Петр I. Проблема антично-русского синтеза 2 страница

Мировоззрение, шедшее на смену, строилось на понимании ценности рядового человека, важности условий его повседневной трудовой жизни, народно-национальной субстанции его существования. Культура, выигрывая в гуманизме, теряла в историческом масштабе и чувстве своего общеевропейского единства; искусство, выигрывая в остроте и точности передачи личного переживания, теряло в гармонизующей силе прекрасного.

Время Пушкина знаменует момент краткого неустойчивого, но классически совершенного равновесия этих двух начал. Не случайно именно оно составило содержание величайшего произведения Пушкина, открывающего заключительный период его творчества, — «Медного всадника». И именно оно представлено в культурном контексте позднего Пушкина: в России — Казаков и Росси, Венецианов и его школа, поэты пушкинской плеяды, и за пределами России — Гегель и Гёте, Канова и Торвальдсен. Дальнейшее историческое движение означало сдвиг от первой из этих парадигм ко второй, тем самым — нарушение их равновесия и, следовательно, исчезновение основы, на которой строились высшие духовные достижения эпохи, в их числе — творчество Пушкина и сама его жизнь. Трагическое духовное напряжение, которым ознаменованы жизнь и творчество Пушкина в последние годы, проистекало из ощущения, с одной стороны, неразрывной связи поэта с античным каноном европейской культуры, с другой — из невозможности продолжать творить на этой основе.

После Пушкина

В исторической судьбе античного наследия как слагаемого национальной культуры первая треть XIX столетия знаменует особую, по сути дела заключительную, фазу. Преображенное в ходе

западноевропейского и русского культурного развития античное наследие предполагало верность человека-гражданина высокой гражданской и патриотической норме, открытость личной духовной жизни общественно-историческому содержанию, потребность в совершенстве эстетической формы, в которую должны облекаться любые способы человеческого самовыражения. Этот строй мировосприятия мог выражаться в непосредственно ему соответствовавших направлениях классического искусства, этики героизма и подвига, в сопоставлении жизненной реальности с высокой «античной» нормой или в формах, внешне ему противоположных, но внутренне с ним связанных, — условной легкой поэзии, бегства на лоно природы, безмятежной свободы, отвергающей суету, богатство, почести и т.д. В начале XIX в. весь этот тип духовности и художественного переживания действительности в целом начал приходить во все более острое противоречие с ходом истории, с жизненной реальностью, с создающим эту реальность типом человека и его картиной мира. На смену античному канону шел иной, новый тип культуры. В основе его лежало понимание ценности рядового человека, важности условий его повседневной трудовой жизни, народно-национальной субстанции его существования. Это означало усиление: в историческом самосознании понятий нации и народа; в искусстве — реализма; в понимании общества — особой роли труда и производства; в восприятии личности — экзистенциальной неповторимости каждого индивида.

Время Пушкина, т.е. условно первая треть XIX столетия, приходится на знаменательную эпоху, когда эти два культурных типа еще представали в живом, творческом, напряженном сопоставлении, в противоречии и равновесии одновременно. Эпоха была отмечена особой атмосферой и особым, высочайшим уровнем развития литературы, искусства, культуры в целом, ибо на некоторый момент здесь возникло и задержалось живое равновесие равно необходимых сторон культуры — ее тяготения к объективности, общественности, внятности, разумной ясности и признанию неповторимой субъективности человека, неадекватности его эффектному и организованному риторическому слову, важности и привлекательности труда и быта такого человека, его маленького

мирка.

Послепушкинскому поколению суждено было поставить точку — казалось, последнюю — в процессе изживания античного наследия как важнейшего слагаемого национальной культуры. Изживание, однако, происходило исподволь. Поколение, пришедшее на смену пушкинскому, так называемые люди сороковых годов, уже понимают несвоевременность античной тональности современной им культуры, но еще не могут с ней расстаться до конца. Отсюда несколько черт, которые характеризуют их отно-

шение к античному наследию. Таких черт можно назвать три: философское, эстетическое, публицистическое развенчание классицизма; своеобразную трактовку темы Юга вообще и Италии в частности; превращение античности и ее наследия из элемента общей культуры в предмет специального научного познания и академического исследования.

