Принадлежность новой продукции 6 страница

На этом "день великого драпа" (даже полдня) завершился, хотя грабежи, которыми он сопровождался, возможно, кое-где продолжались. На следующий день Москва снова обрела свой "обычный" облик, суровый, неказистый, но близкий и родной.

Что же происходило? Никаких официальных объяснений не последовало. Очевидно, Политбюро и высшее военное руководство не могли не знать о событиях в столице. Но были какие-то ещё соображения, наложившие обет молчания на всех, кто знал истинную картину. Если в чьих-то мемуарах и упоминался этот день, то его преподносили, как панику, которая неожиданно вспыхнула среди горожан. Не думаю, что воспоминания военачальников, занимавшихся своим делом, или просто лиц, наблюдавших московские события из Ташкента, следует считать истиной в последней инстанции. Как раз ничего, похожего на панику, не возникло. Была сознательная дезинформация населения со стороны Совинформбюро, которая (дезинформация) всегда существовала, но в сообщении от 16.10.41. она была направлена не на окрашивание в розовый цвет фронтовых сводок, как обычно, а на искусственное создание паники именно у москвичей. Было искусственно созданное кем-то безвластие. Что патрули "объявили забастовку?" Или райкомы решили посмотреть на своих коммунистов и собрали их просто так?

Кстати, нашлись желающие воспользоваться безвластием. Кое-где разгромили магазины и растащили товары. Правда, в нашем районе всё было тихо, и сам я грабежей не видел. Нашлись "умельцы", загрузившие грузовики различными ценностями и направившиеся вместе с семьями "на восток". Машины видел, появление "дачников" было явно не по сезону, но, как говорили на следующие дни, большинство таких машин дальше восточных рабочих окраин Москвы не уехали. Не всегда нужны патрули и комендатура.

Поэтому выскажу кое-какие соображения, не претендуя на их бесспорность. Больше всего похоже на то, что в Политбюро ЦК ВКП(б) существовали две точки зрения:

− воевать до полного разгрома Вермахта и капитуляции Третьего Рейха;

− объявить Москву "открытым городом" и, возможно, заключить сепаратный мир с Германией.

Но сделать это в той обстановке было совсем не просто. Большинство граждан, не говоря уж о мальчишках, к числу которых принадлежал я сам, видели единственный способ окончания войны – победа. Сколько воевать, три года, пять или десять – это не главное, но исход один – победа. Выбор был, но это был суровый выбор: "победа или смерть". Однако в реальной жизни существовал и совсем другой выбор, который сделали для себя народы большинства европейских государств. Война прекратилась, разрушения были минимальными, государства сохранились, но их возглавили марионеточные режимы, послушно выполнявшие все команды "Третьего Рейха". Вероятнее всего, такая же судьба могла ожидать и народы СССР.

Так что, вариант "победа или смерть" был совсем не бесспорный и не единственный. Есть еще одно, возможно, самое авторитетное суждение о существовании другого варианта окончания В.О.В. На  XIX съезде КПСС не кто иной, как Сталин, провозгласил здравицу во имя русского народа. В ней прозвучали примерно такие слова: "после всех неудач другой народ мог бы отказать в доверии своему правительству, но русский народ этого не сделал". Не думаю, кстати, что русский народ, действительно, мог бы это сделать, даже, если бы и захотел. Члены ВКП(б) "образца 1941 года" – это совсем не то, что члены КПСС "образца 1991 года". Всё равно, всё было бы так, как решила ВКП(б). Но то, что в руководстве страной "мирный" вариант тоже мог рассматриваться, конечно, в глубочайшей тайне, это вполне возможно. А, оценивая эпизод "16 октября", можно, например, предположить, что "наверху" было решено провести на примере москвичей зондаж того, как отнесётся население к заключению мира с Германией. Тем более, что исторический прецедент уже существовал в виде "Брестского мира", заключенного в 1918 году, который в то время многие члены ВКП(б), сочли предательством. Возможно, были и более далеко идущие планы, рассчитанные на то, что возникшая, как ожидалось, в Москве паника и повальное бегство москвичей из города, должны стать самым убедительным аргументом в пользу заключения мира на кабальных условиях. Но в данном случае русский народ, в лице москвичей, явно "не оправдал" возлагавшиеся на него надежды и не устроил паники. Пришлось отвергнуть любые планы капитуляции, если и они появились, и продолжать борьбу. Думаю, что Сталин в глубине души имел в виду именно это, провозглашая здравицу русскому народу. Ведь в 1941 году Москва была "русским городом".

