Принадлежность новой продукции 8 страница

Но в целом новая система сенокоса оказалась исключительно эффективной, а результаты превзошли все ожидания. В сенокосе нашлось место всем членам семьи "от старого до малого". За пару недель было накошено столько сена, что весной после перехода на зелёный корм около 50-100 тонн сена осталось неиспользованным. Соответственно, производительность сеноуборки увеличилась раза в три, хотя и без какой-либо механизации. Со следующего года я стал рассматривать сенокос, как самое удобное время для отдыха, когда в течение двух недель председатель просто "никому не нужен", так как всё идёт, как заведенный часовой механизм.

Заготовка леса. Леса были вокруг нас. С грибами было всё в порядке, но строевого леса не было. А лесная делянка помещалась километров за тридцать. Поэтому, любые строительные планы упирались не только в процесс лесозаготовки, но и в процесс доставки. Ничего, похожего на современные строительные рынки, в СССР не существовало. Правда, лес на корню стоил копейки и был вполне доступен, если сможешь заготовить и привести. Перестройка системы заготовки леса по времени предшествовала перестройке системы сеноуборки. Будучи реализацией одной и той же идеи – оплата по полученному результату – она послужила как бы репетицией перестройки системы сеноуборки.

На заготовку леса ездили и раньше, существовали и расценки. Получить порубочный билет для председателя в то время, в отличие от нынешнего предпринимателя, был пустяк. Я вообще за пять лет работы никому ничего не давал "на лапу", даже термина такого не слышал. Но собрать бригаду лесозаготовителей оказалось непросто. Пару раз я приезжал к ним на делянку (дело было зимой, так как качество древесины зимней рубки лучше, да и время для этого есть), и пытался путём личного примера поднять их трудовой энтузиазм, и установить более тесный личный контакт за столом. В результате, я понял, что нужен иной подход. Кое-как закончили, но на следующую зиму задача удвоилась, а число потенциальных лесорубов не увеличилось. Я преложил очень заинтересовавшие некоторых колхозников условия, начиная от полного обеспечения их питания и кончая какой-то хитроумной увязкой интенсивности их работы с оплатой их труда. Но, в отличие от сеноуборки, индивидуальной семейной сдельщины на лесозаготовке не было, а была бригадная. Причём пара главных энтузиастов поставила условием, что бригада сама себя сформирует. Подобралось человек пять. Когда я через неделю приехал на делянку, то поразился порядком, который там царит и внушительными результатами. Не давая мне даже осмотреться, бригада быстро накрыла столик (ждали приезда). За здоровье, за успех, а потом бригадир сказал: Петрович, ни в чём не сомневайся, всё сделаем, как обещали, я сообщу, когда нужно будет принимать делянку.

Правда, ездить я продолжал, но, в основном, потому, что председателем ближайшего к делянке колхоза был мой приятель В. Баранников ("Романович"), тоже тридцатитысячник, с которым нам всегда было о чем поговорить. Он был старше меня года на четыре, купил готовый дом, привёз семью, завёл хозяйство. Но принципы нашей политики в колхозах сильно различались, о чём мы и вели друг с другом нескончаемые споры.

Источник существования. Два примера, которые я привёл выше, я использовал только для того, чтобы на примере колхозов показать несовершенство всей действовавшей в СССР системы организации и оплаты труда, и огромные резервы, заключённые в её совершенствовании. Но только теперь, т.е. через 50 лет, я оцениваю всё с точки зрения создания эффективной системы производственных отношений, а в то время я действовал, скорее, чисто интуитивно, руководствуясь здравым смыслом. А ведь и сегодня, по прошествии более 50 лет принципы системы оплаты труда, практически, не изменились. Повсеместно оплачиваются именно затраты труда, а не его результаты. Я же у себя в колхозе перешёл на оплату по результатам труда почти везде, где это позволяли условия, благо прямого запрета на применение другой системы, в колхозе не существовало, и я мог делать всё, что хотел. Впрочем, если бы такой "запрет" существовал, меня бы он всё равно не остановил.