На протяжении жизни одного поколения греко-римская тональность культуры оказалась осознанной как омертвелая и исчерпанная. Процесс шел почти одновременно в Западной Европе и России. «Римская история в сущности уже не отвечает нашему времени», — сказал Гёте Эккерману в ноябре 1824 г. В это время Стендаль уже завершил статью «Расин и Шекспир», доказывавшую в сущности ту же мысль и воспринятую как своего рода манифест времени. В 1840 г. книга «Что такое собственность?» сделала знаменитым ее автора Пьера-Жозефа Прудона; одно из центральных ее положений гласило: «Наступает конец античной цивилизации; земля обновится под лучами нового солнца».

Подобное настроение господствует и в России. «Мы не греки и не римляне, и для нас другие сказки надобны», — пишет в марте 1825 г., цитируя давнее стихотворение Карамзина, писатель-декабрист Александр Бестужев-Марлинский. В седьмом «Философическом письме» (1829) Чаадаев страстно утверждает, что античные образы, столь долго господствовавшие в культуре и искусстве, должны быть решительно переоценены, ибо предстали теперь носителями «отвратительного величия, чудовищных доблестей и нечистой красоты». Славянофилов в этой связи упоминать излишне; их мировоззрение вообще, в принципе, исключало традиционный взгляд на античность как на идеал и норму, но характерно, что и западники в эти годы разделяли подобные настроения. Герцен пишет в 1830 г. о «страшной личности народа римского» и о его «распадавшейся веси, которой все достояние в воспоминании, в прошедшем». Важным элементом этого умонастроения было восприятие античного мира вообще и римского государства в частности как гонителей христиан и тем самым как воплощение жестокой бездуховной силы, неспособной не только смириться перед духовностью высшего порядка, принесенной в мир христианством, но хотя бы даже ощутить ее присутствие. Про это — стихотворение Каролины Павловой «Праздник Рима» (1855), «На развалинах цезарских палат» Фета (1856), про это же, скорее всего, неоконченная поэма Лермонтова «Это случилось в последние годы могучего Рима...» (1841?).

Восприятие архитектуры в эти годы менялось в том же направлении. В Петербурге еще полным ходом шло сооружение архитектурных объектов официального назначения, целиком выдержанных в классических антично-палладианских формах: арка Главного штаба (1829), здания Сената и Синода на Сенатской площади

(1829— 1834), Александровская колонна (1834) и др. Но в том же 1834 г. на прилавках книжных магазинов появились «Арабески» Н. В. Гоголя со статьей «Об архитектуре нынешнего времени». «Неужели все то, что встречается в природе, — писал автор, — должно быть непременно только колонна, купол и арка? <...> И этою архитектурой мы еще недавно тщеславились как совершенством вкуса». Многие современники, судя по опубликованным в те годы материалам, были вполне согласны с критикой Гоголя¹.

Положительная программа, которую Гоголь противопоставлял отмирающему классицизму, была фантастична и явно не опиралась на опыт строительства, которое представляло бы новую эстетику, новый стиль. Между тем такой стиль постепенно складывался и вскоре начал воплощаться в жизнь. В основе его лежало понятие «византизма». К реальным произведениям зодчества реально-исторической Византии стиль этот прямого отношения не имел. Задача его была другая: так изменить облик центральных районов обеих столиц и губернских городов России, чтобы, с одной стороны, они продолжали производить монументальное, официально и исторически величественное впечатление, а с другой — утратили антично-классицистический и в этом смысле интернациональный, общеевропейский характер, сменили его на характер национальный, основанный на ассоциациях с допетровской, московско-царской (а не петербургско-императорской) архитектурой. Установка эта воплотилась особенно полно в деятельности архитектора К.А. Тона и таких его сооружениях, как Большой Кремлевский дворец или Николаевский (ныне Ленинградский) вокзал в

Москве.