Единственной достаточно убедительной трактовкой событий 16 октября является изложенная мною трактовка их, как попытки зондажа готовности населения к заключению ещё одного позорного мира с Германией. К сожалению, тотальный обман членов КПСС и всего народа остался, так как никакого убедительного объяснения это событие не получило. 

Фактически день 16 октября 1941 года стал переломным во всём развитии войны. Существовало две категории граждан, одна, полностью исключавшая любой вариант, кроме Победы, и другая, допускавшая возможность заключения мира с Германией и её союзниками. В последнем случае, возьмут немцы Москву, или не возьмут, - это повлияло бы только на сами условия мира. А идеология могла быть любой. Думаю, что для немцев не стоило большого труда даже признать славянскую расу "арийской", так как кому-то всё равно придется использовать огромные возможности и богатства нашей территории. Но если кому-то в начале войны подобный исход казался ещё возможным исходом, то именно день 16 октября поставил все точки над "I". Только после этого стало очевидным для всех, каким будет неизбежный исход войны: это может быть только Победа. Как это потом очень хорошо прозвучало в песне:

"…но только нам нужна "победа", одна на всех, мы за ценой не постоим…"

А если бы? За долгие годы войны мне довольно часто приходилось быть и слушателем, и участником разговоров на тему о том, что "вот закончится война, и мы ещё разберёмся во всем том "бардаке", который имел место в нашей стране и до, и во время войны". К сожалению, не нашлось организованной силы, способной осуществить такую задачу. Отдельные спонтанные вспышки недовольства имели место, но каждый раз жёстко и решительно пресекались. Возможно, здравица в адрес русского народа, которую произнёс И. Сталин на XVIII съезде, была адресована, именно терпению, безразличию и пассивности русского народа, что совсем его не украшает.

Социально порочная идеология "классовой борьбы" оставалась основой и для постановки задач, и для выбора способов их решения. А нарывы, вместо их выявления и лечения, загонялись внутрь и оставались там, отравляя весь организм. Лицемерие стало основой и политики, и что ещё страшнее, и экономики, и всей системы социальных отношений. И самым "больным" общественным органом стала сама КПСС. Хотя принципиальные задачи, которые решала ВКП(б) - КПСС, были порочны в своей постановке (удовлетворение материальных и духовных потребностей только определённой части общества), но одновременно ВКП(б) – КПСС представляла собой очень эффективный инструмент решения любых задач, среди которых немало было и правильных. Но она оказалась совершенно непригодным инструментом для собственного оздоровления. Не нужно обвинять США и ЦРУ во всём том, что случилось с СССР. В этом полностью виновата сама КПСС, ставшая не способной к самосовершенствованию, а крушение СССР  стало просто вопросом времени.

К сожалению современная "демократическая" Россия, переняла почти всё плохое, что было в СССР, добавив ещё и "своего". И главное – это боязнь и нежелание увидеть жизнь и людей, участвовавших в экономических процессах, в их объективной естественной роли, и отказаться, наконец, от принципа "общество – для избранных", который лежал в основе и рабовладельческого, и феодального, и капиталистического обществ, и продолжает оставаться главным принципом развития мирового сообщества, в том числе и российского общества.