Но само по себе кормопроизводство и заготовка стройматериалов в тот момент не имели для колхоза никакого экономического значения, так как предназначались для животноводства, являвшегося убыточным. Вообще, отношения государства с колхозами сегодня представляются мне, как действия изощрённого грабителя. Этот "грабитель" сначала лишил людей всех орудий и средств производства, ранее им принадлежавших, поставил их деятельность под контроль своих, часто весьма недалёких, приказчиков, установил принудительную продажу (больнее похожую на конфискацию) всего, что они производили, и, что, возможно, самое плохое,  полностью лишил их веры в свои силы. Умный барин хотя бы понимал, что всю скотину, включая самих крепостных, нужно хорошо кормить. Но государство даже этого не понимало. А если и понимало, то всё равно было бессильно, что-либо сделать. Ведь оплата "по затратам", ориентировка на "вал", а не на доход, существовавшая во всей стране, неизбежно приводили к крайне низкому уровню экономической эффективности. Если бы установить на продукцию колхозов настоящие цены, то городское население при том уровне зарплаты, который существовал, оказалось бы просто не способным её покупать. А при копеечных ценах на сельхозпродукцию и завышенных – на услуги, получаемые самими колхозами от государства, колхозы, в массе своей, были не только не способны осуществлять расширенное воспроизводство. Они были поставлены "на колени", подняться с которых были просто бессильны. Особенно возмущает меня система ссуд, которые государство сначала выдавало колхозам, а потом регулярно списывало. Трудно искать смысл в экономике, которую определяет политика. Но колхозники, в отличие от горожан, хотя бы имели свои приусадебные хозяйства, за счёт которых и жили. Получался какой-то порочный замкнутый круг. Особое, чуть ли не "бешенство" вызывало во мне осознание того, что на самом деле государство тратит на развитие сельского хозяйства огромные деньги. Но это были деньги, выбрасываемые на ветер. Предоставляя (а потом, списывая) огромные кредиты на семена, технику, государство одновременно создало и поддерживало "системную бесхозяйственность" в совокупности с системой лицемерия, в которых порочная система ценообразования занимала своё "достойное" место. Это я сейчас называю вещи своими именами, а тогда я даже самому себе боялся признаться в том, что мне с каждым днём становилось всё более очевидным.

Реальным источником доходов в колхозах Смоленщины в то время могло стать только льноводство, благодаря тому, что постановлением правительства" были установлены "особые" условия контрактации льнопродукции. Хотя можно посмотреть и иначе. Из всего множества видов сельхозпродукции, производимой в Смоленщине, нормальные условия поставок были установлены только на льнопродукцию. Представьте себе труженицу-сороконожку, у которой оторвали 39 ног. Как выглядит тот, кто это сделал, если он всё равно надеется, что и в таком состоянии сороконожка будет способна прокормить и себя, и всех, кто находится рядом? Но для самой "сороконожки" оставшаяся "нога" стала единственным шансом, с которым были связаны её надежды, хотя в других областях, не занимавшихся льноводством, у колхозов часто даже одной такой "ноги" не было.

Лен – это очень трудоёмкая культура, включающая в себя подготовку почвы, осуществляемую за два-три года путём посева на этом месте клеверов, обработку почвы, посев, прополку, уборку, обмолот, расстилку льносоломки по лугам для образования льнотресты, уборку ("подъём") льнотресты, вязку её в снопы и отгрузку на льнозавод. Раньше, до появления льнозаводов, существовала операция превращения льнотресты в льноволокно, процесс трёпки льноволокна, а дальше уже шёл процесс очистки, пряжи и ткачества.