За двадцать—тридцать лет изменились вкусы, материально-пространственная среда, герои и персонажи литературы и искусства. Евгений Онегин любил «потолковать о Ювенале»; Макар Девуш-кин о Ювенале слыхом не слыхал. Герои декабристов страдали от тирании и на борьбу с ней призывали тень Брута; Акакий Акакиевич страдал от уличных воров и не мог призвать на помощь никого, кроме будочника. Петербург пленял Батюшкова, а позже, в 1833 г., Пушкина «в гранит одетою» Невой, «строгим, стройным видом» «дворцов и башен». Некрасов в 1859 г. подтвердит: «Театры и дворцы, Нева и корабли» и добавит: «Нет одного — души».

«Конец античной цивилизации» наступил. Миру оставалось только «обновиться под лучами нового солнца». Но именно с солнцем в России оказалось все не так просто...

Воскресает предо мною <...>

Край иной — родимый край — Сновиденьем безобразным

Словно прадедов виною Скрылся север роковой,
Для сынов погибший рай

См, Лунина А.Л. Архитектура Петербурга середины XIX века. - Л.,.990.

Сводом легким и прекрасным Свет живительный я пью
Светит небо надо мной. И под чистыми лучами

Снова жадными очами Край волшебный узнаю.

Это стихотворение Ф.И.Тютчева с высокой долей вероятности датируется 1848 г. — тем самым годом, в котором он усиленно работал над трактатом «Россия и Запад» и вскоре опубликовал в виде отдельных статей две важнейшие его главы — «Россия и революция» (1849) и «Папство и римский вопрос» (1850); тогда же им были написаны такие яркие политические стихотворения, как «Море и утес» и «Русская география». Все эти тексты объединены одной идеей: «Давно уже в Европе существуют только две действительные силы — революция и Россия»; «Теперь они противопоставлены одна другой, и, быть может, завтра они вступят в борьбу»; от исхода этой борьбы «зависит на многие века вся политическая и религиозная будущность человечества»; суть революции — «принцип зла»: «самовластие человеческого Я», которое «заменило собой Бога» и восходит к древнему Риму — «он и теперь, как был и всегда, корень Западного мира»; суть России и ее народа — христианство, «способность к самоотвержению и самопожертвованию» и потому Российская империя «всплывает святым ковчегом» над «громадным крушением западной цивилизации». В названных выше стихах варьируется та же мысль, ее Тютчев будет развивать и в последующие годы.

Как же сочетается она с настроением, содержанием одновременно написанного и отчасти приведенного выше стихотворения? Может ли статься, что «родимый» и «волшебный» край — это та самая римская Италия, которая представлялась политическому мыслителю Тютчеву корнем западного мира и истоком зла, а «роковое» и «безобразное» привидение — северный антипод этого «корня», чье религиозное и государственное бытие было для нашего автора воплощением абсолютных духовных ценностей? Вопрос представляется тем более острым и трудным, потому что отмеченное противоречие отнюдь не связано с одним-двумя изолированными текстами. Оно проходит через все творчество Тютчева и через всю эпоху. Цитированное выше стихотворение начинается словами: «Вновь твои я вижу очи, / И один твой южный взгляд / Киммерийской грустной ночи / Вмиг развеял сонный хлад». Выражение «Киммерийская ночь» отсылало к устойчивому образу латинской поэзии, где оно употреблялось для обозначения северного сумрака, варварства и безлюдья (Вергилий. Комар, 231 — 232; Овидий. Письма с Понта, IV, 10, 1—2). В характеристиках «Севера» у Тютчева, действительно, настойчиво повторяется слово «безлюдный»: «Месяц встал и из тумана осветил безлюдный край...»; «Не этот край безлюдный / Был для души моей родимым краем...»; «И жизнь твоя пройдет незримо / В краю безлюдном, безымянном...». Это чувство распространяется даже на местности

России, знакомые Тютчеву с детства: «Итак, опять увиделся я с вами, / Места немилые, хоть и родные...». «Ах, и не в эту землю я сложил / Все, чем я жил и чем я дорожил». Стремления его направлены в другую сторону: «Туда, туда на милый Юг».