Трудовые будни. Благодаря тому, что после 16 октября многое нам стало ясным, получилось так, что самое тяжёлое время осталось как бы уже позади. Особенно для нас, я имею в виду своих сверстников, уже по своему возрасту являвшихся максималистами. Поэтому на следующий же день, 17 октября, мы со своим приятелем, ничего не выбирая, пошли поступать на ближайший завод. Таким заводом оказался расположенный около Даниловской площади завод № 735 какого-то ведомства, занимавшегося производством миномётного вооружения. Основное оборудование было эвакуировано, часть оставшегося 16 октября была приведена в негодность, но теперь срочно восстанавливалась. Рабочие руки были нужны. Кстати, как я потом уже понял из разговоров, 16 октября на московских заводах не было никакой паники, а шла напряжённая работа по порче всего оставшегося оборудования. Конечно, это происходило не по инициативе рабочих, а по команде "свыше". 17 октября, когда мы пришли работать на завод, тоже не было никакой паники, а шла напряжённая работа, но уже по восстановлению испорченного накануне оборудования. В этом можно увидеть что-то символическое, очень характерное для нашей российской действительности. Как теперь выясняется, под важнейшие московские здания была заложена взрывчатка, о которой, на радостях нашей победы под Москвой, конечно, забыли. Так что, будем вспоминать, куда заложили, или подождём, пока "грохнет"?

Оформление заняло несколько минут, и после короткого инструктажа нас провели в цех и каждого поставили позади токаря, с которым нам предстояло работать на одном станке, но в разные смены. Два дня я стоял за спиной своего напарника, изучая каждое его движение.

На нашем участке делали миномёт-лопатку. Конечно, мне было интересно, как использовалось это оружие, сделанное, в том числе, и моими руками, и поэтому уже позже я пытался что-то узнать об этом изделии из печати, так как потом я служил в авиации и миномёт-лопатку и в глаза не видел. Только однажды в одном из репортажей я встретил о нём упоминание. Судя по всему, ни удобной лопаты, ни хорошего миномёта не получилось, и его производство вскоре было прекращено, хотя сама по себе конструкция была проста до гениальности.

Рабочий день продолжался 12 часов, в том числе час на обед, занимавший у нас 10-15 минут. Выходных не было. Переход с дневной смены в ночную и обратно, происходил путём "пересменки", представлявшей собой две смены по 17 и по 19 часов. На перекуры мастер смотрел очень косо, хотя я и не курил. К концу смены было, вероятно, трудновато. Хотя особых трудностей в моей памяти не осталось: "всё для фронта, всё для победы".

Были и маленькие радости: за ударный труд нам полагалось дополнительное блюдо. Как правило, это было что-то овощное с названиями "бигус" и "шукрут", которые тогда я впервые услышал и запомнил на всю жизнь. Работая над этими воспоминаниями, старательно пытался вспомнить, сколько же я получал за свою работу, но так и не смог. Собственно говоря, это показатель того, что деньги в тот момент не имели особого значения. Главным было наличие "рабочей карточки", а на её "отоваривание" больших денег и не требовалось (родители имели "карточки служащих")

Начиная с 17 октября и до января 1942 года, когда мой станок совсем развалился, у меня не осталось никаких впечатлений о том, что в это время происходило в Москве. Зато на самой работе было много и трудностей, и впечатлений. Я выполнял только одну токарную операцию: черновая обдирка заготовки для конусного подпятника, которую приходилось осуществлять путём ручной подачи поперечного суппорта токарного станка. Эта операция не требовала никакого искусства, хотя правая рука за 11 часов уставала сильно. Сложнее было овладеть искусством заточки резца. Я чувствовал естественную неловкость, обращаясь к соседу и отвлекая его от работы. Однако тут нужен был навык, который приходит только со временем. Но, пожалуй, самым трудным было однообразие операций, когда 11 часов подряд приходилось выполнять три "тупых" операции: установил заготовку, провёл черновую обработку, снял заготовку.

Я подробно вспомнил обо всём этом только для того, чтобы на собственном примере показать, какой колоссальный вред приносит идеология "наёмного работника", и какое неоценимое значение имеет значение человеческая инициатива, которую человек проявляет только тогда, когда чувствует свою личную ответственность, за всё, что происходит вокруг него.

