хотя и не стеснялись разбудить меня, если я был им нужен. "Хозяин стал, работник сел" – это я запомнил навсегда.

Зато за долгие зимние месяцы со вполне "нормальным" рабочим днём (с 7-ми до 7-ми) у меня была возможность всё продумать в деталях. Правда, зиму 56-57 года я потратил на "борьбу" со льнозаводом (об этом ниже). Но следующей зимой всё стало на свои места. Сейчас, занимаясь этими воспоминаниями, я даже удивился той осмотрительности, с которой я готовился к осуществлению задуманной реформы сенокошения. В 1957 году сначала на правлении, а потом и на общем собрании, я изложил новую систему сенокошения, которую чей-то острый язык окрестил "коллективизацией наоборот". Применительно к сеноуборке я решил полностью отказаться от оплаты по труду. Только по результатам труда, которые выражаются в количестве скошенного, высушенного и застогованного сена, вес которого определяется специальной комиссией. И только на основании индивидуальной семейной сдельщины. Каждой семье доводится план, зависящий от её состава. Председатель плана не имел (но мне и сено было не нужно). Животноводы и механизаторы имели полплана. Для мужчин план был на тонну выше, чем для женщин. Впрочем, план устанавливался на правлении не вообще, а на конкретную семью с учётом любых нюансов. В расчёте на крепкого деда могли и добавить на семью ещё пару тонн. Для личного хозяйства предназначалось 10% заготовленного сена (любой стог на выбор). Мой расчёт строился на том, что 10% процентов для большинства домашних хозяйств будет мало, и будет объективный стимул перевыполнять план. Тем более, что за сверхплановую заготовку сена давали уже 20 и даже 30 процентов. В сенокошении должны были участвовать все, и бригадиры, и животноводы, и бухгалтер, и кладовщик. Все, кроме председателя, который во время этой сенокосной эпопеи носился на грузовике (потом на "Уазике"), следя, в основном, за порядком на фермах.

Собрание проходило бурно. Некоторые колхозники обвиняли председателя в том, что он толкает их "в капитализм". Раздавались и разумные речи: Как говорится, "не мытьём, так катаньем", но решение было принято, по-моему, даже единогласно.

Но это было где-то в январе-феврале 1957 года. А вскоре состоялось присоединение двух соседних колхозов, в которых далеко не все колхозники верили, что теперь будет совсем не так, как было раньше, и как привыкли, а только так, как записано в решении собрания членов колхоза им. Кирова. Кстати, численность колхозников в нашем колхозе была больше, чем в двух присоединившихся. Но, будучи уверенным в успехе задуманного, я не провёл достаточной работы в присоединившихся колхозах. Поэтому в одной из дальних деревень (11 или 12 домов), косили кое-как, в ожидании "откосков". Не дождались, а я проследил за тем, чтобы накошенное без разрешения сено было направлено на колхозную ферму. Оставшись без кормов, жители этой деревни все, как один свели своих коров. Хотя идея, безусловно, восторжествовала, но этот эпизод испортил всю радость достигнутого, а я своими руками создал себе искусственных недоброжелателей. Но, в отличие от государства, я не пытался списывать это на классовую борьбу, а вынужден признать своей личной ошибкой, в которой меня, правда, никто не упрекал. А если бы это была не одна маленькая деревня, а пять?