«Юг» Тютчева географически конкретен — это, в сущности, всегда итальянское Средиземноморье. Он конкретен и исторически, ибо насыщен деталями, связывающими его с древним Римом, — от упоминания о такой типичной особенности римской архитектуры, как арка, до стихов, посвященных Цицерону. Он, наконец, связан с основной тональностью поэзии молодого и зрелого Тютчева, где такую значительную роль играют темы страсти, жара, грозы, энергии; в атмосфере Юга они выступают особенно естественно и ярко: «И в радужных лучах и в самом небе Рима / Все та ж высокая, безоблачная твердь»; «Теперь на солнце пламенеет / Роскошный Генуи залив»; «О этот юг, о эта Ницца!.. / О как их блеск меня тревожит!» Вспомним и строки: «Снова жадными очами свет живительный я пью» и многие другие.

Рядом со складывающимся философски-политическим мировоззрением, ориентированным на такую исключительность России, которая вела к отрицанию западноевропейской исторической традиции и ее истока — античности, продолжает жить культурное и художественное мироощущение общеевропейского единства. В его рамках восприятие античности как ценности сохраняется, но теперь уже не в виде универсальной базы культуры, а в виде эмоционально переживаемой противоположности николаевскому режиму в России. Образ античного Рима как бы погружается в образ вечной Италии, становясь неотделимым от представления о Юге, зное, страсти, резко очерченной индивидуальности и энергии. Все это в значительной мере вызвано мечтой об иной реальности, свободной от крепостничества, солдатчины и муштры, от ассоциируемых с ними «северных» черт — бесконечных безлюдных просторов, контролируемой неподвижности жизненных устоев, казенной регламентации, уравнивающей всех и вся, — от форменных мундиров до казенной типовой архитектуры.

Аполлон Майков (1821 — 1897), прекрасный и ныне незаслуженно редко вспоминаемый поэт, был убежденным славянофилом. «Русские чувства из "Москвитянина", — писал он, — они же и мои истинные». Двухлетнее пребывание в Италии в 1842— 1843 гг. ни в чем их не поколебало. Ни в чем, кроме все того же пункта — восприятия итальянско-римского Юга как животворного контраста неподвижно мертвенному николаевско-российскому Северу. Яркий пример — поэма «Две судьбы» (1845), кстати говоря, восторженно встреченная властителями дум той эпохи — Герценом, Белинским, Чернышевским. В центре сюжета сопоставление итальянского персонажа, исполненного злобных, подчас преступных, но всегда ярких и сильных страстей, и героя российского,

честного и благородного, рефлектирующего и бездействующего.; Контраст их вписан в характерный контраст пейзажей: «О, что за вид с Фраскатских гор! // Там дерева лозой обвиты гибкой, / Там в миртовых аллеях пышных вилл / Статуи, бюсты, мраморные группы». А с другой стороны: «Кругом леса, саратовские степи, / Нужда да грусть, да думушка, да цепи».

Ситуация повторяется у Некрасова. Он написал поэму «Русские женщины», и за каждым словом этого названия восторженный панегирик — и женщинам, поставившим верность супружескому и гражданскому долгу выше жизненных удобств, привычного положения в высшем свете, и России, из любви к которой и ради которой пошли на каторгу их мужья. Важный элемент сюжета — все тот же контраст Севера и Юга, насыщенный тем же смыслом и выдержанный в тех же тонах.

Речь идет о свадебном путешествии Екатерины Трубецкой.

И вот уехала она

С избранником своим.

Пред нею чудная страна

Пред нею вечный Рим...

Ах! Чем бы жизнь нам помянуть,

Не будь у нас тех дней,

Когда, урвавшись как-нибудь

Из родины своей

И скучный север миновав,

Примчимся мы на юг.