Молодёжь сменила на рабочих местах своих отцов и старших братьев. Но большинство пришедших не имели ни знаний, ни опыта тех, кто был призван в армию. В то время на газетных страницах очень часто в рассказах о "трудовом фронте" высказывалось естественное удивление, как молодые ребята, по сути, дети, справляются со своей работой. А удивляться, особенно, нечему. Чувство ответственности за общее дело, которое на каждого из нас возложила военная обстановка, просто не совмещалось с понятием "наёмного работника". Каждый из нас считал, что лозунг "всё для фронта, всё для победы" обращён к нему лично, а психология "от сих и до сих" равнозначна предательству. Конечно, никто из нас и не ощущал себя "наёмным работником", и просто не задумывался об этом. А если бы задумался?

Я задумался, правда, много позже, когда мне пришлось руководить крупным производственным коллективом. Если есть "наёмные работники", то обязательно должны быть и "наниматели" ("работодатели"), которые за свой счёт оплачивают услуги наёмных работников. Таким "нанимателем" являлся я, хотя, конечно, сам я никому ничего не платил, а был таким же "наёмным работником", и одновременно "самым главным надсмотрщиком". Но и государство ничего нам не платило (свою зарплату мы "создавали" трудом), а ещё и получало с нас налоги, хотя и очень небольшие, но зато присваивало себе всю продукцию.

Сохранение статуса "наёмного работника" в советских условиях, наряду с лицемерным обманом с лозунгами Октября "Фабрики – рабочим!", "Землю - крестьянам!", было самой основной политической ошибкой, которую допустила ВКП(б) за всю свою историю. А если бы лозунги Октябрьской революции "Фабрики – рабочим", "Землю – крестьянам" были действительно реализованы? Думаю, что в этом гипотетическом случае ничего похожего на подобные воспоминания о войне просто не могло бы появиться. Ведь самые главные потери мы сами нанесли себе, поставив во главу всего "классовую борьбу".(6)

К сожалению, не поняв и в третьем тысячелетии, что участники юридических лиц – это не "наёмные работники", а экономические партнёры, которые сами создают источник для получения зарплаты, мы, тем самым закладываем под себя мину замедленного действия. Возможно, лучше бы она взорвалась, чем годы экономической стагнации, в которой оказалась современная Россия, не смотря на благоприятную экономическую конъюнктуру.

Ну а, возвращаясь к производству миномёта-лопатки, должен сказать, что примерно через неделю я решил перейти на механическую подачу, а вручную лишь отводить каретку с резцом обеспечивая необходимый конус. Правда, эта операция требовала от меня постоянного внимания, но и производительность труда увеличилась в пять-семь раз. Кое-кто из других токарей, выполнявших ту же операцию, пробовали поворчать на меня. Но "всё для фронта, всё для победы". В данном случае, я, к сожалению, не могу сослаться на этот пример, как на показатель "профессиональной хватки", мне присущей. На других слесарных и токарных работах, которыми я занимался потом, мне не приходилось краснеть, но и хвалиться было особенно нечем. Примеров, показывающих, какие огромные возможности заключены в человеке, и как важно создать условия для их проявления, я встречал великое множество. Но этот был первым, и принадлежал он мне самому. Потому он и запомнился.

К сожалению жизнь сталкивает нас не только в примерами трудового энтузиазма, но очень часто – и с примерами равнодушия и безразличия. Чему удивляться, если основной идеологией участника юридического лица (а это, практически все лица, выполняющие общественно полезную деятельность) является идеология "наёмного работника".

К счастью, я никогда не чувствовал себя "наёмным работником". И, вступая в комсомол, а потом и в партию, я оставался в этом вопросе "идеологическим противником", причём достаточно убеждённым, политики ВКП (б) - КПСС. И это было первым принципиальным "политическим тезисом", ошибочность которого была для меня очевидной изначально. Правда. долгое время я воспринимал это скорее интуитивно, не понимая всей глубины экономических последствий этой величайшей человеческой глупости. Но для меня самого осознание себя, как активного строителя "светлого будущего" имело важнейшее значение. Как иначе смог бы я закончить десятилетку, поступить в институт, продолжая всё это время работать в мастерских института, где мы выпускали ракеты для "Катюши". Выбор, который я сделал в 1942 году, закончив экстерном десятилетку и даже поступив в институт, оказался самым правильным и я, как минимум, сэкономил год в будущем, сумев начать на год раньше свою трудовую деятельность.