Одновременно я довольно быстро понял одну очень важную истину: знание тонкостей агротехники, безусловно, очень важно, но прежде, чем я смогу начать его применять, требуется осуществить массу самых элементарных вопросов, требующих от меня только организаторских способностей. Слава Богу, я их имел. Задача достать семена клевера была очень сложной, и хотя я её решил, но это могло пригодиться лишь под посевы 1959 года. Государство обеспечивало нас сортовыми семенами льна, делая это в принудительном порядке. Определиться с площадями посева (хотя меня никто и не спрашивал, всё решал райплан), выбрать поля для посева льна (хотя выбирать было не из чего, хороших предшественников не было), лично проследить за подготовкой под посевы льна каждого клочка земли (для самоуспокоения, так как бригадир тракторной бригады МТС, обслуживавшей нас, был толковым малым), проследить, чтобы полученные удобрения были внесены в пахотную землю, а не брошены в кусты (у меня были основания опасаться этого), - это были главные задачи председателя льноводческого колхоза. Посев льна – процедура не сложная. А всё остальное в этом, первом и самом важном для меня году, делалось вручную. Тяжелейшая работа: прополка (обязательно, кругом луга и кусты, сорняков полно), теребление, обмолот ручными валками, расстилка соломки, подъём и вязка тресты. До сих пор испытываю чувство вины перед нашими женщинами, что "проспал" зиму и в этом первом году ни чем не облегчил их труд. (Как будто до меня этих проблем в колхозе не существовало.). Зато я нашёл очень эффективный, хотя и безнравственный способ повышения производительности труда. За день я всегда старался побывать там, где одновременно работали 5-10 человек (в основном, женщин, так как не в каждой деревне можно было вообще набрать 10 мужиков). Иногда во время работы вспыхивает перебранка (в основном, если кто-то из мужчин "случайно" зайдёт не в ту избу, чего в деревне не утаишь). Большинство с этим не мирились. При этом, поливая друг друга бранью ("шануючи председателя", если я становился свидетелем подобной ссоры), и. казалось, забыв обо всём, они резко повышали темп работы. Причём, не только те, кто спорил, при совместной работе темп её становится одинаковым у всех. Иногда я этим пользовался, провоцируя каким-нибудь неосторожным вопросом очередную перепалку. Иногда мне и самому перепадало за что-нибудь. Чаще всего меня упрекали ссылками на моего же товарища – председателя одного из колхозов нашего района, Баранникова, которого я уже упоминал. "А вот, твой Романович выдал авансом по рублю на льняной трудодень, а ты нам что, быка купил?". Иногда загнут чего-либо, по-круче. Вообще, как я очень быстро убедился, когда наши колхозницы собирались вместе, их словно подменяли, и они могли сказать такое, на что каждая из них в отдельности никогда бы не решилась. Не помню жалоб на трудную работу, хотя для этого требовалось обладать большой выдержкой. Но уж на следующий (1957) год появились и гербициды (значит, теперь прополка нужна лишь кое-где), льнотеребилка и льномолотилка. Ручной работы уменьшилось, хотя и качество льнотресты ухудшилось, а сама "техника" всё равно была очень несовершенной.

Но первые результаты контрактации продукции льноводства проявились уже по итогам 1955 года: появились первые, пусть малые деньги, произошла по договору контрактации встречная продажа сахарного песка и подсолнечного масла. Колхозники рассматривали это как мою личную заслугу, хотя всё это произошло бы и при старом председателе. Но я сумел внести и свой личный вклад. Дополнительная математическая подготовка, которую я получил уже после окончания института, пригодилась мне, чтобы чисто интуитивно оценивать порядок цифр и замечать те цифры, которые нуждались в более тщательной проверке.

Разобравшись в каждой цифре, я предъявил претензии льнозаводу. Думаю, что главную роль сыграла совсем не справедливость самих претензий (бухгалтера просто бы "отфутболили"), а весьма агрессивная форма предъявления претензии, присущая мне по характеру, а, возможно, и моя форма (хотя погоны я снял, находясь в запасе). Короче. "правда восторжествовала" и где-то тысяч 30-40 нам доплатили. Это составило процентов 50 плюс к доходу колхоза за 1955 год. Но, конечно, известие, что Петрович "просто так" добыл деньги "из ничего" сыграло в глазах колхозников свою роль в моём становлении, как председателя.

Но главной "эпопеей" в организации процесса льнопроизводства стал 1956 год. К этому времени семеноводческие станции обеспечили колхозы (возможно, ещё не все) семенами нового высокоурожайного льна, сорта Л 11-20, выведенного селекционером Бородич (огромное ей спасибо). Обычные сорта льна были по колено, иногда лён полегал. А этот был по пояс и стоял могучей стеной. Правда, что для нас оказалось полной неожиданностью, сроки его созревания были недели на две дольше.