До нас нужды, над нами прав

Ни у кого. Сам-друг

Всегда лишь с тем, кто дорог нам,

Живем мы, как хотим;

Сегодня смотрим древний храм,

А завтра посетим

Дворец, развалины, музей

Зато, как странно поражен Ты в первый миг, потом, Когда, покинув Ватикан, Вернешься в мир живой, Где ржет осел, шумит фонтан, Поет мастеровой... Исчезли радужные сны, Пред нею ряд картин Забытой Богом стороны; Суровый господин И жалкий труженик-мужик С понурой головой

Мороз сильней, пустынней путь,

Чем дале на восток

На триста верст какой-нибудь

Убогий городок.

Зато как радостно глядишь

На темный ряд домов!

Но где же люди? Всюду тишь

Не слышно даже псов

Под кровлю всех загнал мороз,

Чаек со скуки пьют.

Прошел солдат, проехал воз,

Куранты где-то бьют.

Замерзли окна... огонек

В одном чуть-чуть блеснул...

Собор... на выезде острог...

Ямщик кнутом махнул

Во всех приведенных примерах — а число их могло бы быть умножено — подобное переживание северной темы в ее контрасте с темой южной выступало, как можно убедиться, в виде особой формы патриотизма, в виде упований на лучшее, свободное, исторически динамичное будущее России. «Над этой темною толпой // Непробужденного народа, — напишет Тютчев несколькими годами позже, — Взойдешь ли ты когда, свобода, / Блеснет ли луч твой золотой?..» Из приведенных примеров явствует также, что описанное настроение было характерно не для той или иной теоретической позиции или направления взглядов, а для определенного поколения формировавшейся русской интеллигенции в целом — людей демократического склада вроде Некрасова, людей славянофильской ориентации вроде того же Тютчева. Можно было бы добавить Чаадаева, Погодина, Буслаева. В своем стремлении «туда, туда, на милый Юг» у всех у них этот строй чувств и представлений оказывался неотделимым от античных образов, постоянно живших в пейзажах, городах, архитектуре Италии, от персонажей римской истории, их населявших, от римского предания. То уже не был определенный регистр культуры, часть культурной системы в целом, но он придавал своеобразный антично-римский, классический акцент их патриотической вере в

родную страну.

Культура, которая перестает быть целостным мироощущением и субъективным переживанием, начинает восприниматься как объективная, уже отодвинутая в историческое прошлое характеристика общественного процесса, а следовательно, как проблема — научно познаваемая и требующая анализа.

В 1848 г. произошло некое символическое событие: в Поречье — имение министра народного просвещения, сановника и преуспевающего царедворца С.С.Уварова — приехал по его приглаше-

13 Культурология

нию с дружеским визитом известный своими либеральными воззрениями, друг Герцена и Огарева, неблагонадежный и опальный профессор Московского университета Т. Н. Грановский. Политика министра в течение 16 лет состояла в поощрении классического образования, основанного на изучении древних языков и античной истории. Лекции и статьи профессора, хотя и медиевиста по своей прямой научной специальности, тоже нередко обращались к событиям и людям античного мира, сохранявшим в его глазах, по словам Герцена, значение «эстетической школы нравственности». Ныне на взгляд царя и официального общественного мнения все это становилось ненужным и опасным. В истории Греции и Рима слишком много места занимали республики, герои их слишком часто выступали как борцы с тираническими режимами личной власти. На фоне событий 1848 г. в Европе рассказы об этом воспринимались как явная крамола и должны были быть прекращены. Была и другая причина, более объективная и глубокая. Дело шло к Крымской войне, и внимательное изучение складывавшейся военно-экономической ситуации недвусмысленно указывало на опасное отставание России в техническом и экономическом отношении. Причина была усмотрена в системе народного образования, которая, по мнению двора, была увлечена классическими языками и древней историей и не способствовала подготовке специалистов в естественно-научной и инженерной сферах. Соответствовавшая реформа была проведена уже после отставки Уварова (1849) в 1851 г. — из 74 классических гимназий в России осталось 10. Как бы к ней ни относились, необходимость общего поворота в сторону реального образования и в Европе, и в России определялась совершенно явно.