Новый 1942 год мы встретили, как год Победы под Москвой. И хотя впереди было еще три с половиной года тяжелейшей войны, но Победа уже замаячила впереди и после этого никогда не сходила с горизонта.

Служба в армии. В марте 1943 года меня, наконец, призвали в армию, но отправили не на запад, как я ожидал, а на восток, под Магнитогорск, где я был зачислен курсантом ЛАТКУ им. Ворошилова (Ленинградские авиационно-технические курсы усовершенствования ВВС КА) по специальности лаборант - топливник ГСМ. Вероятно, потому, что к этому времени я уже был студентом МИХМа (Московский институт химического машиностроения). Но военные годы не содержат полезной информации о создании современной системы производственных отношений. Поэтому эти три года я опускаю.

Всего из числа ближайшей нашей родни были призваны в армию 5 человек: два моих дяди, два двоюродных брата и я. Трое погибли, один потерял подо Ржевом ногу, но полностью сохранил бодрость духа и ещё долго продолжал работать. Именно на их долю пришлась самая трудная военная пора. "Целым и невредимым" остался только я, но я служил в авиации и под звуки победных салютов, звучавших после Сталинграда уже непрерывно.

 

Учёба в институте

Никаких раздумий, что делать, у меня, как и у большинства моих сверстников, не было: учиться. Не важно где, но "учиться". Сразу же после ноябрьских праздников 1945 года я отправился поступать в "Иняз", который по моим сведениям размещался где-то в Лефортове. Однако первым мне попался совсем другой институт – МЭИ (Московский энергетический институт), на котором висел плакат, что продолжается приём в институт или на подготовительные курсы лиц, демобилизованных из армии. Зашёл. Заместитель директора как будто ждал меня. Он сразу же предложил на выбор два-три факультета, но отверг возможность поступления на второй курс, о чём я сначала настаивал. Выбрал "Элфиз" – электрофизический факультет, ставший потом факультетом электровакуумной техники и специального приборостроения. Первоначальное название было красивее, и, собственно говоря, благодаря такому названию, я его и выбрал, даже не задумываясь о сути выбора. Кстати, правильно сделал. В своих успехах в учёбе я не сомневался, хотя никаких оснований для этого, кроме воспоминаний о школе, не было. Фактически, я поступал в институт с уровня восьмилетки, тоже основательно забытой за годы войны. Особенно трудно давались математика и физика, логично продолжавшие соответствующие курсы десятилетки. Первый и второй курсы пришлось поработать упорно, а дальше всё пошло, как по маслу. Начиная с третьего курса, я (точнее, нас было четверо однокурсников, создавших для себя собственную систему совместной подготовки), сдавал все экзамены досрочно. А во время сессии я, как правило, сидел в помещении факультетского комитет ВЛКСМ, часто занимаясь утиранием слёз проваливших экзамен первокурсниц. Не сказал бы, что мне это нравилось, как можно было бы, вероятно, подумать.

Впрочем, от самой учёбы у меня не осталось никаких впечатлений. Всё шло буднично, "штатно". Но зато общественная жизнь кипела во всю, и, как мне теперь кажется, ничем другим я вообще не занимался. Следует сказать, что набор 1945 года (и отчасти 1944 года) – это особые наборы, вероятно во всех институтах. Обычно большинство студентов составляют вчерашние десятиклассники, которым аттестат зрелости самой "зрелости", практически, не добавляет. Но набор 1945 года процентов на 30 состоял из бывших фронтовиков, прошедших суровую школу войны. Именно они оказали решающее влияние на повышение ответственности всех студентов и боевой настрой комсомольской организации.