А, учитывая, что удвоились и посевные площади, и урожайность, то общий объём уборки вырос раза в четыре. Хотя настроение у колхозников было боевое, и они были готовы работать, как проклятые, но с начала сентября заладили дожди, что для севера Смоленщины не редкость. Но в данном случае природа явно перестаралась, и в конце сентября мы перешли на сани, так как ездить на телегах по грязи стало невозможным. Осенние дожди перешли в морозы и снег. В результате, когда началась зима, 80% всей льнопродукции было в поле на разных технологических этапах, в том числе и вообще ещё не вытеребленной. Все мои грандиозные планы рухнули. Но самое главное, колхозников, как подменили. Ни обычных шуточек, ни смеха. На работу выходили с явным нежеланием, и толку от такой "работы" было немного. То, что профессионализм работника имеет огромное значение, для всех очевидно. Но то, что этот профессионализм может проявиться лишь при определённом настрое, очень часто не учитывается. Ругал я, в основном, бригадиров, а для женщин, на которых держался наш колхоз, всегда находил тёплое слово. А что сказать в данном случае, когда все планы рухнули?

Конечно, я искал совета у всех, особенно у старшего поколения, но ничего, кроме уныния и обреченности я в их словах не ощущал. Хотя эта "обречённость" относилась только к сложившейся ситуации, так как чего-то хорошего никто, особенно и не ожидал. "Да не мучай себя, Петрович, не такое переживали." Но примириться с безвыходностью создавшейся ситуации я не хотел. Впрочем, за прошедший год работы в колхозе я уже успел убедиться, что настоящего опыта руководства именно коллективным хозяйством, ориентированным на товарное производство, никто пока ещё не имеет. Хотя существованию колхозной системы минуло уже 20 лет. Помню, с каким блеском в глазах кто-то из пожилых колхозников рассказывал мне о колхозной практике первых лет, ещё в довоенный период. А вот, смотри, Петрович, на этом южном склоне мы огурцы сажали. Огурцов было столько, что потом мы их бестарками развозили по дворам. А я слушал и думал, кому была нужна это бессмысленная работа по выращиванию огурцов, когда никакой перспективы их реализации не было из-за отсутствия дорог и транспорта, да и цели такой не было, а у каждого колхозника на собственном огороде всегда были одна-две грядки огурцов. 

Конечно, подобная картина с уборкой льна была во всех колхозах нашего Батуринского района. Встречались мы и с моим приятелем Баранниковым, который находился в таком же положении, как и я. Может быть, именно эти встречи помогли увидеть главное: нужно не "гонять" на работу людей, потерявших веру и не видящих смысла своей работы, а суметь изменить их настроение.

Поэтому где-то в ноябре 1956 года мы (правление) собрали общее собрание, на котором я детальнейшим образом описал сложившуюся ситуацию. Сколько льна ушло под снег на корню (процентов 60), сколько обмолочено, сколько постелено, и не поднято, сколько сдано тресты (процентов 5 к плану контрактации, так как даже готовую тресту мы не могли сдавать из-за осеннего бездорожья). Но безвозвратные потери – это только льносемя, так как его с земли уже не соберёшь. А потенциальное количество льнотресты такое, что оно в два раз больше плана льноконтрактации. Сроки сдачи не оговорены, и нам никто не мешает сдавать всю зиму, если, конечно, будет, что сдавать. Слушали, в отличие от обычной практики, молча, не позволяя никаких реплик. Но когда я сказал, что всё в наших руках, и меньше, чем в прошедшем 1955 году мы уже не получим, но зато, если не будем сидеть, сложа руки, то получим по три рубля на общий трудодень и по десять на льняной, это вызвало такую бурную реакцию с явным преобладанием недоверия, что мне пришлось подробно повторять ещё раз, что мы имеем. "Что будет со льном, если он простоит или пролежит под снегом всю зиму?" - вопрошал я. И сам себя уверял: "ничего". Теоретически, это действительно так. А практики, оказывается, просто нет. Хотя в льняных рубахах ходили ещё Владимир Мономах и князь Игорь. Вероятно, я говорил достаточно убедительно, прося их "поверить мне", хотя, конечно, колхозникам самим очень хотелось в это поверить. А когда кто-то из колхозников предложил чесать лён вручную (зимой дел не много) и сдавать его не трестой, а волокном, я и сам поверил в названные мною цифры (три на общий и десять на льняной). Но главное, что за четыре-пять часов наших разговоров настроение колхозников изменилось кардинально, и с собрания они уходили уже совсем другими людьми. Это уже было победой, а всё остальное (а это была куча различных проблем) я, а теперь и все колхозники считали "делом техники".