В этих условиях встреча в Поречье действительно становилась, глубоко символичной. Она происходила, скорее всего, в центральном зале пореченского дворца, где в каждом углу стояли высокие канделябры помпейского образца, на фоне каждой из четырех стен располагались неоклассические мраморные группы работы Кановы, а в центре — овальный, из тяжелого каменного монолита с вынутой серединой, как доказывал сам хозяин, — древнеримский саркофаг; на его боковых поверхностях видны были рельефные изображения Диониса, Ариадны, Пана и Геракла. Описание и изображения этого зала можно найти в обстоятельной и ученой книге Т. П.Каждан¹.

Что же было делать двум героям уходящей эпохи? Отказаться от всего этого веками складывавшегося грандиозного пласта культуры? Невозможно: это было бы изменой собственной молодости, своему миру, миру обоих поколений. Продолжать видеть культуру и будущее все в том же классическом регистре? Еще менее

Каждан Т.П. Художественный мир русской усадьбы. — М., 1997. — С. 99.

возможно: это значило бы отказаться понимать окружающую жизнь и текущую историю в их реальности.

Выход был найден в том, чтобы начать периодическое издание. Оно должно было еще говорить о культурной роли античности, печатать материалы, связанные с этой темой, и быть уже вполне современным изданием, освещающим исторические проблемы античного мира в научных статьях, основанных на анализе эпиграфического, археологического, нумизматического материала. Символическим было название издания — «Пропилеи», т.е врата, многоколонный входной портик, вход в античный город; но ведь через врата не только входили, а и выходили... Столь же символич-на была и его судьба: издание началось в 1851 г., первые три тома были встречены шумным успехом и переизданы. Далее успех иссяк, переизданий не потребовалось, и в 1856 г. вышел последний, пятый, том со статьей Грановского, опубликованной посмертно.

Среди статей Грановского последних лет жизни для нашей темы наиболее важна написанная в 1855 г. и фактически явившаяся его научным завещанием работа «Ослабление классического преподавания в гимназиях и неизбежные последствия этой системы»¹. Позволим себе несколько пространных выписок — они существенны. Из всех отделов древней истории одна только греко-римская представляет нечто оконченное и в себе замкнутое. В ней одной находим мы полное развитие народной жизни — от младенчества до дряхлости и конечного разложения. Можно сказать, что каждое значительное явление этого длинного жизненного процесса совершилось под солнцем истории, пред глазами остального человечества. Вот почему судьбы Греции и Рима всегда были и останутся надолго любимым предметом думы и изучения великих историков и мыслящих умов, ищущих в истории таких же законов, каким подчинена природа.

Отметим эту первую, во многом решающую мысль: история вообще, история античности в частности должны быть поняты не как часть культуры (хотя они ею и остаются), а осмыслены и изучены в иной парадигме познания — на основе объективных законов, таких же, «каким подчинена природа», т.е. строгих и от человека, от данного состояния человечества не зависимых. Такое познание становится возможным и научно плодотворным — и в этом вторая важная мысль статьи Грановского — потому, что античность не имеет больше прямого отношения к современности, ее наследие исчерпано, она важна лишь тем, что полностью завершена и поэтому особенно удобна для познания общих, строгих и как бы естественно-научных законов исторического развития.

----- Г7-------- • т И Ослабление классического преподавания в гимназиях и не

* Грановский ^Г-^Я-^0с™"7_сГ_мы // История европейской цивилизации в избежпые последствия этой системыi // у ^_нтн _ _М., 1991. русской науке: Античное наследие. Сб. статей иниин.