Все коммунисты, и студенты, и преподаватели состояли в одной партийной организации, причём на нашем факультете и секретарём партийной организации всё время был один и тот же студент-фронтовик, потерявший в боях ногу. Среди комсомольцев тоже было много фронтовиков, а секретарём факультетского бюро ВЛКСМ был тоже член партии, в данном случае, им на четвёртом курсе был избран я, которому было ещё очень далеко до выхода из комсомольского возраста. В то же время, в администрации деканата, если мне не изменяет память, были только беспартийные, а сам декан долго и тяжело болел. В результате случилось так, что многие важнейшие вопросы, которые обычно решались администрацией, на нашем факультете решались общественными организациями, в частности, комсомольской, которая пользовалась безоговорочной поддержкой и пониманием деканата. В частности, исключение комсомольца из института выносилось на общее комсомольское собрание факультета (это тысяча "горлодёров" в одном зале). Учитывая специфический возрастной состав студентов набора 1945 года, я считаю, что деканат действовал совершенно правильно, многое передоверив общественности.

На 4 курсе партбюро решило рекомендовать меня секретарём факультетского бюро ВЛКСМ, и комсомольцы, уже знавшие меня, как настырного редактора стенной газеты, поддержали мою кандидатуру. Организация – без малого тысяча человек. Работа – с освобождением от учёбы. Я не раз замечал ухмылку при упоминании об этой "работе". А зря. Работа с людьми, более ответственная, чем с бумагами или машинами, тем более что учёбу я всё равно не прерывал. 

Вряд ли стоит описывать подробности, но кое о чём сказать следует. Наша обязанность была, прежде всего, хорошо учиться. Большинство рассматривало это как свой долг, перед теми, кто не вернулся с войны, да и в целом перед страной, предоставившей нам возможность учиться в самый напряжённый период послевоенного восстановления. В комсомольской организации мы вели учёт такого показателя, как "средний балл комсомольского актива", а это около ста человек. Не помню уже конкретных цифр, но этот бал обычно был выше на 0,2 – 0,3, чем средний бал у всех студентов. Воспитывали, в основном, только собственным примером. Помню, что я и сам прилагал большие усилия, чтобы иметь одни пятёрки.

Быть членом ВЛКСМ считалось, хотя и не обязательным, но естественным. Так же как и то, что этот вопрос должен быть решён ещё на первом-втором курсах. Но были и исключения. У нас на курсе было 3-4 человека, которые, с первых дней учёбы, занялись работой на профильных кафедрах. Помню, что, не смотря на все свои пятерки, я часто чувствовал себя неуютно в разговорах с ними по, казалось бы, обычным вопросам прорабатываемых курсов. Один из них, Севка Б., никогда не стремился чем-то выделяться на общем фоне. Уже после окончания института он всегда приходил на сборы выпускников нашего курса, которые,  регулярно проводились раз в пять лет. Вопросы, где ты или чем занимаешься, задавать было не принято, так как большинство работало в почтовых ящиках. И только в XXI веке мы узнали о смерти выдающегося учёного, академика, Героя социалистического труда, руководителя одного из важных научных направлений, каким оказался наш сокурсник Севка Б.. Большинство выпускников друг о друге всё же знали достаточно, но он ухитрился прожить плодотворную жизнь, оставаясь для всех нас просто "хорошим парнем".

Вспоминая те дни, должен признать, что нормально учиться считалось у нас хорошим тоном, и комсомольская группа вполне могла сказать много нелестных слов тем, кто поступал иначе. Исключение из института за неуспеваемость было редчайшим явлением. И если комсомольская организация почему-либо вставала на защиту комсомольца, то это, фактически, было гарантией, что его не исключат. Мы делали одно важное дело, и деканат в полной мере использовал силу общественной организации.  