А главное, как я считаю, такие быстрые перемены в настроении возможны только потому, что колхозники никогда не считали себя "наёмными работниками". Они и не являлись ими формально, но фактически в "социалистическом государстве" делалось всё, чтобы заставить их считать себя таковыми.

Короче говоря, мы получили даже больше, чем я обещал. Но, вполне обоснованно считая, что уже имею карт-бланш на распределение дохода (три на общий и десять на льняной), я не стал, что-либо менять. Практически, представление о реальных доходах колхоза имели только два человека: я и новый главный бухгалтер. Правда, с документами мог познакомиться не только каждый член правления, но и каждый колхозник, но таких случаев я просто не помню. Вообще структура бухгалтерской отчётности меня всегда поражала полным отсутствием здравого смысла. Казалось бы, любой грамотный руководитель, взглянув на отчётность, должен сравнительно легко увидеть в ней то, что его интересует. На самом деле отчётность преследует противоположную цель: чтобы никакой, даже грамотный руководитель, взглянув на отчётность, не мог в ней увидеть ничего из того, что его интересует, без пояснений главного бухгалтера. Достаточно того, что даже по размерам все формы бухгалтерской отчётности различны. За пятьдесят лет хозяйственной деятельности я, конечно, научился её читать, но должен честно признать, что узнать из отчётности то, что меня интересует, я могу только, потратив определённое время. Но это так, "к слову".

А по делу, выделив на трудодни всё, что было обещано, я оставшуюся сумму направил на инвестиции. Но это было уже в 1957 году. Этой суммы мы ни то кого не скрывали, она неизбежно присутствовала и в документах, но думаю, что если бы мы с бухгалтером её просто присвоили, о её существовании никто толком бы не узнал. Такова отчётность.

Главное в том, что именно 1956 год стал переломным в моей председательской деятельности. Я обрёл уверенность в своих силах, основывавшуюся до этого лишь на моей самоуверенности. Теперь я понял, что в трудную минуту мне гарантирована поддержка колхозников. Даже если я и не найду нужных аргументов, то, просто, обратившись к ним со словами "поверьте мне ещё раз", получу  нужную поддержку. Правда, к подобным приёмам мне прибегать больше не пришлось.

Наш же колхоз, получивший по итогам 1956 года более 1,2 млн. рублей дохода, стал "колхозом-миллионером". К чести районного руководства и нас самих, должен сказать, что нас так никто не называл. А когда к нам присоединили ещё два нищих соседних колхоза, и общий доход объединённого колхоза, включавшего в себя 18 довоенных колхозов, стал равен примерно полутора миллионам, применение термина колхоз-миллионер звучало, просто, как издевательство. То ли дело колхоз-миллионер имени Радищева Гжатского района Смоленской области, в котором мне пришлось побывать. Будучи по размерам примерно таким же, как и наш (объединённый), он и по общим доходам, и в оплате по трудодням превосходил нас раз в десять. Благодаря новому сорту льна и, несмотря на труднейший год, большинство хозяйств Смоленщины сделали шаг вперёд. Но наш колхоз, получив десятикратный доход по сравнению с предыдущим годом, "сделал десять шагов".

Какими методами "выбиваться в люди"? По этому поводу мы вели ожесточённые споры при каждой встрече с тем же В. Баранниковым, о котором я уже писал. В том, что нужно добиваться доверия и уважения колхозников у нас с ним никаких расхождений не было. Но за счёт чего это можно достигнуть? Баранников считал, что, используя возможности, которые созданы выгодными условиями льноконтрактации, он все доходы будет использовать только на оплату труда колхозников, и они в него поверят. И ему удалось достигнуть очень многого. Бывая в его колхозе, я видел словно привычные картины из советских кинофильмов, в которых бригада женщин с граблями и косами за плечами, с песнями идёт на работу или возвращается с неё. В нашем колхозе этого почему-то не было. Хотя были песни девчат на зерновом току, целую ночь на пролёт крутивших вручную сортировку. Потом появился трактор "Беларусь", сортировка получила механический привод, и песен не стало.