ГЛАВА 2 КУЛЬТУРА ДОПЕТРОВСКОЙ РУСИ Культура любой страны, повторяя определенные типологические закономерности развития, обладает и ярко выраженной спецификой, что делает ее неповторимой и узнаваемой среди множества других цивилизаций. Самобытность русской культуры такова, что до сих пор ведутся дискуссии о ее сущностных чертах и сокровенных смыслах. Попытки осмысления места и роли России в общемировой истории предпринимались уже в конце XVI—XVIIвв., когда сформировалась насущная потребность не только в национально-государственной консолидации, но и в выражении национального самосознания. Целенаправленные поиски основ национально-культурной идентичности достигли особой остроты в XIX — начале XX в., когда в окончательном виде сложились основные подходы к характеристике русской культуры: западнический, акцентировавший европейские корни русской цивилизации и строившийся на позициях европоцентризма; славя-

Грецию и Рим можно теперь сравнить с превосходно сохранившимся трупом, над которым анатом-историк не только изучает строение народных организмов, но из которого он извлекает притом законы, при-ложимые и к мимо бегущей, неуловимой для него жизни.

Статья написана в атмосфере тех событий, которые за одно десятилетие изменили не только облик России, но и ее культурные ориентиры: Крымская война, смерть Николая I, отмена крепостного права, александровские реформы, рождение «шестиде-сятнического» умонастроения и косвенно связанный с ним рост значения университетского образования, ампир уступает место национально-византийскому стилю, стремительно изменяющему облик городов и улиц. Переживание античного наследия перестает быть языком культуры. «Русская античность» кончилась. В качестве особых отзвуков она еще не раз прозвучит в истории русской культуры, но все же не более, чем в этом качестве. Они выходят за пределы нашей темы и образуют лишь ее эпилог.

Контрольные вопросы и задания

1. Прокомментируйте выражение: «на протяжении почти двух тысячелетий античное наследие составляло... инвентарь европейской культуры». Что понимается в данном случае под словом «инвентарь»?

2. По каким причинам во второй четверти XIX в. античное наследие перестает играть в рамках европейской цивилизации культурообразую-щую роль?

3. Каковы механизмы культурного наследования, и как они проявляются при освоении Россией ценностей античной цивилизации?

4. Какие периоды освоения культурного наследия античности прошла в своем развитии Россия, и чем они характеризовались?

5. Почему доктрина исихазма рассматривается как преломление духа античности?

6. Что понимается Г. Флоровским под «кризисом византийской культуры в русском духе»? Каким образом данное явление повлияло на становление русской культуры в период Московского государства?

7. Как можно объяснить противоположность в пределах русской культуры греческой и римской линий в освоении античного наследия?

8. Проанализируйте рель грекофильства в переосмыслении античного наследия в русском обществе XVII в.

9. В чем состоит проблема антично-русского синтеза в петровскую эпоху?

10. Какое значение для переосмысления наследия античного мира
сыграло творчество А. С. Пушкина?

Литература

Аверинцев С. С. Христианский аристотелизм как внутренняя форма западной традиции и проблема современной России // Риторика и истоки европейской литературной традиции. — М., 1996.

Античное наследие в культуре России / Кнабе Г.С, Межуев Б. В., Носов А.А. и др/ Под общ. ред. Г. С. Кнабе. — М., 1995.

Графский В. Г, Представление о власти и законе в Средневековой Руси: римско-византийские влияния // Римско-константинопольское наследие на Руси: идея власти и политическая практика. — М., 1995.

Гришакова М. Ф. Древняя Греция как утопия // Лотмановский сборник.--М., 1995. -Вып.1.

Живов В.М., Успенский Б. А. Метаморфозы античного язычества в истории русской культуры XVII —XVIII веков // Из истории русской культуры.-М., 1996.-Т. 4.

Лосев А. Ф. Очерки античного символизма и мифологии. — М., 1993. —

Гл. VI: Социальная природа платонизма.

Милъков В. В., Милькова С. В. Идеи древнегреческой философии в творчестве древнерусских мыслителей // Древняя Русь: пересечение традиций. - М., 1997.

Михайлов А. В. Античность как идеал и культурная реальность XVIII — XIX веков // А. В. Михайлов. Языки культуры: Учеб. пособие по культурологии. — М., 1997.

Радциг С. И. Античное влияние в древнерусской культуре // Вопросы классической филологии. — М., 1971. — Вып. 3 — 4.