Более того. Я, будучи секретарём факультетского бюро ВЛКСМ, фактически, осуществлял распределение всех выпускников наборов 44 и 45 годов. Сегодня, рассказывая об этом, я невольно ощущаю "нелепость" того, чем мне приходилось заниматься. Такую же "нелепость" ощущали на первых порах и кадровики из организаций-заказчиков, которым объясняли: "пройдите по коридору, третья дверь направо, там Володя, секретарь комсомольского бюро, он этим занимается". Моё участие в работе комиссии по распределению считалось естественным и обязательным. А через год, когда распределялся уже поток-45, к которому принадлежал и я, кадровики шли в бюро ВЛКСМ, даже не заходя в деканат.

Был, помню, и такой эпизод. Член нашего комсомольского бюро из-за избыточной добросовестности указала в анкете наличие тётки, проживающей в Англии. Девчонка толковая, работа заманчивая, но кадровик упёрся рогом в английскую тётку. Пошёл к начальнику первого отдела, которого я знал по партийной организации, как очень толкового мужика. Тот всё сразу понял, вручил мне чистый бланк анкеты, сказал, помоги правильно заполнить. Когда на следующий день я вручил тому же упёртому кадровику новую анкету, он сказал: "Ну вот, теперь всё в порядке". А предприятие получило толкового работника, проработавшего там до выхода на пенсию. В этом маленьком эпизоде достаточно ясно просвечивает формализм и лицемерие, ставшими постепенно для многих основой всей их деятельности.

Кстати, я распределял и самого себя, правда, не зная куда. Уже после выяснилось, что речь шла совсем не об "атомной энергии", как я сначала подумал. Но на моё распределение не влиял ни один человек, кроме меня самого. Это был сравнительно редкий в обычной жизни случай, когда выбор предстоявшей работы происходил, действительно, "свободно" (хотя и с завязанными глазами).

Ещё о духе, царившем в нашей комсомольской организации. Один из комсомольцев с курса набора-46, Сэм В., вернувшись из ленинградской практики, расхвастался, как он там развлекался с ленинградскими девчатами. Сегодня его рассказы никого бы не удивили. Но тогда они вызвали в группе неожиданную реакцию, особенно со стороны девчат, предложивших исключить его из комсомола. Умнее всего с моей стороны было бы "спустить всё на тормозах". Но у нас планировалось собрание "О личном и общественном в жизни комсомольца", которое я решил завершить эффектным исключением Сэма из комсомола на общем собрании. Сегодня в моём сознании осталось воспоминание об огромной психологической нагрузке, которая ложится на ведущего собрание с такой острой повесткой дня. Удивительно, но собрание утвердило решение факультетского бюро ВЛКСМ об исключении Сэма из комсомола. Но самое удивительное было ещё впереди. Года через три после окончания института я случайно встретил Сэма на улице. Отношения у нас остались нормальными. Но, "вспоминая о былом", Сэм неожиданно признался, что всю свою "ленинградскую эпопею" он специально придумал, желая выглядеть перед девчатами этаким "ухарем". "Признаться, что всё придумал, я потом уже не мог, мне бы никто не поверил" – продолжил он – "а за науку даже спасибо".

Я понимаю, что мои рассказы о комсомольской организации больше похожи на сказки, хотя в них нет ни слова преувеличения. Думаю, что это полностью заслуга тех фронтовиков, которые пришли в институт не за "корочками", а ради получения знаний. Набор 46 года, состоявший почти только из "школьников", был уже другим. Но пока на факультете "погоду делали" студенты набора 44 и 45 годов комсомольская организация оставалась "большой силой". Жизнь была трудная, но о той осмысленности и жизнерадостности жизни, которую вели студенты наборов 44 и 45 годов, современные студенты не могут и мечтать.

Служба в почтовом ящике

"Работа типа научно-исследовательской" началась с двухлетней переподготовки. А все мы стали военнослужащими. Что же касается того, что мы изучали, то большинство оказалось очень полезным и просто для обычного инженера, а, тем более, руководителя. Правда, уже работая, когда я попытался применить математический аппарат, которым я овладел в период переподготовки, для изложения каких-то практических задач, то встретил явное непонимание и удивление. Один из первых выводов: с людьми нужно разговаривать не на том языке, который понимаешь ты сам, а на том, который понимают они. В последствии этот вывод мне очень пригодился.