Я же считал, что не оплата трудодня должна стать основанием для доверия, а, наоборот, сначала колхозники должны поверить и в меня, и в себя, а тогда и высокая оплата трудодня придёт как результат и их труда, и веры в их председателя. Споры мы вели, конечно, дружеские, но ожесточённые и горячие. Это не была отвлечённая полемика, а за спорами стояли конкретные действия. А мои колхозники, вряд ли подозревавшие о подобных спорах, но, безусловно, знавшие, что я у него регулярно бываю, не упускали случая, чтобы упрекнуть меня в чём-то, начиная от отрезания излишков земли и кончая покупкой породистого скота. "А вот твой Романович так не делает". Зато и я, приехав к нему, почти всегда начинал с того, что ты, тёска, для меня "главный вредитель".

К сожалению, окончательная правота осталась за мной. Говорю, к сожалению, так как из-за каких-то его действий, деталей которых не знаю, он был райкомом исключён из партии и освобождён от обязанностей председателя. Вернувшись в эту трудную минуту в колхоз, где у него оставалось личное хозяйство, он не получил никакой поддержки колхозников, и, в отчаянии, пытался покончить с собой. Кстати, вопрос о том, нужно ли председателю иметь своё личное хозяйство, если, конечно он его до этого не имел, тоже был для нас предметом спора. Я своего хозяйства не имел, считая это непозволительной тратой своего времени, тем более, что жена тоже к этому не стремилась (последние пару лет она была председателем сельсовета, в котором председателем единственного колхоза был её муж. "Семейственность", дальше некуда.

Таким образом, второй этап, включавший в себя и переход на оплату по результатам труда  и реализацию Суворовской заповеди, что "каждый солдат должен понимать свой маневр", закончился, в основном, успешно. Я обрёл веру с свои силы и с этих пор начал регулярные поездки по колхозам-миллионерам и сбор любой информации о них.

Но нелестные отзывы колхозников о своей особе, которых я наслушался за пять лет председательствования, ещё долго висели на мне тяжким грузом. Однако, когда в 1962 году, я приехал на денёк в "свой" колхоз, ставший отделением совхоза, я почувствовал, что оказался "в своём доме", где меня встретили, как родного. Впрочем, это можно было почувствовать ещё при преобразовании колхоза в совхоз. "На пяток бы лет раньше, а сегодня мы и сами с усами". Таким было общее мнение. Но никаких попыток сохранить колхоз не было. Пассивное принятие любых решений, продиктованных свыше, - это стало одной из характерных форм поведения советских людей.

Продолжение "классовой борьбы". Председателем соседнего с нами колхоза, впоследствии к нам присоединённого, был Андрей Иванович Гвоздев. Никаких общих хозяйственных дел у нас с ним не было, но, регулярно встречаясь на совещаниях в райкоме и райисполкоме, мы познакомились друг с другом и испытывали взаимную симпатию. Андрей Иванович годился мне в отцы, и обращался ко мне не иначе, как "Володя" или просто "сынок". Меня такое обращение очень радовало, так как к человеку, которого считают самонадеянным профаном, так, обычно, не обращаются. В один из дней вдруг примчался из Батурина, где он зачем-то оказался, бывший председатель Васенков, в ошалевшем виде: "Петрович, убили Андрея Ивановича!" Как оказалось, сам Васенков, как обычно, "принял на грудь" и отсыпался на печке в здании правления, в котором Андрей Иванович проводил политзанятия. Сам он ничего не видел. А дело происходило так. Во время занятий в правление зашёл парень, живший в Батурине в семье неколхозников, и, сказав "Ну что, Андрей Иванович, давай рассчитаемся", снял с плеча охотничью двухстволку и спустил оба курка. Смерть наступила мгновенно. А сам парень пошёл домой, где и дожидался приезда милиции. В последствии, он ничего не отрицал, но и ничего не объяснял.   

Учитывая, что когда-то в прошлом Андрей Иванович был в районе председателем комиссии по борьбе с бандитизмом, этот случай рассматривался, как сведение каких-то старых счётов, в которых сам парень оказался просто слепым орудием мести. Вернее всего, так оно и было. А через полгода, после объединения колхозов, о котором я уже говорил, правление объединённого колхоза мы перенесли в Батурино в то самое здание, в котором убили Андрея Ивановича. Так что о "классовой борьбе" и её бессмысленности я вспоминал ежедневно. Но этим дело не кончилось.

После объединения колхозов мне пришлось заниматься наведением порядка в землепользовании в Батурине. Это бывший райцентр, где, в отличие от других деревень существовали и государственные предприятия (почта, школа, медпункт, молокозавод). Юридическая обоснованность мер, проводимых в отношении некоторых семей неколхозников (колхозников, набравшись ума, я больше не трогал) не уменьшала её экономической ощутимости. Поэтому недовольство неизбежно имело место. Хотя, обычно, оно не приводило к какой-то личной неприязни, так как во мне видели представителя государства, выполняющего свои прямые обязанности. Но так думали люди, умудрённые жизненным опытом. А что можно сказать о пацанах 18 -20 лет, приехавших к своим бабушкам и дедушкам, чтобы помочь им в их весенних хлопотах (в данном случае, вероятно, в посадке картошки). Короче говоря, два таких парня, будучи с утра "под градусом", и выйдя на улицу "проветриться", неожиданно увидели "главного обидчика" в лице нового председателя, и идея "посчитаться" родилась спонтанно. Абсолютно убеждён, что "бабушки" ничего не подозревали об этом, так как могли быть только большие моральные неприятности именно для самих "бабушек", а никакого экономического результата быть не могло. Наоборот, он был явно отрицательным, так как колхоз всегда помогал в обработке участков. Думаю, что оба парня либо вообще не знали о событии, происшедшем здесь же год тому назад, либо не понимали связи, которая неизбежно возникнет между двумя этими событиями, даже при полном отсутствии какой-либо объективной связи. Но я представляю себе чувства людей, сидевших на политзанятиях и не сумевших предотвратить трагедию. Они, наверняка, испытывали большие угрызения совести. К Гвоздеву в колхозе относились с большим уважением. Мы успели минуты две только помахать кулаками, не причинив друг другу никакого ущерба. Но реакция тех, кто это увидел была гораздо серьёзнее: с дубиной, с камнем два-три человека уже бежали к "месту боя". Грозил самосуд с самыми непредвиденными последствиями. Только в этот момент я испугался по-настоящему. Ведь даже, если бы эти балбесы были убиты или покалечены, действия лиц, "защищавших" председателя, политически выглядели бы вполне оправданными. К счастью, реакция парней оказалась вполне адекватной. И, понимая, что стены дома не спасут их от грозящей им расправы, они мгновенно исчезли из села.   

Представляю себе реакцию в правоохранительных органах. План-перехват, всех на ноги. Конечно, ребят поймали. Но этот эпизод, не имевший никаких последствий, получил политическую окраску. Я был против суда вообще, который, ради придания ему "особой значимости" проходил в Смоленске. На суд, куда меня вызывали, как "потерпевшего" я не поехал. Суд имел политическую подоснову. Ребят посадили на три года, а меня оштрафовали на 100 рублей за неявку на суд, ещё больше укрепив во мне отрицательное отношение ко всему советскому судопроизводству. Хотя советское судопроизводство действовало по указанию партийных органов, чаще всего, морально обоснованному, а российское судопроизводство просто покупается. Причём, это система, которая подчиняет себе и тех судей, которые испытывают внутреннее возмущение тем, в чём они вынуждены участвовать.  

Борьба за сохранность колхозной собственности. Я ещё во время военной службы понял, что "честность" – это весьма условное понятие. В колхозе никаких замков на дверях домов просто не существовало. В петли вставлялась щепка, что означало, что хозяев нет дома. Если соседу требовалось взять что-то, что он обычно брал у соседей, то он мог свободно сделать это и при отсутствии хозяев. Я тоже этим пользовался, чтобы попить квасу, который у некоторых получался особенно вкусным. В то же время я уверен, что каждый колхозник постарался бы накосить лишнюю копну сена, тем более, что трава "божья" и всё равно пропадает. Ведь прямой кражи в этом нет. Но жёсткий порядок в вопросе распределения травы, сложившийся ранее и неуклонно нами соблюдавшийся, был создан не для сохранности травы, а для создания зависимости колхозников от колхоза. Каждый колхозник знал, что такие действия приведут лишь к тому, что трава всё равно будет изъята. Поэтому приходилось мириться с тем, что трава пропадает, а использовать её невозможно. Но, и после реформы сенокошения, когда оказалось, что сена полно и в колхозе, и у колхозников, зависимость колхозников от колхоза в этом вопросе ничуть не уменьшилась.